Когда осыплется песок

Песчинки одна за другой неумолимо срываются вниз. Стремительно утекают тоненьким, чуть шуршащим ручейком сквозь узкое горлышко, соединяющее половинки песочных часов. Их стекло кажется блеклым и мутным: не то от времени, не то от крохотных частиц пыли, осевших на стенках полупрозрачным налетом.

Гаара для нее – целый мир. Сенсей, лучше которого и пожелать нельзя. Кумир, защитник целой деревни, блестящий стратег и мудрый правитель. Верный товарищ в бою, пример во всем и всегда.
Мацури смотрит на своего Казекаге широко открытыми, блестящими глазенками. В ее взгляде отчетливо читаются детский восторг, самое настоящее обожание и безграничная гордость. Ведь отныне это ее учитель. Самый сильный, самый умный и самый красивый.
Мацури любит подолгу мечтать. Мечтать о том, например, как Гаара когда-нибудь обязательно признается ей в собственных чувствах. А вскоре – непременно сделает своей невестой. Ведь иначе и быть не может. Осталось только чуть-чуть подождать…

Песок сыпется. Убывает медленно, по чуть-чуть, почти незаметно.

Время ни на миг не останавливает свой извечный бег. Мацури взрослеет: ее некогда тонкие руки и ноги постепенно крепчают, наливаются силой благодаря усердным тренировкам; худощавое тельце становится подтянутым, приобретает мягкость и плавность изгибов. Грудь тяжелеет и заметно округляется, бедра раздаются вширь. Больше нет смешных остро выдающихся локтей и коленок, нет былой угловатости скул. Личико кажется все более взрослым и миловидным. Мацури замечает эти перемены в себе. Замечает и не может не радоваться им: наконец-то она превращается в настоящую красавицу. И Гаара непременно вскоре заметит это, обязательно оценит. А значит, ждать заветного дня осталось уже совсем недолго.
Мацури умеет ждать. Научилась, сама того не желая и не осознавая-то толком. Ведь ждать совсем несложно, когда ты абсолютно уверен в том, что обязательно дождешься… А Мацури верит. Верит всем назло, вопреки голосу здравого смысла и чужим советам.

Песчинки постепенно осыпаются, собираются на донышке часов неумолимо растущей золотистой горкой. Шелестя, просачиваются через воронку вверху.

Идут месяцы, за месяцами - годы. Мацури по-прежнему ждет. Но ожидание затягивается и постепенно превращается из временного состояния в постоянное. Нескончаемое, беспросветное. Со временем ожидание становится жизнью, а не своеобразной «подготовкой» к ней. Ожидание засасывает, как засасывают зыбучие пески: медленно, но беспощадно. Ожидание убивает надежду. Все сложнее верить, все труднее мечтать и бороться с сомнениями, разъедающими ядом изнутри. И Мацури падает духом. Все чаще плачет по ночам, заходясь частыми всхлипами и исступленно вгрызаясь в сжатые кулаки. Все реже видится с замужними подругами-ровесницами.
С некоторых пор вся ее жизнь – нескончаемый поток миссий, безоговорочная преданность своему делу. Слепая, безотчетная верность ему. Готовность идти за ним до конца и биться за его жизнь до последнего вздоха, до последней капли крови, до последнего удара сердца.
Мацури знает: это уже не та незрело-зеленая, детская влюбленность, не привязанность и не любовь даже. Это нечто куда большее.
Песчинки отсчитывают дни. Время беспощадно ставит на девичьем теле свои отметины. Тело Мацури уже не будет прежним: кожа навсегда потеряла свою былую гладкость и мягкость. Уродливые продольные рубцы пересекли живот, сетка глубоких шрамов залегла на голени... И Мацури боится. Боится не понравиться Гааре такой. Ведь у него самого наверняка нет ни единого шрама: песок уже который год служит своему хозяину верным щитом, моментально защищающим от любой, даже самой сокрушительной атаки.
Мацури никогда не видела своего Казекаге с женщиной. Иногда ей кажется, что от этого только хуже, ведь, появись у Гаары возлюбленная, было бы проще оставить его. Да, именно проще. И знать наверняка, что он будет счастлив и любим. Мацури втайне желает этого, но одновременно и боится. Она знает, что когда-нибудь все закончится: песчинки осыплются окончательно, утекут одна за другой, оставив верхнюю емкость часов совершенно пустой. Тогда придет конец и ее ожиданию. Когда-нибудь это непременно случится – понимает Мацури.

Она осознает, что не может ждать его вечно. Осознает вполне себе ясно и четко, но отчего-то не может, всякий раз проходя мимо кабинета Казекаге, не заглянуть украдкой в круглое дверное окошко. И всякий раз не может сдержать улыбки: Гаара занят бумагами, как всегда сосредоточен и невероятно серьезен. А она любит его и таким: задумчиво-отрешенным, совершенно глухим и слепым к происходящему вокруг. Мацури даже не замечает, как останавливается напротив двери и, затаив дыхание, прижимается лбом к прохладному оконному стеклу. Наблюдает, ловит каждое его движение….
Секунда – и Гаара отрывает взгляд от документов, смотрит на гостью вопросительно, почти взволнованно. А Мацури чувствует, как сердце в груди заходится не в меру частым, бешеным биением; как пылают алым румянцем щеки, как ноги, мелко дрожа в коленках, слабеют и предательски подкашиваются.
Ей двадцать пять, а она все та же. Все та же глупая, наивная девчонка, которую угораздило влюбиться в собственного учителя…
И Мацури вдруг совершенно четко осознает, что может так и не дождаться заветного признания. От одной лишь этой мысли в уголках глаз собираются слезы, а губы расплываются и кривятся, предательски подрагивая. Слишком горько, чересчур обидно. И невыносимо больно. Легкие противно саднят: воздух в них кажется раскаленным, обжигающим, сжатым до предела. А под сердцем застывает сгустком отвратительная, давящая тяжесть. И не вздохнуть, не шелохнуться…
- Зря тратишь время, - знакомый насмешливый голос заставляет опомниться.
Словно кто-то ведром ледяной воды окатил... Все тут же возвращается на круги своя, вмиг становится предельно четким и ясным. Мацури делает короткий, неглубокий вдох - в горле по-прежнему сухо и жарко, словно в пустыне.
У Темари как всегда цепкий, неприятный взгляд. Под таким взглядом неосознанно замыкаешься в себе и пристыженно опускаешь голову, как провинившийся генин. Мацури всегда уважала сестру Казекаге. Мысленно восхищалась ею и одновременно побаивалась. Темари казалась ей воплощением силы, внутренней мощи, безграничной уверенности и преданности. Образцом настоящей куноичи, решительной и непобедимой.
Но сейчас Мацури ненавидит ее, надменную, бесцеремонную, излишне самоуверенную. Ненавидит жгуче, всем своим естеством, каждой клеточкой…
- Он не ответит на твои чувства, - сообщает ей Темари открыто и спокойно, как ни в чем не бывало.
А Мацури кажется, что ей всадили кунай под дых. И края сквозной раны мучительно медленно расходятся, наливаясь кровью, обнажая рваные клочья мяса внутри... Слова, обидные и колкие, режут по живому, впиваются в сердце больнее тысячи отравленных игл.
На глазах у Мацури рушится целый мир. Ровняется с землей все то, что она с такой тщательностью выстраивала на протяжении нескольких бесконечно долгих лет. Безжалостно топчутся и выкорчевываются все те надежды и мечты, которые бережно взрастила она в себе… А в ушах стоит оглушительный, мерзкий грохот обломков.
Темари привычно кивает на прощание, разворачивается на пятках и уходит – алой змеей вьется за ней лента небрежно повязанного кушака.
Мацури молча смотрит ей вслед. Внутренняя буря постепенно затихает, оставляя после себя лишь дымящиеся руины. И обида сменяется горечью сожаления. Тоска затапливает изнутри чем-то липким и тягучим, словно слизь…
Все было напрасно.

С тех пор Мацури ненавидит себя. За трусость, за нерешительность, за неумение как следует скрывать свои чувства. Ожидание теряет всякий смысл, теперь оно кажется пустой тратой времени и сил. Мацури чувствует себя незаслуженно обделенной, обиженной жизнью. Так, должно быть, чувствует себя человек, не получивший чего-то обещанного, по-настоящему долгожданного. Мацури понимает: никто ничего ей не должен и обещаний никто никаких не давал. Тогда откуда же взяться этой нелепой обиде?
Не оправдавшиеся надежды, напрасные мечты…

Стекло звенит и трескается. Стенка песочных часов пересекается длинным косым расколом, но не разбивается окончательно. Песок, как и прежде, сочится вниз неудержимой тоненькой струйкой. А насыпь на дне все растет и растет.

Все вокруг кажется серым, потерявшим краски, будто выцветшим под палящим солнцем пустыни. Ослабевшим и чахлым, словно иссушенное беспощадной жарой растение. Так чахнет и сама Мацури: все больше задумчивости и печали во взгляде, все меньше в нем былого огня. Безрадостные будни тянутся бесконечной вереницей, а каждый следующий день неизменно несет в себе разочарование, оказывается еще хуже предыдущего. Одиночество невыносимо. Одиночество губит, душит, пожирает вертким червем изнутри.
Но иногда, под покровом ночи, когда Мацури недвижно лежит в постели и смотрит в потолок, к ней приходит нелепое желание все изменить. Скинуть с себя это бремя, раз и навсегда вырваться из замкнутого круга… И признаться ему. Признаться, наплевав на всех и вся, забыв о навязчивых сомнениях. Признаться, как бы больно и обидно потом ни было. Открыть свои чувства, не думая о том, каким будет его ответ на них.

Все внутри сжимается в тугую пружину, скручивается не то от страха, не то от сладостно-болезненного предвкушения скорой развязки. Руки мелко трясутся и путаются в креплениях жилета, а Мацури никак не может унять эту беспрестанную нервную дрожь. Кое-как натягивает на себя мятые брюки, торопливо щелкает застежками на сандалиях. Бесшумно покидает тесную комнатушку через открытое настежь окно.
Ночные улицы наполнены незримым спокойствием, окутывающим с ног до головы, словно мягкое пуховое одеяло. Пески пустыни остывают быстро, охотно отдают накопленное за день тепло: теперь от них тянет влажной прохладой и тонко - солью. И к Мацури приходит долгожданное облегчение, навеянное свежим ветром. Впервые за долгое время ей дышится легко и свободно. А робкая надежда, так до конца и не выкорчеванная из сердца, воскресает, крепчает с каждой секундой, стремительно затмевает собою остатки сомнений… Мацури больше не боится. Не боится неопределенности, не боится быть непонятой или даже отвергнутой.
Ноги с силой отталкиваются от глиняных куполов крыш. Резиденция Казекаге уже совсем близко. Громадный песчаный шар виднеется через просветы между другими зданиями, его нельзя не заметить. В кабинете Гаары все еще горит свет: неярким, тусклым отблеском озаряется заветное окошко, сияет на фасаде единственной бледно-желтой точкой.

Витки из ступенек пролетают незаметно, один за другим мелькают лестничные пролеты. Мацури несется так быстро, как только может. Ее дыхание давно сбилось, а в боку противно тянет от продолжительного, безостановочного бега. Она и сама не понимает, почему так спешит, почему боится не успеть. Сердце колотится в сумасшедшем, бешеном ритме, и кажется, что оно вот-вот выпрыгнет из груди. Мысли как назло путаются, теряя всякую связность.
Нужный этаж. Серость до боли знакомого коридора. Низкая, основательная скамья напротив входа. Шаг, еще шаг. Третья дверь справа. Холодный металл дверной ручки под взмокшей от волнения ладонью…
Мацури застывает как вкопанная, не может сдвинуться с места. Круглое дверное окошко, находящееся прямо напротив ее глаз, услужливо показывает все происходящее в кабинете Казекаге. И она видит это. Видит своими глазами, но просто не может поверить в реальность творящегося за дверью…
Бумаги и документы, ранее лежащие на столе аккуратной белоснежной стопкой, небрежно разбросаны по всему кабинету. Массивный стол наспех отодвинут в сторону, лампа на нем – повалилась набок и раскололась вверху. Будто песчаная буря, внезапно разбушевавшаяся за окном, ворвалась сюда и устроила этот погром… Вот только Гаара привычно сидит в своем кресле. Он расслаблен и явно доволен: огненно-рыжая вихрастая голова запрокинута назад, мелкими бусинами блестит на висках и лбу испарина. Черные веки плотно сомкнуты и едва заметно подрагивают, рот же приоткрыт в беззвучном стоне… А в руке его крепко-накрепко зажата шелковая алая лента-кушак. Свисает и вьется по полу, подобно окровавленной змее...
Мацури чувствует, как тошнота подбирается к горлу, как рвотные позывы учащаются с каждой секундой. Отвернуться бы, убежать бы прочь как можно скорее… Но не шелохнуться. Не убрать ладонь с намокшей дверной ручки, не отвести полные слез глаза. Как бы того ни хотелось, как бы противно и больно ни было…

Тонкие пальцы Темари с силой сжимают колено брата – ткань его приспущенных брюк собирается широкими складками, морщится под давлением чужой ладони. Светлые волосы куноичи растрепаны, взлохмачены на затылке; они ей мешают, беспрестанно лезут в рот, измазываются в вязкой слюне – Темари не успевает своевременно убирать назойливые пряди с лица. Полураздетая, покорно стоящая перед своим Казекаге на коленях, по-кошачьи прогнувшись в спине и раздвинув ноги… Старательно, с показным удовольствием работающая ртом: то заглатывая член под самый корень, то еле-еле касаясь головки острым кончиком языка. Темари улыбается сыто, самодовольно, открыто глядя брату в глаза. А тот мается, изнемогает от ее прикосновений к своему телу, мечется по креслу и вздрагивает, кусая пересохшие губы. Сейчас он целиком и полностью в ее власти. И стоит сестре остановиться, как Гаара, задыхаясь, сиплым шепотом умоляет ее о продолжении. Темари и не думает слушаться. Издевается над ним, бессовестно дразнит, доводит до белого каления: нарочно отстраняется, облизывает и без того влажные губы. Опускается ниже, украдкой целует внутреннюю поверхность бедра, подается вперед и обдает горячим дыханием аккуратные поджатые яички. Гаара жмурится – на лбу его залегает глубокая поперечная складка – пальцами одной руки сжимает свой член у основания, а пальцы другой вплетает в чужие волосы, тянет чуть вверх и грубо, с силой надавливает. Темари вмиг становится послушной, беспрекословно подчиняется воле своего Казекаге: покорно размыкает губы и берет в рот… Двигает головой быстро, ритмично - только встрепанные хвостики размеренно покачиваются из стороны в сторону. Гаара все чаще закусывает губу, все чаще впивается ногтями в подлокотники кресла, все чаще вскидывает бедра. Толчок, еще толчок… И вот брат шепчет что-то невнятно-бессвязное, шумно вздыхает и рывком отстраняет Темари от своего члена – та с готовностью открывает рот и высовывает язык. И вот на нем уже переливается густое, молочно-белое и липкое…

Мацури неловко отшатывается от двери, поспешно зажимает рот рукой и в два прыжка оказывается на лестничной площадке. Бежит со всех ног, но так и не успевает вовремя покинуть злополучную резиденцию: перевешивается через перила и долго, надрывно кашляет рвотой.
Невыносимо. Гадко. Отвратительно…
Мацури вытирает губы тыльной стороной ладони и, последний раз качнувшись на слабых ногах, бессильно опускается на холодные ступеньки.

Песочные часы разбиваются о каменный пол: их стекло уныло звякает и раскалывается, во все стороны брызжут мелкие осколки. А песок, наконец, обретший свободу, рассыпается с таинственным, приглушенным шуршанием-шепотом. Крохотные песчинки легко взмывают в воздух и тут же рассеиваются, подхваченные ветром. Разносятся стремительно, и уже не сгрести их, ни за что не собрать.

Мацури давится немыми рыданиями: слезы душат, не дают толком вдохнуть. Произошедшее считаные минуты назад кажется нереальным, выдуманным, попросту привидевшимся. Но правда страшнее любой, даже самой изощренной и чудовищной лжи.
Мечты идут сквозными трещинами и разваливаются на части, словно плохо слепленная, хрупкая фигурка из глины. А в девичьем сердце поселяется новая, еще более опасная тревога.
И Мацури становится страшно. Ведь все, ради чего она жила, на деле оказывается пустым, полым внутри, не стоящим и ломаного гроша. Человек, которым она всегда восхищалась, которого беззаветно любила, за которого отчаянно сражалась, на ее глазах вмиг становится никем. А недостижимый идеал-эталон теперь кажется дешевой, лишенной всякой ценности подделкой.
Мацури хватается за прутья перил дрожащими пальцами и кое-как поднимается с колен. Неуверенный шаг, еще один – каблуки сандалий размеренно стучат по ступенькам, гулкое эхо волной разносится по всем лестничным пролетам.
Мацури уходит той же привычной дорогой, которой пришла. Уходит, не оборачиваясь и не терзаясь пустыми, никчемными сомнениями. Уходит, зная наверняка, что больше никогда не переступит порог Резиденции Казекаге.
Над бескрайними песками пустыни занимается рассвет. Край неба, еще секунду назад казавшийся полупрозрачным, постепенно озаряется бледно-розовым свечением. Воздух легок и чист, напоен долгожданной прохладой и утренней свежестью. Еще пару часов – и он снова станет густым и тяжелым, обожженным полуденной жарой. Но сейчас…
Мацури вдыхает полной грудью и закрывает усталые глаза, смаргивая остатки бесполезных, никому не нужных слез. Ноги утопают по щиколотку в песке, наметенном недавней бурей, - каждый шаг сопровождается характерным приглушенным шорохом.
Резиденция Казекаге остается далеко позади, неумолимо растворяется в сероватой предрассветной дымке.