Маяк. Часть 4.

Сакура встала на цыпочки, чтобы достать бокалы с верхней полки, и сказала Какаши включить музыку. Какая вечеринка без музыки? Он направился к радиоустановке, расположившейся у стены в гостиной, которая одновременно являлась и кухней, и столовой. Радио было довольно мощное, созданное специально для связи с материком и с проходящими кораблями. Оно, в основном, и съедало электричество, вырабатываемое маленьким ветряком на вершине маяка. Рядом с радио стоял пульт управления лампой, который на деле оказывался обыкновенным выключателем. Сюда же Какаши определил свой проигрыватель. Он не знал, что Сакура захочет слушать, поэтому включил сборник песен, присланный ему примерно год назад Аяме-сан из Ичираку.
Он не знал, что думать. Точнее, все его мысли то и дело возвращались к тому, что все происходящее слишком неправильно, слишком исковеркано. И поэтому он хотел поскорее напиться, надеясь заглушить этот тоненький голосок, который твердил, что это очередная непоправимая ошибка, и что он никогда этого себе не простит.
Силой воли он заставил замолчать этот голос и другие. Сакура была взрослой женщиной, способной решать за себя. И это решение она приняла абсолютно самостоятельно, так что хватит трусить, пора взять, наконец, себя в руки.
Какаши опустился на стул напротив девушки, наблюдая, как изящно она разливает по их бокалам алкоголь. Не все уроки Куренай прошли даром, хотя Сакура клялась, что все еще ждет того дня, когда ей понадобятся знания о том, как красиво расставить цветы в вазе. Она подняла свой бокал в воздух, Какаши последовал ее примеру.
- Ну, за встречу! - они чокнулись, и девушка, улыбнувшись, опрокинула виски в рот.
В голове у джонина пронеслось, что свою манеру пить девушка явно переняла у одной блондинки, которой вздумалось поваляться в коме. А потом вспомнил, что хотел перестать думать и одним глотком осушил свой бокал.

После еще нескольких тостов в стиле «За Коноху!», «За здоровье нас и наших друзей!» и «За то, чтобы Данзо объелся ядовитыми грибами!» они уже не так сильно нервничали, и разговор постепенно перетек на байки, которых у Какаши скопилось немало за долгое время службы. Сакура в долгу не оставалась и рассказывала ему анекдоты, ходившие в кругу медиков. К тому времени, как опустела первая бутылка, они оба уже полностью расслабились и достаточно похохотали. Сакура предложила перейти на саке, выудив из своей волшебной коробки маленькую глиняную бутылочку. Какаши, ранее заглянувший туда, насчитал там по бутылке шампанского и текилы, и по паре бутылок разных красных и белых вин. В общем, Сакура на славу постаралась, сказав, что не знала, чего именно им захочется, и поэтому решив взять всего понемногу. Какаши был не против отведать саке, решив, что после него можно будет почать бутылку Токая.
Мужчина прекрасно понимал, почему Сакура решила напоить их обоих. Конечно, выпивка позволяла расслабиться и не мучиться ненужными мыслями, но тут была и более глубокая причина. Алкоголь был своего рода запасным выходом, на случай, если вдруг один из них поймет, что все это ошибка. Можно будет с чистой совестью сказать «Прости, я был пьян» и — вуаля — волшебным образом проблема решается. И не так уж важно, что они оба знают весь механизм этого решения.
Какаши вздохнул и выпил еще рисового напитка: если он до сих пор мог с такой ясностью анализировать их ситуацию, ему явно потребуется больше выпивки, чтобы перестать думать.

…
Сакура была в том же положении, что и ее бывший учитель. Видимо, ночные посиделки с Цунаде-шишо выработали в ней серьезную сопротивляемость к действию алкоголя. Да, она чувствовала приятное тепло, разлившееся по телу, но мыслила с прежней ясностью, и знала, что все еще не промахнется в муху с пятидесяти шагов. Хотя после нескольких глотков любимого напитка Пятой, Сакура мысленно сократила количество шагов до сорока. Да, с сорока, пожалуй, не промахнется.
Когда она планировала все это, Сакура конечно же предполагала, что играет на руку Данзо. Что вполне вероятно, посылая ее каждый месяц к Какаши, Хокаге ждал именно такого исхода. Может быть, он хотел шантажировать кого-то из них? Но чем? В деревне никто не удивится, узнай, что между ними что-то было. Это вроде бы воспринималось уже как свершившийся факт. Но что еще Данзо мог получить из всего этого?
Голова начинала болеть, когда она пыталась думать об этом всем. Но сейчас ей уже не было никакого дела до того, что там господин Шестой замышлял. Сакура хотела вылезти из-под колпака, хотела принимать свои решения, хотела, чтобы ее друзья жили так, как они того заслуживают.
И вновь ее мысли вернулись на проторенную дорожку «если бы». Если бы на том треклятом собрании старейшины, эти напыщенные индюки, приняли другое решение, все было бы по-другому: Какаши был бы на месте Данзо, и все было бы правильно. Так, как должно быть. Но тогда... Она взглянула на мужчину, потягивающего токайское вино и погрузившегося в свои мысли. Между ними тоже все было бы по-другому, верно? Ни острова, ни маяка, ни этого вечера. Дружили бы они так же, как сейчас? Чувствовала бы она к нему то же, что сейчас?
Вдруг Сакура со всей ясностью представила себе, как это было бы, будь все по-другому. Он был бы Хокаге, Наруто — следующий в очереди. Она помогала бы обоим, и они точно остались бы друзьями. Долгие вечера, проведенные вместе сблизили бы их. И, она знала, точно так же она влюбилась бы в него. Точно так же сделала бы первый шаг, пригласив на свидание. И было бы то же вино, и та же музыка. И были бы такие же они.
Сакура улыбнулась своим мыслям: хотелось верить, что все происходящее сейчас — события не вынужденные обстоятельствами, а закономерность. Что во всех вариантах вселенных они находили путь друг к другу.
И тут Сакура поняла, что уже чертовски пьяна, если ей в голову лезет такая романтическая чушь. А сослагательное наклонение, она знала, существует только в будущем времени. Это значит, что все еще может быть: свидания под звездами, и совместные тренировки с его собаками, и еще множество всяких мелочей. Все может быть. Когда его ссылка кончится. Если чувства, этот ее «синдром», еще останутся. Там, в будущем, все может быть.
А здесь, сейчас, она улыбалась и наслаждалась хорошей компанией и вкусом вина. Здесь и сейчас тоже было весьма недурно.

…
- О чем ты думаешь? - спросил Какаши не выдержав больше вида этой загадочной улыбки, которая творила что-то забавное с его внутренностями.
Сакура подняла брови, видимо, удивившись вопросу, но потом вновь озарила его улыбкой:
- Я думаю, что на его месте должен быть ты.
Он моментально понял, о чем речь. Конечно, джонин знал, между чьими кандидатурами старейшины тогда выбирали. Но, если говорить честно, он не горел желанием занять это место. Слишком много он знал о том, что проходит за кулисами политических театров, слишком хорошо знал, как работает эта машина. В конце концов, он половину жизни отслужил в Анбу: кому, как не ему, знать о грязных делах, в которые обычных жителей деревни не посвящали? Поэтому Какаши отдавал должное мужеству Наруто, который, даже испытав все прелести политических дрязг на собственной шкуре, все еще не растерял желания быть Хокаге. Но сам джонин думал, что из другой материи соткан. Не его это призвание. Да, несомненно, если бы деревня потребовала, он принял бы этот пост, но лишь из чувства долга.
Так что для Какаши это был еще открытый вопрос, кто на чьем месте должен быть. Но в одном он был уверен:
- Зато я точно не хотел бы, чтобы Данзо оказался на моем.
Сакура нахмурилась сначала, не понимая, но потом глаза ее расширились, а щеки покраснели. Мужчина тихо посмеялся в свой стакан. Этот вечер, эти разговоры, это вино и эта девушка. Нет, прямо сейчас он никому бы свое место не отдал.

Она рассказывала ему о том, как Ино обвинила несчастного Шино в смерти своих тюльпанов, мол, его жуки их сожрали, а сам Абураме что-то уж подозрительно часто ошивался у ее магазина. Еле-еле парень смог доказать, что его жуки тут ни при чем, что они предпочитают чакру или на худой конец человеческую плоть, и помог ей найти настоящих вредителей. А потом тихо пригласил на свидание, объяснив, почему зачастил в ее магазин.
Брови Какаши поползли вверх:
- Яманака Ино и Абураме Шино? Не верю.
Сакура нахмурилась:
- Почему?
- По моему впечатлению Ино и жуки вещи несовместимые.
Сакура покачала головой и улыбнулась:
- Мы сражались против армии восставших мертвецов. После этого бояться жуков как-то глупо.
Джонин поразмыслил и кивнул, а про себя подумал, что пора бы уже перестать недооценивать девушек этого поколения. Помнится, еще в начале службы в Анбу Анко преподала ему хороший урок о том, чем чревата недооценка женщины.
Сакура рассказывала еще о том, что происходило в деревне, а его внимание ускользало от слов, и он сосредотачивался на мелодичных переливах ее голоса, на том, как двигались ее губы, как волосы падали на лицо.
Они оба напились, он видел это. Цель достигнута, как говорится. Что теперь?
Он вспомнил первые месяцы здесь. И пустоту. Абсолютную пустоту ненужности, бесцельности и беспомощности. А потом появилась она, и с ней появилась жизнь. С ней вернулся свет и вернулись стремления, замыслы и сама суть. И ему казалось иногда, что она приезжает не раз в месяц, а раз в сто лет. Глупо, конечно, но ничего не поделать: одиночество играло в злые шутки с его воображением.
Какаши стал замечать, что начал разговаривать с Укки-саном. Он и раньше иногда обращался к растению (не зря же дал ему имя), но еще ни разу не делал этого вслух. И тогда он впервые подумал, что ему не нужен врач, ему нужна Сакура. Впервые в жизни он позволил себе допустить мысль о том, как сильно ему необходим другой человек.
Многое, казалось, потеряло смысл тогда, в первые месяцы ссылки. Какаши начал задумываться, зачем он бреется, если его лицезреют только чайки. Зачем он продолжает носить эту маску? Кому здесь есть дело до его лица? Он тогда впервые после прибытия на остров, почувствовал жгучее желание напиться. Он пошел на кухню, выудил привезенный Сакурой подарок от Генмы (все тот же виски) и выпил полбутылки. Позже ему стало стыдно своей слабости, и он так и не рассказал об этом Сакуре.
Здесь его мысли часто возвращались к отцу. Окружающие с самого детства твердили ему, что они похожи, как две капли, и вот теперь, словно по жестокой иронии, Какаши повторяет его судьбу. И теперь он понимал Сакумо, лучше, чем когда-либо. Какаши привык жить с чувством вины, это было его неизменное состояние. Но, тем не менее, он знал, что исправить прошлое невозможно и единственное, что ему подвластно — это непоколебимая воля не совершать больше таких ошибок. Но на этом острове чувство вины было другим, оно нависало, гнуло спину, затопляло собой каждую клеточку его тела. Каждый миг наяву напоминал о совершенных им ошибках, и не было никакой возможности что-либо исправить, как-нибудь искупить. Теперь он знал, каково это — жить с таким грузом. Знал, и потому больше не винил отца за то, что тот не выдержал. У Сакумо не было никого, кто поддержал бы, ведь мать умерла несколькими годами ранее. Она не могла приезжать раз в месяц.
Какаши не винил отца, теперь он понимал. Но он знал, что не сломается, не позволит себе. Он так отчетливо помнил тот день, когда вернулся из Академии и, войдя в дом, услышал только тишину. Почему-то именно тишина показалась ему неправильной, хотя в их доме никогда не было шумно с тех пор, как мама умерла. Он шел, ведомый тишиной и холодом по коридорам дома, таким знакомым, но таким пустым и пугающим. Остановившись перед дверью в кабинет отца, он закрыл глаза и случайно вдохнул этот запах, который никогда не забудет. Тяжелый, соленый с привкусом железа. Запах крови. Как долго он стоял там, не смея постучать — зная, что уже никто не услышит, не смея отодвинуть дверь — зная, что он там увидит? Достаточно долго, чтобы онемели руки и ноги. Чтобы весь мир пропах соленым железом. Раздался громкий звук: быть может крикнула птица — он дернулся и порвал тонкую рисовую бумагу. И там, в разрыве, мельком разглядел темный силуэт, сгорбившийся и чуть завалившийся на бок. Вокруг белели листы бумаги, но он видел не их, а только черную лужу, пропитавшую циновки.
Он бежал без остановки, пока вдруг не оказался в чьем-то доме с чашкой чего-то горячего в руках. Он говорил, совершенно четко, не сделав ни одной ошибки, он говорил, что, где и как. Потом ему позволили пойти умыться. Он и не заметил, как начал и перестал плакать. И там, в ванной комнате чужого дома он увидел свое отражение. На него смотрели глаза отца, покрасневшие и уставшие, и ужасно пустые. Мертвые. И больше он никогда не хотел видеть своего лица.
Он переехал в крошечную квартиру, где первым делом снял все зеркала. С тех пор и до тридцати лет он избегал своего отражения, снимая маску только по необходимости. Почти всю свою жизнь он ненавидел собственное лицо.
Но многое произошло в жизни Какаши, что постепенно меняло его отношение к отцу, к себе и к тому, что принято называть «путем Шиноби». Постепенно страхи и ненависть отступали, чтобы дать место другим чувствам. Тем, что он испытывал, когда она смотрела на него так. Смотрела без отвращения, злости или обиды, хотя он был во многом виноват перед ней. Смотрела в его глаза, смотрела на его лицо. Улыбалась ему, хохотала над чем-то, и он, пропустив шутку, неловко кривил губы. Знала бы она, как дорог ему этот открытый и смелый взгляд.
А что же маска? Маска давно перестала быть символом отречения от самого себя и своей семьи. Но мужчина продолжал носить ее, потому что она уже стала частью него, и здесь, на этом острове, служила ниточкой, ведущей к прежней жизни. Пока он носил маску, он не сдавался. И только перед Сакурой снимал ее, потому что так казалось правильнее. Потому что Какаши хотелось, чтобы девушка смотрела на него.
И, Боже, как он напился, если в голову ему лезет вся эта дребедень.

…
Сакура вскакивает вдруг, мгновение борется с пошатнувшимся миром, но тут же хватает его за руки и тянет куда-то. Он не пытается сопротивляться, хотя встать вдруг становится сложнее, чем он предполагал. Его ноги идут не туда, куда надо, и он чуть не заваливается на нее, а она все еще смеется, она не переставала смеяться, и тянет его на середину комнаты, твердя: «Танцевать! Танцевать!».
Смутно он узнает мелодию — какой-то шлягер его молодости, медленный танец. Сакура, покачнувшись, поворачивается к нему, ослепительно улыбается и кладет его руки себе на талию, а свои — на его плечи. Какаши слишком удивлен, чтобы серьезно сопротивляться, да ему и не хочется. Все это вдруг слишком приятно, чтобы прекращать. И плевать, что они оба спотыкаются и сносят мебель. По крайней мере, он умудрился не оттоптать ей ноги.
Ткань ее кофты скользит под ладонями, когда он прижимает ее ближе. Она уже обнимает его, а ее ноготки царапают шею. И его рука вдруг оказывается на ее бедре, гораздо ниже положенного, и он окружен запахом ее духов, и тепло ее тела так близко. Стоит лишь чуть-чуть опустить руку, он знает, нащупает подол юбки. Стоит лишь чуть-чуть опустить голову — ее лицо так близко, он чувствует, как ее дыхание щекочет кожу. Вот оно — осознание приходит запоздало — вот оно. Сейчас так легко соскользнуть в омут ее зеленых глаз, забыться и позволить себе все, о чем он так долго мечтал... Но в этот самый момент Какаши стремительно трезвеет, потому что все же не может принять эту «профилактику».
Он вдруг путается в своих ногах, неловко разворачивается с девушкой в руках, и они оба врезаются в книжный шкаф. Сакура оказывается зажата между его телом и полками, но он не торопится освобождать ее: ему необходимо кое-что выяснить. От удара несколько книг свалились на пол, но ему все равно. Все, что он видит, это ее большие удивленные глаза, которые, он уверен, не способны лгать.
- Сакура, - он шепчет, но снова замолкает. Как об этом спросить? И стоит ли спрашивать? А если все-таки окажется, что нет ничего, кроме жалости и одиночества? Он опускает голову, не зная, что сказать, не зная, что хочет услышать. И чувствует прикосновение, прохладное и невесомое, на своей щеке. Медленно он поднимает на нее взгляд. И там, в глубине глаз, цвета того же неугомонного моря, что окружает их сейчас, читает те же вопросы, те же сомнения. Она сама не знает, что это. Но уж точно не жалость.
Он срывается, но она прижимает холодные и дрожащие пальцы к его губам, медленно качает головой. Она находит его ладонь и сжимает в своей. Тянет его за собой, лишь слегка, давая возможность в любой момент сделать шаг назад. Она говорит тихое «Идём?» и направляется во вторую комнату. В спальню. Один шаг за другим, он идет вслед за ней...