Я подожду

Учиха Итачи смотрит на него, не мигая, будто змея или каменный истукан. Говорит что-то серьезное своим низким, мелодичным голосом, от звука которого вибрируют кишки.
Это их первая встреча.
Учихе тринадцать, а Кисаме уже знает, что рано или поздно все кончится постелью. Интуиция его не подводила, осталось только подождать.
Пару дней, пару лет, тут уж не угадаешь, иные плоды зреют долго, но стоят того, чтобы запастись терпением.
Иногда он думает, что секс с Учихой будет похож на хорошую битву: грубо, жестко, болезненно и хорошо, так, чтобы до крови и блаженной, гулкой пустоты в голове. Или на театральное представление – отмороженное, с лицами-масками и рваным выдохом, под занавес финала. Или что секса у них так и не случится, что он впервые ошибся.
Но Учиха, как всегда, удивляет.
Сначала – прямолинейностью, когда выходит из душа без халата и даже без полотенца, зато с отменным стояком.
Затем – невозмутимостью, когда приближается, нимало не стесняясь своей наготы.
Кисаме, сидящий на разложенном футоне, заинтересованно подбирается, аккуратно откладывает Самехаду в сторону – та не упрямится, чувствует, что в воздухе разлито нечто тревожное и терпкое, незнакомое.
Учиха подходит вплотную, встает между колен Кисаме, так, что теперь чужой пах аккурат на уровне лица Хошигаке.
Кажется, дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки. И не просто сдвинулось – полетело со скоростью куная, брошенного на поражение. Кажется, мальчик вырос, а может даже повзрослел.
Кисаме сглатывает.
Член у Учихи некрупный, но ровный и гладкий, будто любовно выточенный из темно-розовой древесной мякоти, отполированный, обкатанный до совершенства, залитый лаком-смазкой.
Его хочется не то облизать, словно диковинную сладость, не то откусить, чтоб не повадно было размахивать причиндалами где попало.
Учиха проводит пальцами по стволу, сначала легко-легко, едва касаясь подушечками, а потом обхватывает всей ладонью, двигает резче, жестче. Контраст светлых пальцев и темной, налитой кровью головки бьет под дых.
Воздух сгущается, волоски на затылке и руках встают дыбом – предчувствие бури.
– Я бы вам отсосал, Итачи-сан, честное слово, – говорит Кисаме почти восхищенно.
– А что мешает?
Кисаме ощеривается. Учиха смотрит с прохладным интересом, движения его пальцев замедляются. Он протягивает свободную руку, касается мягкими от горячей воды подушечками частокола акульих зубов.
– Острые. Но у тебя есть язык.
Учиха так уверен в нем, что без сомнений доверит самое ценное? Впрочем, они же напарники, доверять и доверяться – их работа.
Кисаме со свистом втягивает воздух: в нем мускус, соль и похоть; облизывает губы, берет влажный ствол аккуратно, собирает в горсть потемневшую мошонку. Яички у Учихи крепкие, симметричные, перекатить их теплую тяжесть в ладони – одно удовольствие.
Как и облизать леденцово-розовую головку с солоноватой щелью, в которой уже собралась прозрачная капля смазки.
Учиха вздрагивает. Чувствительный, отзывчивый – редкость для шиноби.
Кисаме лижет еще и еще, по кругу, выписывает кончиком языка восьмерки, обрисовывает выпуклые вены. Он совсем не мастер в этом деле, но опыт имеет – когда-то давно, в учебке при Тумане, они неплохо развлекались с Момочи Забузой, тогда еще не друзья, даже и не Мечники – просто приятели по койке, подростки, которым в голову регулярно долбит желание.
Но, кажется, у Кисаме получается здорово: Учиху встряхивает как надо – от копчика до самого затылка, покрывает испариной, а яички поджимаются, стоит только скользнуть языком по выпуклому шовчику на мошонке.
Ужасно хочется пустить в ход зубы, сделать больно, посмотреть, как трещит по швам привычное спокойствие, как каменный идол истекает теплой кровью.
Но Кисаме слишком уважает Учиху, чтобы играть с ним так грязно, поэтому вместо кровавой расправы он нежно обнимает губами головку, щекочет языком, а влажными от слюны и смазки пальцами обхватывает и дрочит по всей длине.
Пара движений – тяжелое дыхание срывается негромким стоном, в рот бьет соленая сперма. Вкус специфический, в нем горечь травяных настоев, которые Учиха предпочитает всем чаям и любой выпивке.
Кисаме осторожно выдаивает из все еще крепкого члена остатки, по губам мажет вязкой влагой, ото рта к яркой головке протянулась клейкая нить. Кисаме сглатывает, вылизывает Учиху, стараясь не касаться лишний раз щели уретры, он знает – это место сейчас чувствительней всего.
Отстраняется.
Учиха выглядит так, будто целый день шел по раскаленной пустыне: лицо, шея, уши – все покраснело, губы сухие, жесткие даже на вид, взгляд затуманенный, поплывший. Сейчас он почти красивый, без этой своей корки льда, без стеклянного саркофага равнодушия, в котором гниет заживо день за днем.
Кисаме облизывает губы, скребет языком о кромку зубов, собирая привкус чужого семени, и тянется к собственной ширинке. Член болезненно ноет, пульсирует, ткань трусов впереди потемнела от смазки.
Надо же, как завелся, отсасывая, аж потек, давно такого не было, не мальчик ведь уже.
А напарник смотрит на его хер во все глаза, словно видит впервые. Хотя вставшим, наверное, и вправду впервые – раньше только переодевались друг перед другом, да вместе плавали в онсэнах.
Кисаме обхватывает себя у основания, довольно выдыхает, оглаживает, размазывает по стволу смазку, отчего член начинает влажно блестеть. Он у него большой и толстый, чуть загнутый вправо, с крупной головкой.
Бабам нравится. Учихе, судя по тому, как он смотрит, нравится тоже, потому что во взгляде плещется жажда. Негромкий стук – напарник опускается на четвереньки, наклоняется.
Касание чужих пальцев похоже на удар током – хочется заорать от восторга, ведь не кто-то – сам Учиха трогает его. Сначала почти робко, будто невинная девица, но с каждой секундой все увереннее, крепче, приноравливаясь и понимая, как будет лучше, облизнув руку, чтоб скользило как надо.
Чертов гений. Гений во всем.
Сосет с фантазией, понимает, что зубы нужно спрятать, а глотку – расслабить, что щеки стоит втянуть, чтоб обхватить потуже.
Хороший мальчик. Умный, старательный, быстро приноравливается к размеру. И язык ловкий-ловкий, и горло – шелковое, узенькое.
Кисаме зарывается пальцами в жесткие волосы, двигает бедрами. Учиха сначала дергается, пытаясь отстраниться, но потом вдруг подается вперед и насаживается горлом так, что утыкается носом в поросль на лобке. Стонет.
Вот же зараза! Кисаме балансирует на грани, вибрация растекается до самого затылка, отдается в пояснице и под коленями, ноги будто разом слабеют. А потом ловкие пальцы мнут яйца, оглаживают вход, почти царапая ногтями, толкаются внутрь.
Кисаме не выдерживает – спускает так, будто не кончал уже месяц, семя льется из него толчок за толчком, обильно и долго.
Учиха давится, кашляет, и сперма течет у него через нос. Кисаме хмыкает, собирает пальцами густые белесые потеки.
Напарнику восемнадцать и, судя по всему, это был первый минет в его жизни. Учиха явно талантлив и в этом, но стоило бы отточить, показать, научить, как надо…
– Ну как, удовлетворили любопытство, Итачи-сан?
Тот шмыгает носом, морщится – еще бы, сперма наверняка жжется.
– Интересный опыт на один раз, – говорит он немного гнусаво. – Хотя я представлял себе это немного иначе.
Кисаме шарит возле футона в поиске чистых бинтов для Самехады, находит и протягивает напарнику. Тот звучно сморкается и начинает дышать свободно.
– А как представляли?
Учиха не отвечает, а Кисаме даже не злится, привык уже, что с напарником всегда так: то откровение, от которого жарятся мозги, или, как сейчас – дымятся штаны, то глухая оборона и очередная игра в молчанку.
Куда уж им, простым парням, до тонкой организации Учих.
Кисаме подтягивает штаны, в трусах неприятно влажно, но терпимо, напарник вновь споласкивается в душе, одевается, и словно с одеждой возвращает себе и привычную тоскливую сосредоточенность.
Глядя на то, как гаснет на щеках румянец, как заблестевшие было глаза вновь припорашивает пепельной дымкой, Кисаме вдруг чувствует странное разочарование, в груди неприятно разливается прохладное чувство потери. Словно ушло что-то важное, почти необходимое.
Случайная близость, детское любопытство… Учиха не ошибается, ведь так? Только экспериментирует да проверяет теории.
Вот и сейчас: спина прямая, но плечи расслабленны, сидит, изучает карту, составляет маршрут к следующей миссии, шаринган для такой кропотливой работы самое то.
Самехада все еще лежит на полу, наполовину размотанная, настороженная. Кисаме касается чешуйчатой рукояти, навершие в виде черепа привычно ложится в ладонь.
Он словно спрашивает:
– Ты ему веришь?
В ответ Самехада лишь лязгает чешуей, и в этом холодном, металлическом звуке сокрыт негромкий дробный смех.
Не верит.
Учиха лжет, и лжет искусно.
Учиха думает, что его ложь не разгадать и не понять. Оно все так, только Кисаме и Самехаде не нужно понимать, они ее чувствуют, чуют, будто сладковатый запах крови – за многие километры.
Кисаме заканчивает бинтовать Самехаду, поднимается на ноги, подходит к напарнику сзади, наклоняется и заглядывает через плечо.
– Какой интересный путь, Итачи-сан.
– Там оползни весной, пойдем в обход, сэкономим до двух суток.
Кисаме покорно кивает, будто бы невзначай касаясь подбородком чужого плеча, сверлит взглядом карту, словно ему интересно. Сейчас Учиха должен пахнуть нейтрально – водой, мылом, чистой тканью и бумагой. Но все не так просто. Кисаме придвигается еще ближе, так, чтобы почти уткнуться носом в белую шею, опалить дыханием аккуратное ухо.
М-м… Попался.
Легкий аромат волнения и похоти – его не скроешь, как ни пытайся. Экспериментировал он, как же… Дрочил украдкой в душе, ворочался ночами и боролся с гордостью, с идеальностью.
Восемнадцать. Кисаме помнит, что это такое.
Сладкие восемнадцать. Рот наполняется слюной, Учиха сидит все в той же позе, его сердце бьется ровно, но запах крепчает, становится глубже, в нем отчетливо угадываются терпкие ноты. Ведь кто бы что ни говорил, но Учиха – живой. Кисаме сам видел его кровь, пока бинтовал раны, видел слезы – когда прозрачные, когда мутно-алые от крови.
Кисаме даже не нужно ничего делать – явится сам.
Осталось только подождать.