Хлебобулочное

В твои волосы я заплетал бы рассветы.
Не веришь? Серьёзно, я делал же это. Как тяжело поймать в ладони первые лучи и донести их, раскручивающихся жаром дня, до твоей кровати, а затем аккуратно пропустить меж русых прядей, переплести, но не спалить. Насытить солнцем, но не сжигающим светилом пустыни или безразличным освещением заснеженных полюсов, вовсе нет. Ты же помнишь, какое робкое тепло дарит весенний день, прозрачный жёлтый свет сквозь еле-еле колеблющиеся занавески. Ты не можешь не знать, ведь именно такой свет слился с твоей пышной гривой. Я неспроста старался.
Я всё так же будил бы тебя, подкидывая к лицу ватку, пропитанную нашатырным спиртом. И ты, светящаяся, ещё тёплая со сна, вздрагивала бы и недовольно смахивала докучливый клочок белого облака, пугая дремлющих кругом кошек. На шершавый пол сыпались бы игрушки, браслеты, камушки, семена и зёрна. Последние особенно любили оставаться в волосах, но ты не препятствовала им. Противоположности имеют право притягиваться.
А после, умывшаяся росой и свежая, как парное молоко, за завтраком ты бы сетовала на то, что во дворе спилили тополь. Что дверные петли скрипят уже четвёртый год, что кеды истоптались, а я опять не купил персикового сока к обеду. И свет солнца, незаметно для тебя самой, окружал бы именно тебя, поедающую мотыльковый тост с джемом из надежды. Играл бы в прозрачных камушках, а может и стекляшках серёг; окрашивал бы радужки твоих глаз, обычно жёлтые, изумрудно-травяным.
Я не смог бы оторвать глаз от тебя.
Но ты не обращаешь на это внимания, ведь ты умнее. Закидываешь ногу на моё плечо, уголком моего же пончо прикрывая свою наготу, которая на самом деле тебя не волнует, но волнует мнение соседей из дома напротив, если вдруг они выйдут к окну с кружкой кофе и, увидев такую сцену, обольются крутым кипятком, и просишь. Просишь подстричь чрезмерно отросшие ногти, и я только замечаю серебряное колечко на большом пальце, неизвестно каким образом так плотно сидящее на пальце. Сустав, ведь он широкий. Но кольцо его минуло.
- У тебя грязные ноги, - говорю я. И не знаю, почему изо дня в день говорю именно эту фразу. Одну и ту же, ох, если бы ты знала, как она мне надоела. Как же она мне надоела!
Ты не изменяешь своей улыбке и придвигаешься ближе, ногами обвиваешь талию, мои губы целуешь так же отстранённо и любя, как и десятки других губ, и я знаю, что в момент соприкосновения нахожусь не ближе и не дальше остальных в ту же секунду, но секунду их.
Краски смешиваются на рваном полотне моего сознания, и я безоружен, пропитан запахом сигаретного дыма, вина, женщин иных, но далёких от тебя, как только можно быть далёким от моря, например. Я медленно пахну всем тем, что ты не впитываешь, что, однако, ровно по краям вписывается в твой спектр отрицательных эмоций: от лёгкого неудовольствия до ненависти. А ты умеешь вообще ненавидеть? Я задаюсь этим вопросом, но говорю лишь одно. Одно и то же. Из года в год.
- У тебя грязные ноги, - чёрт бы побрал мой кривой язык, но ты, как и положено подобным тебе, коих нет, не реагируешь на пустоту слов, скользящую сквозь сознание. Ты любишь, я мечусь. Всё органично, как сыр с благородной плесенью, в итоге покрывшийся плесенью отнюдь не благородной. Плесень-крестьянин, плесень-раб? Вооружённое восстание и свержение монархии всего на одном треугольничке элитного деликатеса для богатых.
Тебе смешно, но кашляющих громких звуков ты не издаёшь, уж не знаю почему. Может быть, оттого, что и я не сильно разговорчив. Может быть, оттого, может быть. Как волосы на расчёске, как волосы в водосточной трубе, мысли. Тонкая персиковая кожа на тебе золотится и серебрится, и я могу лишь касаться её, смело, грубо, боясь повредить. Пытаюсь стряхнуть несуществующую драгоценную пыль, как распоследний придурковатый мечтатель, обряженный в краски посреди серой толпы, не принимаемый ею, отчаянно желающий найти свой дом, не знающий, что он уже дома. Одновременно принятый им и отторгнутый. Крошечная пищеварительная вакуоль в бескрайнем теле серой амёбы, вскоре мечтатель будет переварен. Затоптан ногами. Сольётся.
Обретёт цвет единственно правильный.
Я смотрю на всё твоё тело разом, охватывая его взором, обнимая, подмечая все волоски, изгибы, прыщики и прочие выпуклости. А ты изучаешь спил на тополином пне, оставленным в насмешку. Здесь был тополь, но его уже нет. И не будет. Место в пространстве осталось, ранее наполненное высоким деревом, но ныне пустующее. Дорожный чемодан, опустошённый и оставленный за ненадобностью более. Человек, без ножа убитый чувствами безответными, или ответ оказался не таким, какого он ждал. Ему страшно?
Тебе страшно тоже.
И я вопрошаю, кидаю в воздух свою немую просьбу. Смотря на тебя, я вижу мир. Я что, влюбился в самую слепость?
- У тебя грязные ноги.