Когда сгорают лепестки... Глава 39.

XXXIX

Резко открывшаяся дверь едва не сбила Наруто с ног. Промешкай еще минуту — у него на лбу красовалась бы внушительная шишка. Узумаки попытался резко ухватить друга за руку, но тот уже спускался по лестнице. Наруто перегнулся через перила, окликнув Саске — ответом стал грохот закрывшейся где-то двери. Преследовать друга, чтобы разобраться в произошедшем показалось глупой идеей — вместо разговора вполне можно было нарваться на драку, и одной шишкой тут никто бы не отделался. К тому же, имелись и другие причины остаться — Наруто бросил взгляд в комнату, где, подтягивая ноги к подбородку, на полу сидела Сакура — казалось, что она старается сжаться так, чтобы ее маленькое тело стало еще меньше, свернулось в самоё себя, исчезло в никуда...

Саске вышел на улицу. Он раздраженно захлопнул за собой дверь, остановился и, выругавшись, несколько раз, не глядя, с силой ударил рукой о стену. На костяшках пальцев проступила кровь — и сразу стало чуть легче. Но внутренне напряжение не уходило. Учиха набрал в легкие побольше воздуха и выдохнул, стараясь унять бешеный ритм сердца. Ничего не помогало. Даже челюсти сжались так плотно, что, казалось, никакая сила не способна была их расцепить.
Он долго и бесцельно бродил по городу — так долго, что расплавленный шар летнего солнца уже успел скрыться за изломами небоскребов. Бешенство отступало, оставляя какое-то невыразимое чувство. Словно он плутал не по улицам огромного и какого-то чужого города, а в темных лабиринтах собственной души.
В какой-то момент Саске очутился перед дверями ночного клуба, где ему уже не раз доводилось бывать. Завернуть сюда, где знакомый бармен нальет выпивку даже тому, кто не достиг двадцати одного, накачать себя до амнезии, равнодушно следить за толпой, выкидывающей из своего чрева то самцов, ищущих самок, то самих этих самок на шпильках, высотой с токийскую башню, и улыбкой Гуинплена — все это было просто. Разве что второй пункт программы не срабатывал — сознание упорно не хотело отключаться, вновь и вновь прокручивая сцены, от которых хотелось разнести к чертовой матери и круглый столик перед собой, и душный клуб, с его неоновыми мерцаниями, и весь этот мир. Но прежде всего, чокнутого киномеханика — собственную память.

Саске бесцеремонно отшил пару претенденток на знакомство. Одиноко сидящий за стойкой юноша, обладавший редчайшей красотой, словно магнитом притягивал женщин. Но не каждая решалась подойти, видя, как напряженно опираются на столешницу его локти, как крепко сцеплены пальцы, и как сумрачен устремленный в никуда взгляд. Но все же некоторые картинно присаживались рядом, медлительно-дразнящим движением закидывая ногу на ногу и приторно улыбаясь. На самом деле, им не было до него никакого дела, как и ему до них. Просто секс.
Раньше это было, действительно, просто...
У одной девицы оказались зеленые глаза, а у второй — движение бровей, как у Харуно, когда та на чем-то сосредотачивалась. Саске вспомнилось, как Сакура прикусывала в этот момент нижнюю губу, совсем слегка, тут же отпуская — розовую и влажную. Было ли это сходство реальным или лишь плодом его воображения, но он уловил это даже в полумраке заведения. Почему-то это вызвало очередную волну тупого раздражения. Как смели эти шлюхи хотя бы отдаленно напоминать ее... Со второй девицей он был особенно жесток.

Но третья не имела сходства совсем. Черноволосая с облаком кудряшек на голове, с виду — жертва голодовок и гламура. Она избрала верную тактику — просто присела рядом, не произнося ни слова, не делая вызывающих движений. В целом она была никакая — еще одна тень среди множества себе подобных. Оказалась ли она здесь одна в этот вечер, или же, как другие, отделилась от клубка своих подруг — он так и не узнал ни теперь, ни потом. Они просидели рядом около получаса, когда девушка произнесла первые слова:
— Меня зовут ***. И я живу недалеко.
Саске медленно встал, бросил на стол несколько купюр, а ей одно слово:
— Идем.

Он взял ее грубо. Едва ли не с порога, в маленькой комнате на сероватом футоне. При свете тусклого светильника, проецирующего их искаженные тени на бледную стену. И кожа ее казалась еще бледнее и бесцветнее, чем окружающая обстановка. Но Саске подумал об этом позже. Она отдавалась ему со страстью, на которую, должно быть, была только способна, а он уже забыл ее имя. Выбросил из памяти, как что-то бесполезное, ненужное. Но если алкоголь не помогал затуманить мозг — секс всегда выступал отличным средством. Перед ним было просто тело — как раньше. Когда его тело сотряслось в последний раз и мысль снова ожила, Учиха с неожиданным для себя удивлением посмотрел на раскрасневшееся лицо, так близко от его собственного, на коротенькие щеточки густых ресниц, на маленькую родинку у левого виска — все это было чужое, включая запах. Чрезмерно реальное существо, с утраченным именем, нежно коснулось его щеки и что-то прошептало. Ему стало противно. И больше всего — от собственной беспомощности. От того, что все средства были обманом.
Саске встал, молча оделся, не обращая внимания на всколыхнувшуюся девушку, пытающуюся то ли что-то уяснить, то ли что-то объяснить. Наверно, она была искренне удивлена,- впустую.
На улице его снова ждали бесконечные лабиринты улиц и ускользающие огни машин...



Итачи вернулся домой очень поздно. Весь день он провел на ногах, встречаясь с редакторами разных издательств, которых могла бы заинтересовать его новая повесть. И даже если он уже многих знал в литературном мире, задачу это едва ли облегчало, однако не могло поколебать решимости молодого человека найти свой путь, двигаться вперед — все дальше и дальше. Если что-то и беспокоило его, то никак не сложности, связанные с работой. Единственной его тревогой, как, впрочем, было всегда, являлся младший брат.
Когда они остались одни, после гибели родителей, Итачи самому было слишком мало лет, чтобы оформить опеку над Саске. Их попытались разлучить, распределив в разные детские приюты. Тогда Итачи нашел дальнего родственника, которому, в действительности, была безразлична судьба сирот, и сумел уговорить его оформить фиктивную опеку, за что пришлось еще долгое время расплачиваться и теми деньгами, которые остались от родителей и тем, что удавалось заработать самому. Уже тогда он начал писать небольшие статьи в журналы, газеты, потому что средств было не так много. Учеба и работа не позволяли ему проводить много времени с Саске. Итачи знал, что младшему брату было нелегко. Тот словно навсегда заперся в пучине своего одиночества.
Окружающим старший Учиха казался образцом доброты, внимания, хороших манер, мудрости. И это не было маской. Но Итачи всегда был готов защищать то, что было для него важным. А самым важным для него был и оставался младший брат...
Дома было тихо и темно. Учиха поднялся наверх в свою комнату и сел за ноутбук, пытаясь собраться с мыслями и приняться за работу. Писать, писать, писать. Шлифовать и доводить до совершенства каждое предложение. Искать слабые места. Слушать текст как музыку. Но после пятнадцати минут работы ноутбук издал противный писк и экран погас. Итачи вздохнул, отодвинул бесполезную машину и направился в комнату брата, чтобы воспользоваться его компьютером. Там было также темно, как и во всем остальном доме. Но сразу с порога Учиха увидел на фоне светлого прямоугольника окна силуэт. Казалось, что человек находится в такой позе давно — в тишине и темноте, откинувшись всем телом на спинку кресла.
— Сидишь? — тихий голос Итачи прозвучал неожиданно громко.
— У тебя что-то со зрением? Сходи к офтальмологу, — последовал недружелюбный ответ.
Итачи сразу уловил и понял состояние Саске. Несмотря на расслабленную позу брата, ему показалось, что внутри у него такая же ночь, что сгустилась за темными окнами. Итачи помолчал несколько секунд, собираясь с мыслями, прикрыл за собой дверь и подчеркнуто задумчиво произнес:
— Забавно видеть тебя таким. Кажется, я даже знаю причину... Эй, Саске! Какая меланхоличная поза!. Это не из-за той ли девчонки, у которой мозгов не больше, чем у болонки?
Ответом было молчание.
— Тебе всегда было плевать на вереницу девиц, таскающихся за тобой. А сейчас? — голос Итачи, несмотря на читавшийся сарказм оставался спокойным, даже рассудительным — Она совершенно обычная. Тебе нужна вечно хнычущая полуинвалидка с диагнозом «Ах этот мир несовершенен, запрусь дома и буду выносить всем окружающим мозг»?
— Убирайся.
Старшему показалось, что даже зубы у Саске скрипнули. Он был доволен результатом своих слов.
— Наверно и в постели она не очень... Хотя, если ты так к ней привязался, может быть на счет последнего пункта я и ошибаюсь... Надо поинтересоваться у...
Учиха-старший даже удивился самому себе, что мог забыть, какая скорость движений у Саске. В один миг он оказался прижатым к стене и предплечье брата с силой давило на его шею.
— Ты вообще соображаешь, что говоришь? — прошипел ему в лицо Учиха-младший, недобро сверкая в темноте глазами. Им часто приходилось спорить, но до такого доходило редко. Ледяная броня дала трещину, и Итачи не мог упустить момент. Он напрягся и резко оттолкнул Саске от себя:
— А ты соображаешь, что делаешь? Сидишь здесь без света в таком виде... Решил записаться в герои третьесортного романчика? С каких пор ты стал себя жалеть? Если она так дорога тебе — действуй, а не жди, пока ситуация рассосется сама по себе. Соберись, черт возьми! Сделай хоть что-нибудь!
— Не тебе меня учить. Как-нибудь сам разберусь со своей жизнью, — голос Саске снова стал привычно холодным, а сам он отступил в глубь комнаты, бросив через плечо, — Закрой дверь с другой стороны.
— Я закрою. Но перед этим хочу сказать тебе одну вещь, раз уж до тебя до сих пор не дошло... Ты всегда поступаешь только так, как хочешь сам. Никогда не оглядываешься на других, не думаешь о них. Тебе все равно кто это — я сам, мои друзья, твои друзья или даже твои женщины. Ты решаешь и делаешь все сам. Это эгоизм. Но так будь эгоистом до конца, если уж так сложилось. Будь ответственен за свой эгоизм. Если уж ты принимаешь решения, иди до конца. И только тогда, в самом конце пути, ты поймешь прав ты или нет. Если тебе, действительно, никто не нужен, отпусти и забудь. Если же ты не можешь отпустить, тогда просто держи, даже если это что-то пытается улететь от тебя, исчезнуть. Держи изо всех сил, обеими руками, как бы не били по ним, как бы их не жгли и не резали. Но только помни, если очень крепко держать что-то, ты так никогда и не узнаешь, осталось бы оно с тобой само. По своей воле... Это незнание и сомнения всегда будут ценой твоего эгоизма.
Пока Итачи говорил, Саске не двинулся, и его прямая спина казалась выточенной из камня. Но от старшего Учихи не ускользнуло, как пару раз сжалась и разжалась в кулак рука брата. В комнате вновь стало как-то напряженно-тихо. И когда старший уже собрался выйти из помещения, в очередной раз вспомнив, что на свете существуют особо твердолобые существа, он услышал приглушенный голос брата. Такой тихий, словно тот и не очень-то хотел быть услышанным:
— Разве можно удержать то, что никогда не было твоим? То, что, как вода, всякий раз, каждый раз вытекает из рук...
Итачи помедлил перед ответом и слегка улыбнулся в темноту:
— Тогда преврати воду в лед. А если это, как птица, рвется в небо, то просто — оторви крылья...
И снова он угадал очертания сжимающейся руки, будто пытающейся что-то очень крепко схватить.
— Скажи... На черта нужна птица, которая не может летать?
Итачи отошел к двери и слегка ее толкнул:
— Это тебе решать.
Узкая полоска света, просочившаяся из коридора в комнату, исчезла вместе со старшим Учихой.
Саске подошел к окну и немного постоял, вглядываясь в сочащуюся за окном ночь. Рука сама нашла на столе телефон. Он не подумал о том, который час, когда выбрал в списке входящих интересующий номер, и для него самого в тишине комнаты странно громко прозвучал собственный голос:

— Учиха Саске. Передайте Орочимару — я согласен.



Под утро шел дождь. Он шумел в листве, дробился о камни в садах, разлетался брызгами о сомкнутые венчики цветов, окрашивался светом ночных фонарей и зависал цветной завесой, спущенной с неба к мокрой земле. И от этого ли дождя, от его влаги и песен, но сон Сакуры был беспокоен. И ее маленькое хрупкое тело было не способно согреть кровать, которую она предпочитала на европейский манер футону. И ноги стыли, заставляя их поджимать под себя, и нос, если б кто-то коснулся его, был холодным как у уличной кошки. Иногда, застревая между сном и бодрствованием, в который раз она думала, как странен этот холод, ведь дом окутан августовской жарой. Даже летний дождь не мог окончательно смыть остатки дневного пекла. Но мысли уходили, и девушка снова проваливалась в сон, чтобы затем снова сквозь дрему подумать уже о другом. О том, как сильно не хватает чьего-то тепла. А потом она ловила себя на протянутой руке, словно искавшей чего-то рядом — в комнате, где были только холод и она сама.
Рассвет пришел хмурым, но пробегая медленной волной по утренним улицам, он выгнал дождь из города, а из ее дома — холод.
Сакура проснулась с первыми лучами, словно только их и ждала. Она села в кровати, сонно потерла костяшками кулаков глаза, и неожиданно ясно подумала, что что-то пора менять. Давно накопившееся подспудное желание четко дало о себе знать.
Она хотела перемен.
Харуно оделась, вышла на улицу и побрела по городу. Ей подумалось, что это не впервые — совсем как в то утро, когда город так же прощался с ночным дождем. И тогда ей казалось, что она знает ответы на многие вопросы — знает, что есть хорошо и что есть плохо, знает, как надо исправлять собственные ошибки, знает, как сделать счастливыми окружающих людей и что им надо дать или сказать, а от чего — уберечь. Но то, что она совсем не знала и не понимала теперь — это что маршрут ее до фантастичности точно повторяет маршрут другого человека, точно также путано кружившего по городу предыдущим днем. И шаги ее ступали мягко по невидимым следам, оставленным вечером тем, другим.

Каждый из них был готов к тому, чтобы сделать свой выбор.
Каждый из них думал над одним вопросом.
Отпустить или удержать.
И каждый из них не мог знать, что с опозданием в одну ночь они приняли разные решения...