Холодом Февраля

Крупные мясистые листья уже наполнили свои жилы соком могучих деревьев, растущих на аллее, что ведет к главному входу университета. С каждым днем листья становятся все зеленее и зеленее, хотя, казалось бы, уже некуда добавлять цвета. Раньше я не замечал этого – быть может, жизнь была слишком быстрой, проносящейся во времени словно скорый поезд, несущийся мимо цветущих долин и холмов настолько стремительно, что пассажиры могут видеть лишь размытые пятна полевых цветов. Даже моя размеренная жизнь, наполненная царственным спокойствием, что я взращивал в себе с детства, была лишь короткой вспышкой, мелькнувшей, словно молния, на фоне темно-фиолетовых туч Вселенной.
Надвигалась гроза. Листья становились темнее, впитывая мрачность густых облаков, готовых разорваться и выплеснуть свое отчаяние на грешных людей. Стоял июнь, студенты спешили домой с последних экзаменов: кто радостно отзваниваясь ожидающим известий родителям, а кто – ругая преподавателей и нелюбимые предметы. Она же медленно шла, сжимая белыми пальцами ремешок сумочки, и сосредоточенно глядела в пустоту перед собой. Дождь крупными каплями начинал стучать по темному асфальту, ветер нещадно трепал ее светлые волосы, что раньше казались мне почти белыми, а теперь светились золотом в размытом небесной водой солнечном свете на фоне призрачно-белых впалых щек. Я как всегда ступал рядом, холодно посматривая на ее острые плечи и выпирающие скулы, и ожидал, когда она раскроет зонт.
Она словно не замечала дождя, сыпавшегося с небес, лишь придерживала рукой алый шарфик, чтобы его не трепал ветер. Было жарко, студенты ходили в рубашках с короткими рукавами, открывали окна в кабинетах и все равно жаловались на духоту, а у нее болело горло. Как нелепо – простудиться летом и кутаться в теплый зимний шарф. Я всегда был слишком категоричен и осмеял бы ее за такое – не со зла, и даже не ее, а скорее саму ситуацию. Но я молчал. Я не собирался говорить с ней. Принципиально.
Дождь уже хлестал плетями обитателей Ада провинившихся в чем-то людей. Цветастый зонтик лежал на дне ее сумки, но доставать его она не собиралась. Лишь быстрее шла к заветной остановке, чтобы спрятаться от ливня в теплом автобусе. Мокрые пряди прилипли к отощалому лицу, небольшие каблуки часто стучали по дорожке. Я шел с ней рядом и скептически фыркал про себя, наблюдая, как она прятала подбородок в шарф. Пронзал ее ледяными стрелами взгляда, заставляя вздрагивать всем ее хрупким телом. Хотя нет, это был лишь студеный ветер.
Она едва успела заскочить в автобус. Села у окна и прижалась лбом к холодному стеклу. Я стоял рядом, смотря в отражение ее мутно-зеленых глаз, но не мог поймать их взгляда. Порой мне казалось, что она просто не может увидеть меня и все попытки обратить на себя ее внимание тщетны, но подсознание упрямо твердило, что это не так. Она видела меня. Все время видела. И потому вновь перебирала пальцами алую бахрому шарфа.
Мать встретила ее дома радушно, но она лишь протянула ей зачетку и ушла в комнату. Ненавистный мне шарф яростно сдернула с шеи и в бессилье бросила на пол. Отпихнула ногой под стол и уселась на кровать, обхватив колени. Я сел рядом, оперся на стенку и вновь устремил взгляд на ее некогда цветущее лицо, красивое и сейчас, но не так, как раньше: словно знакомая мне молодая девушка превратилась в засыхающий в склепе труп, в пугающе-очаровательную мумию, созданную древнеегипетскими богами. Я почти усмехнулся, но губы так и не дрогнули. Любые чувства с моей стороны могли быть почитаны совсем не так, как мне бы хотелось, и все, ради чего я существовал эти месяцы, обратилось бы в прах.
Я знаю, она замечала меня. Видела, что я оправлял полупрозрачные волосы, ставшие алыми, словно красочный закат морозным днем, от пролитой на них крови, и с удовлетворением лицезрел, как взгляд ее растворялся в пустоте. За это время она прекрасно научилась расфокусировать взгляд и рассматривать небытие, и в такие моменты мне оставалось лишь самому искать смысл в пустоте белого потолка. Гордая. Да, так называл я ее про себя, ведь ничем иным это быть не могло. Пятый месяц я не оставлял ее. Сидел в кресле у кровати, мешая своим присутствием ее сну, ходил рядом по улицам, дома, в университете, пронзал ее взглядом на парах. Она постоянно занимала себя чем-то: то углублялась в скучнейшие темы, что самозабвенно рассказывал старик-профессор, то читала учебники младшего брата, не давая ему заниматься, то раз за разом переписывала готовые и уже сданные отчеты, будто от этого могла измениться оценка. Наверно, она думала, что мне наскучит ходить за ней, и я растворюсь в неизвестности, как растворяется страшный сон в утреннем тумане. Но я настойчив, и кому как не ей знать это лучше всех. Я не отступлюсь, пока не получу то, что хочу.
А мне было не так много от нее надо.
Всего лишь извинения.
Обыкновенное «Прости».
И душевное раскаяние в голосе.
Не более.
Но нет, она упрямо не хотела меня видеть, делала все, чтобы перестать меня замечать. Однако не так просто отделаться от моего пронизывающего взгляда, и она это знала. Когда-то с такого взгляда и началось наше знакомство, а затем и наша любовь. Любовь. Какое глупое слово. Не знай я его, то, может, еще долго мог чувствовать теплоту материнских объятий и крепкое рукопожатие отца, как было каждый раз после успешно сданной сессии. Я любил бы лишь их да добрую бабушку, к которой так часто заходил после учебы. Но Судьбе угодно было шутить и столкнуть таких столь непохожих и столь несовместимых людей, как я и Темари.
Я слишком любил быть главным и держать под контролем всех, на кого имел хоть малейшее влияние. Я знал себе цену и смел оценивать других, подгоняя каждого встречного под свои рамки. А Темари не терпела неуважения и заставляла меня признавать ее равенство со мной. Говорят, сильные люди не могут ужиться вместе. Они предпочтут одиночество вечному соперничеству с любимым человеком, разойдутся, если не сумеют смирить себя. Ни я, ни Темари не хотели сдаваться, оттого мы часто ссорились и мирились лишь с помощью общих друзей, но… мне ни с кем не было так хорошо и спокойно, как с ней.
Быть может, еще пара лет – и мы и правда смирили бы друг друга, нашли бы то хрупкое равновесие и держали его, подпитывая нашим счастьем. Но тот февральский день и алый шарф, что Темари ненавистно кидала под стол каждый раз, приходя домой, перечеркнули наши хрустальные планы.
Мы снова ссорились из-за какой-то мелочи. То ли я вновь не учел ее мнения, то ли она беспочвенно обвиняла меня в чем-то… Суровый северный ветер давно унес эту ссору в небытие, растворив среди крупиц летящей вдаль метели. Мы шли вдоль оживленной трассы к катку, и она со злобой стянула с шеи этот шарф – мой подарок, и швырнула его на землю. Наверно, тогда был неправ все-таки я, раз, подняв алую ленту с обледенелой земли, я накинул ее ей на шею.
Она оттолкнула меня, не желая видеть, и, оступившись, я встал на самый край скользкого поребрика.
Удар головой по льду сам по себе может быть смертельным, на столкновение с груженой фурой всегда становится роковым.
Вот так моя забота обернулась гибелью, вот так любовь уничтожает людей.
Темари с тех пор почти не говорила. Она бледнела, конкурируя белизной щек со свежевыпавшим снегом, и молчала, слабо кивая на обеспокоенные вопросы матери о больном горле. Зашивала этот чертов шарф, что порвался, когда я попытался схватиться за него при падении, и вновь разрывала, швыряя под стол. Смотрела в пустоту и погружалась в учебу, будто кроме учебников ничего в мире не существовало. Даже на моих похоронах она не сказала ни слова, не проронила ни слезинки. Развернулась на каблуках после официальной части и ушла домой, где всю ночь гладила алую шерсть Ра.
Помню, как мы выбирали этого щенка ей на день рождения. Породистый ирландский сеттер с огненно-красной шерстью и умными золотистыми глазами. Темари дала ему имя в честь древнего бога солнца и сравнивала со мной. Говорила, что я и Ра любим ее больше всех на свете.
А потом даже не подошла к моей безутешной матери, едва стоящей на ногах у свежей могилы.
Февраль давно остался позади, а я все хожу за ней, пронзая равнодушным взглядом, и жду, когда она попросит прощения за то, что совершила. Больше ничего мне не надо. Я бы давно простил ее, скажи она хоть одно слово от души, но, видно, ее упрямство сломить не так просто, как мне всегда казалось.

Хлопья снега летят за стеклом, вьюга шумит в ночной тиши. Январь кончается в эту ночь и передает мир во владение февраля. Я стою у окна, изредка переводя взгляд на неспокойно спящую Темари, и с болью в давно мертвом сердце отворачиваюсь к зимнему пейзажу.
Она поджимает к себе колени, свернувшись калачиком, словно кошка, и то и дело оправляет сползающее с плеча одеяло. Мне хочется подойти и укутать ее как ребенка, но полупрозрачные руки все равно не могут ничего удержать, и материя, шутя, проскальзывает сквозь белые пальцы. Я смотрю в окно и вижу свое слабое отражение. Кровавое пятно на густых волосах и слишком живо блестящие для мертвой души глаза. Мое тело уже год как нашло покой под слоем кладбищенской земли, а дух с каждым прожитым в мире мгновением страдает все больше.
Я ненавижу себя. Ненавижу за то, что медленно губил ее, как трупный яд, разлагающий тело, не желающее жить, и душу, отчаявшуюся найти себе приют на земле.
Тот июль запомнился мне буйством красок на клумбах и страстным желанием умереть, поселившимся в душе. Наверно, об этом мечтает каждый дух, что не может покинуть мир живых и уже не принадлежит ему.
Помню, как мать привела Темари к врачу, привела как маленького несмышленого ребенка, который не в состоянии позаботится о себе. Пока она долго беседовала с психологом наедине, моя девочка сидела на скамейке, сжимая в пальцах край фиолетовой юбки, похожая на преступника, ожидающего свой приговор. Я стоял напротив, изучал взглядом черты ее лица и думал, насколько пустая это трата времени. Мы оба с ней знали в чем дело, знали, что все это правда, и никакой психолог не поможет упрямице признать свою вину. Я позволял кровожадной улыбке проплывать по губам и с легким удовлетворением отмечал, что Темари вздрагивает при каждом таком движении. Видит.
Я прошел в кабинет вслед за ней, уселся на подоконник и стал лениво наблюдать за безуспешными поначалу попытками врача вытянуть из девушки хотя бы слово. Он был мягок, осторожен в словах – прекрасный психолог, что сказать. Я и сам при жизни любил вытягивать разные сведения у моих неразговорчивых знакомых, но в тот момент понял, как далеки были мои умения, умения самоучки, от мастерства профессионала. Да, будь я живым – прочел бы пару книг по психологии, чтобы освоить это искусство в полной мере.
Но долго сожалеть о скорой кончине мне не пришлось. Врач начал спрашивать Темари обо мне, о нас. Говорил о том, как ужасна смерть под колесами грузовика. О том, как много я не успел еще сделать в жизни. Я уже начинал радоваться, думая, что тем самым он вынудит ее просить у меня прощения за произошедшее, но с каждым мгновением все больше сомнений закрадывалось в ту оболочку, что была моей душой. Потому что с каждым следующим словом врача Темари все больше бледнела, лицо ее начинало дрожать, а на ресницах трепетали прозрачные капли слез.
Я помню, как мне было больно, когда эта машина переехала мой череп. Одно мгновение – и я был мертв, не мог уже ничего чувствовать, но этого мгновения мне хватило, что прочувствовать настоящую боль. Адскую боль. Больнее было лишь когда душа, оторвавшись от тела, пыталась обрести некую телесную форму, чтобы тенью ходить за Темари и отравлять ее существование. В тот момент мне казалось, что ничего хуже я уже не смогу почувствовать.
Как же я ошибался.
Меня и сейчас отчаянно колотит, едва вспомню, как рыдала в том кабинете моя Темари, моя девочка. Как шептала мое имя, захлебываясь им и солеными слезами. Как лепетала, что виновата в моей смерти лишь она. Как искренне желала вновь обнять меня и сказать, что любит, не отпускать больше и погибнуть вместе со мной под той фурой.
Врач сказал, что у нее просто был шок от потери близкого человека. Что мой образ, преследующий ее повсюду – галлюцинация от отчаянного стремления вновь увидеть того, кого не вернуть, от нежелания признавать, что меня больше нет. Он сказал, что рано или поздно это пройдет, главное не позволять ей замыкаться в себе. Он много чего наговорил напуганной матери, пока Темари, обессилевшая, беспокойно спала на кушетке в кабинете под действием успокоительного. По щекам ее текли слезы, грудь то и дело нервно вздрагивала, губы шевелились, произнося неизвестную молитву. Я стоял рядом и гладил прозрачной рукой ее волосы, не чувствуя их шелковой мягкости, не чувствуя тепла ее тела… ничего не чувствуя. И с каждым мгновением я все сильнее осознавал, что и она не чувствует меня, что мои ласки и желание успокоить никак не смогут ей помочь.
Она исхудала, превратившись в бледную тень самой себя.
Она страдала каждую минуту своего существования после того дня, безрезультатно пытаясь забыться в работе.
Она винила себя в моей гибели, не находила места в этом солнечном мире.
Она сжимала пальцами алый шарф – последнее, к чему я прикасался, последнее, что дарил ей, словно тот еще хранил частичку меня.
А я все это время ходил за ней как злой рок, вновь и вновь напоминая о нашей общей трагедии, которую она никак не могла пережить. Я, который должен был больше всех стараться ее утешить, хотя бы не мучить – смерял ее самодовольным взглядом, вкалывая иглу за иглой в кровавый лоскуток сердца.
Я никогда не умел признавать свои ошибки. Готов был сделать что угодно, лишь бы укрепить в собеседниках уверенность в моей правоте и безупречности. Я любил быть идеалом, кумиром – как мне казалось раньше. Оказывается, я всю жизнь любил строить из себя бездушную скотину.
Что может быть хуже осознания фатальной ошибки, последствия которой уже не исправить? Я задавался этим вопросом раз за разом, не находя ответа. Наверно, людям свойственно считать самым худшим на свете то, из-за чего они страдают. Потому-то я обвинял себя, а Темари, напротив, находила все больше и больше аргументов, чтобы корить себя и мучится еще сильнее.
Я пытался уйти. Перестать ходить за ней, исчезнуть из ее жизни и найти приют в заброшенном доме, чтобы стать затем его печальной и не соответствующей правде легендой. Через день вернулся – не смог удержаться, хотел знать, помогло ли ей мое отсутствие. И больше не уходил, ужаснувшись тому, как билась она в немой истерике, заперев дверь. Я боялся за ее рассудок, но ничего не мог сделать. Да и сейчас не могу.
Поговорить бы.
Одно только слово вдохнуть в ее бледные губы.
Чтобы знала, как мне больно.
Чтобы поняла, что знаю, как виноват в ее мучениях.
Что не виню ее больше.
Просто шепнуть ей «Прости» и взглядом попросить остаться сильной.
Той сильной девушкой, что она всегда была, что поддержала меня, когда умер мой дед, не опустила рук, когда ее отец потерял работу… Так почему ее сломал именно я?..
За шумом мыслей различаю шуршание. Оборачиваюсь и вижу, что Темари уже встала, оделась и мерными движениями расчесывает волосы. Как кукла. Прекрасная кукла с живыми глазами и очень холодной фарфоровой кожей, с мерными, будто запрограммированными движениями.
Я глянул на часы – пять утра, выходной. Куда она собралась?
Тихий голос окликает собаку, и Ра послушно поднимается с места, бежит к хозяйке, чуть повернув в мою сторону голову. А может, мне показалось – меня не замечал еще никто, кроме Темари.

Мы идем по улице молча. Ра впереди, натянув поводок, то притормаживая, то уходя вперед. Я ступаю по следам Темари, глядя, как холодный ветер шевелит ее волосы. Это так похоже на нас – опять что-то не поделили и идем то ли вместе, то ли отдельно, и вот сейчас бойкая Ино, подружка моей девочки, выскочит из-за поворота, обнимет Темари и протянет руки ко мне. Придется подойти, закатив глаза, и вновь осознать, что мои манеры на нее не действуют. А Ино начнет говорить, спрашивая нас через слово о всякой ерунде, пока не надоест мне и я, обняв Темари за плечо, не заявлю «Нам пора». И Темари всю дорогу будет смеяться, что против Ино у меня нет приемов…
Мечты-воспоминания уносит вместе с собой вдаль свист пролетевшей мимо фуры. Похожа на ту, что сбила меня – свистит так же. Я непроизвольно прячу подбородок в меховой воротник пальто, измазанный кровью – старая привычка, оставшаяся еще с «живых» времен. Оглядываюсь. И как я не заметил, куда мы идем?..
По этой дороге студенты ходят зимой на каток. Она же – дорога к кладбищу. И та дорога, на которой оборвались две жизни – моя и Темари.
Перевожу на нее взгляд. Идет в короткой легкой куртке, без шапки. Забыла взять дома перчатки и теперь греет руки, обматывая их свисающими частями шарфа.
Глупышка. Мороз в минус двадцать семь, а она позволяет себе такое.
Подхожу, ускорив шаг, наклоняюсь к самому уху и шепчу – как раньше:
- Милая, надень капюшон. Сейчас холодно.
Она вздрагивает и поворачивается. Я гляжу в широко распахнутые, почти обезумевшие глаза и больше не могу прошептать и слова.
На месте смерти у бесплотного духа прорезался голос.
Метель наметает сугробы по обочинам, проносит снежные вихри сквозь меня и как-то особенно нежно кладет снежинки на ее ресницы. Ра стоит рядом и топчется от холода на месте, но смотрит на меня и приветливо виляет хвостом. Я не вижу этого – просто знаю.
- Прости, - шепчу едва слышно. Чувствую, что готов рассказать ей все, о чем думал весь этот год, впервые откровенно поведать обо всех бушующих чувствах, что всю жизнь душил в себе из практических соображений.
- Сасори...
Я забыл, как звучит ее голос. Нет, за этот год она не совсем онемела – лишь говорила редко и мало, но не так. Я забыл этот тембр, эти легкие переливы, эти вздохи. Забыл, что голос ее – живой, словно летний дождь, может быть и суровым, и нежным. Забыл, как загорается что-то в глубине ее сине-зеленых глаз – то теплых, как мягкая летняя трава, то серьезных и прохладных, но глубоких, похожих на бескрайний океан.
Не думая наклонился к ней и впился в замерзшие губы – полупрозрачный, почти неосязаемый, мертвый. Никогда еще мне так отчаянно не хотелось жить – ни пока я был живым, ни этот – мертвый – год.
По моей оболочке-душе растекалось странное тепло. Я держал ее за спину и чувствовал, как тонкие пальцы едва касаются моей щеки – будто боясь провалится сквозь призрачное тело.
Ра залаял – настойчиво, тревожно. Я отстранился от Темари, чувствуя, как дрожу всем телом-не-телом, как будто вновь отчасти вернулся в мир живых. Темари резко сжалась и сухо закашляла, хватаясь синеющими пальцами за шарф. В полумраке раннего утра она кажется еще белее, чем обычно.
Пес крутится у хозяйки, тычется носом в куртку. Темари едва стоит, белея на глазах. Меня охватывает паника.
Она поднимает глаза и смотрит прямо в душу – необычайно тепло, почти счастливо. Я больше не могу стоять на месте, меня разрывает изнутри.
Читаю в ее глазах ласковое «Иди» и растворяюсь в свистящем потоке снежинок, уносимый февральской метелью в неизвестность.

Сугробы намело в полтора метра высотой. Мороз трещит в проводах, нещадно атакуя любого, кто осмелится выйти на улицу. Февраль не спешит уходить, задержался аж до апреля.
- Необычайно! – говорят одни.
- Природа, видно, шутит, - мрачно подмечают другие.
А мне плевать.

Я вернулся в родной город через год, к концу января. Бродил по знакомым улочкам, невидимый всеми, и вспоминал, как проходила моя жизнь когда-то в этих дворах, скверах, парках. Заглянул на квартиру родителей, которые, кажется, смирились с потерей и пытались жить дальше. За два года они добились успехов.
Зашел я и в дом Темари. Не мог не зайти – слишком велик был соблазн. Посмотреть, как она живет, что с ней стало за то время, пока я, слившись с Северным Ветром, обдавал холодом прохожих в дальних странах. Но дома ее не было.
Дома никого не было.
В квартире жили совсем другие люди, а перепутать адреса я не мог.
Переехали, конечно… Горько было это осознавать, но, может, оно и к лучшему – не надо ей лишний раз вспоминать о прошлом. Может, я был бы даже рад, если бы нашелся другой парень, что смог помочь ей забыть о тех страшных месяцах, проведенных со мной.
Тогда я решил проведать свою могилу. Это забавно – ходить по земле, пусть даже в непривычной форме, и знать, что где-то на гранитном камне постамента высечено твое имя и даты – две, обязательно две. Иначе не интересно.
Это и забавно, и приятно – видеть, что могила ухожена, цветы свежие, снег расчищен. Я просидел там довольно долго и собирался было уходить, но взгляд мой приметил еще одну могилу.
В ту ночь разыгралась страшная буря. Дороги замело, провода срывало, на улицах стало опасно. Были жертвы, занесенные снегом и убитые ветром.
Всю ночь я провел у могилы Темари, моей Темари, что умерла в июне прошлого года, продержавшись немногим более четырех месяцев после моего ухода.
Позже я встретил на улице ее брата, Канкуро, что вел беседы со своей девушкой. Удачно – они вспоминали Темари. Как я понял из обрывков фраз, она все те четыре месяца боролась за жизнь, страдая не то от ангины, не то от астмы, не то от какой-то другой легочной инфекции.
Гуляла зимой, не одеваясь тепло – говорили они.
Отравлена холодом любимого человека – знал я.

Морозы губительны для всего живого. При них возможно выживать, но жить – нереально.
С замерзшим сердцем нельзя прожить и дня. Можно просто бороться за свое тело, чтобы погибнуть, не онемев от холода.
У Смерти ледяное прикосновение Февраля, равнодушного и эгоистичного Властелина Морозов, бессовестно поглощающего жизни других существ.
Весны не существовало и существовать не может. Я брожу по улицам, замораживая дыханием несчастных птиц и прогоняя детей в теплые дома. Когда-то родные скверы стали моим пристанищем, деревья забыли, что значит цвести, и только Луна рада нескончаемым морозам, поглаживая ладонями лучей жесткие сугробы.
Сегодня третий день апреля. Я иду по любимой трассе, на которой давно не видать фур. Раннее утро встречает меня седыми лучами солнца, едва пробивающимися сквозь снежную дымку. Впереди – знакомая фигура. Канкуро гуляет с собакой, и рядом с ним идет хрупкая брюнетка, кутаясь в шарф мертвой сестры своего парня.
Мне хочется закричать им, чтобы ушли. Чтобы сожгли эту чертову полоску алой ткани, не принесшую миру еще ничего хорошего. Ветер дует сильней. Неужто снова начнется буря? Я не желаю им зла, пусть уходят. Уходят прежде, чем костлявые пальцы морозов дотянутся до их сердец.
Тут Ра оборачивается, виляет хвостом, смотрит на меня. Лает, счастливый. Я чувствую незнакомое тепло, окутывающее все существо моей невидимой души.
Оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с нежными глазами цвета яркой летней листвы, в глубине которых плещутся воды южных морей.
Мы смотрим друг на друга и молчим. Слышу, как Канкуро говорит девушке что-то о нас. Может, видят? Неважно.
Она улыбается мне – чуть печально, но ласково. На ней лишь легкая курточка и летняя юбка, я же не могу согреться в зимнем пальто. Мне холодно от самого себя.
Хочется молчать, молчать вечность – и объяснить ей слишком многое, чтобы это можно было выразить словами. Смотрю в глаза и тихо шепчу:
- Милая, сейчас холодно.
- Слишком холодно, ты не находишь?
Киваю.
Не могу сделать шаг.
Чувствую тепло, что разливается по душе от легкого прикосновения ее губ. Где-то на реке треснул лед.
Мне пора. Я и так задержался.
Знакомый ветер обращает тело в снежинки. Темари шепчет: «Я буду скучать».
Отвечаю улыбкой: «Вернусь через год».
Протягиваю руку и чувствую кончиками пальцев тепло ее ладони.
Февраль растворяется среди последних искр растопленных морозов.
У Жизни нежные губы Июня, прекрасной в своей легкой небрежности Королевы Теплоты, живущей в сердцах людей.
Наши руки осторожно разъединяет солнечный луч и звонкий детский смех.
Родилась Весна.