Минуты вечности.

Я понял, что повзрослел, когда перестал прятать сигареты от родителей. Впрочем, понятие «взросление» так и осталось для меня чем-то непостижимым. В конце концов, вешать на людей ярлык «взрослый» - глупо, как, впрочем, и все остальные ярлыки. Большинство людей до конца точно не знают, что значит быть взрослым, но почему-то смеют указывать другим на эту тайную принадлежность к гильдии каких-то идеальных, серьезных людей, которые могут отвечать за свои поступки. Для меня же взросление никогда не было конечной целью. Но мне почему-то показалось, что вот оно – взросление, когда ты свободно можешь сказать матери «Я покурить» и уйти на балкон без истерик и запретов с ее стороны. Мне было восемнадцать, я с трудом поступил в столичный университет, второсортный ВУЗ для бездарей наподобие меня, был полон уверенности в завтрашнем дне, хотя едва ли представлял, что принесет этот завтрашний день. Я был взрослым, и меня распирало от этого странного чувства силы и превосходства. Тогда мне казалось, что умнее меня никого нет, что все Гегели и Канты были лишь жалкими подражателями и их рассуждения гроша ломаного не стоят по сравнению с тем, что творилось у меня в голове. А в голове у меня была относительная пустота, заполненная несколькими отрывками из книг, которые я в скучные дождливые дни иногда почитывал, музыкой, которую я слушал, мыслями, где-то подслушанными, которые я приписывал себе. Я искренно считал, что первый додумался до того или иного умозаключения. А еще раздраженно фыркал всякий раз, когда кто-то спешил заговорить о любви или дружбе, ведь для себя в голове я уже строго дал определения этим понятиям и удивлялся, как другие не желают понять того, что понял я. Я уехал из отчего дома, запомнив напоследок грустный взгляд матери и обеспокоенный взгляд отца. Было сложно и тяжело, я чуствовал, что в их глазах я по-прежнему желторотый птенец, который сам ничего не умеет и не может. В общежитии я и правда понял, что почти ничего сам не могу. Я стал питаться чем попало, не умел экономить деньги, не умел почти ничего и с трудом находил время отнести вещи в прачечную. Зато я чувствовал себя свободным и был счастлив, потому что мог теперь, не прячась, курить прямо в комнате. Когда я приехал на Рождество домой, меня встретили совершенно по-иному. Со мной обращались, как с равным. Мать всё трепетала, как будто я был каким-то божеством, отец впервые разговаривал со мной на темы, которые считались между нами запретными. И когда они увидели меня тайком курящего на балконе, то просто промолчали. Да, я был взрослым.
Эта иллюзия тщательно мною взращивалась, и я ее всячески подпитывал: я ходил по ночам с одногруппниками по клубам, хлебал алкоголь, спал с девушками, а иногда устраивал себе недельные депрессии, размышляя о всякой грустной и всем давно заведомой ерунде, всех избегая и просиживая ночи в каких-нибудь тихих кафе, где за ночь выкуривал всю пачку. Тогда мне казалось, что жизнь не имеет никакого смысла, что мне уже почти девятнадцать, а я ничего, совершенно ничего не добился, кроме места во второсортном ВУЗе и подработки. Такие периоды проходили для меня бесследно, в сущности, я не страдал особо, потому что жизнь моя была относительно спокойна и даже счастлива. Я маялся от безделья, и это безделье порождало во мне приступы меланхолии.
В один из таких приступов я встретил их. Они вошли в кафе, где я сидел за самым дальним и одиночным столом, лениво затягиваясь сигаретой, стройные, вытянутые, прекрасные, будто из иного измерения. Что они забыли в этой незамысловатой кофейне? Им гораздо сильнее подходил французский ресторан, а не это недоразумение для студентов и школьников, а также мелких клерков. Он и она смотрелись, как нечто органически целое, несмотря на все их различие. С виду она была несколько простой, но какой-то желчной, даже жесткой. У нее была невероятно прямая осанка, тонкая, почти прозрачная, хрустальная фигура фарфоровой балерины. На ней был обыкновенный серый свитер, и я подумал, что никто так не сумел бы носить этот совершенно неброский свитер, как делала это она: с достоинством, словно она стояла под светом софитов на сцене в роскошном платье. Короткие волосы, достающие до плеч, и пронзительно-ядовитый взгляд зеленых глаз прожигали естество насквозь. Ее спутник, высокий, хорошо и крепко слаженный молодой мужчина с серьезным, немного меланхоличным лицом, бледным, как сметана, казался чрезмерно в себе уверенным и умным. Я сидел в зале совершенно один, так как время было позднее, около двух часов ночи, уставшая официантка вяло принесла вошедшим меню и выдавила из себя вымученную улыбку, глядя во все глаза на мужчину. Он не обращал на нее никакого внимания, он вообще ни на кого не обращал внимания, кроме себя. Я бесстыдно разглядывал их обоих, пытаясь вслушиваться в их невнятный разговор сквозь переливы тонкой и бесцветной музыки, что лишь создавала шум в ушах. Они разглядывали меню, изредка переговариваясь, решая, что же им заказать. Они были какие-то ирреальные, призрачные. Я даже засомневался на секунду в реальности их существования. Может, это всё плод моего разгулявшегося воображения, обостренного бессонными ночами, кофеином, антидепрессантами и тонными никотина? Но нет: они были реальны, пугающе реальны и в то же время недостижимы. Мне вдруг захотелось раствориться с окружающим нас воздухом, чтобы стать частью того, чем они дышат. Я хотел стать их миром, хотя бы принадлежать к нему, ведь он был настолько маняще-прекрасным. Наверное, на них все вот так пялились, невозможно было не смотреть на них без восхищения или зависти. Быть равнодушным к ним – грех. Это были красивые люди. А меня с детства тянуло ко всему красивому, к яркой мишуре, к сверкающим оберткам конфет, внутри которых всегда оказывалось пусто. Я, словно ворона, тянулся ко всему сверкающему, красивому, пусть даже это было жалкой подделкой. Так я потянулся и к ним, уже точно уверенный в том, что уйду отсюда вместе с ними.
Когда заказ был сделан, она выудила из коричневой кожаной сумочки пачку сигарет и изящную, золотую зажигалку. Тонкими пальчиками, аккуратно накрашенными ярко-алым лаком она достала из коробки длинную сигарету и изящно прикурила от зажигался, выдохнув дым из маняще-мягких, розовых губ. Ее спутник молча смотрел на то, как она элегантно, с какой-то изящной небрежностью держит сигарету между указательным и средним пальцами, как изредка подносит дымящийся сверток к губам, затягиваясь, сладостно-истомно, как будто целовала кого-то. Я почувствовал приятно щекочущее чувство в области глотки, мне внезапно захотелось прикоснуться к этим губам, прижать ее хрупкое тело к себе. Это не было обычным, сексуально-животным желанием, инстинктом. Тут что-то другое. Я хотел обладать ее телом лишь потому, что в нем жила она, такая, какой была, потому что внутри нее рождался этот надменный, горделивый взгляд, потому что каждый нерв ее тела отвечал за эту нагловатую улыбку, потому что она была собой. Я не думал о том, что у нее есть душа, я вообще не думаю, что у кого бы то ни было она имеется. Впрочем, глядя на некоторых людей, можно также поставить под сомнением существование мозга.
Наверное, этот чрезмерно в себе уверенный мужчина был ее парнем, а может, женихом. Они слишком свободно друг с другом держались, и было видно, что их связывает что-то, какие-то близкие отношения, даже если они ни разу друг с другом не спали. Это странное чувство их близости шло от них обоих, разливалось в воздухе, компостируя его, наполняя собой. Я внимательно оглядел их руки: обручальные кольца, значит, они были мужем и женой. Легкое чувство разочарование охватило меня. Значит эта хрупкая балерина принадлежит ему, значит его пальцы касаются ее надломлено-прекрасного, тонкого тела, значит с ним она делит постель и ему готовит завтраки. Я вдруг ощутил едва ощутимый укол своей неполноценности. Куда мне, такому молодому, еще подростку, до их сложного мира, до того, что зовется семьей и объединяет двух людей. Да, я мог не прятать сигареты от родителей, но в сравнении с этими людьми я был еще совсем мальчик.
Им принесли заказ: легкий салат для нее, бокал красного вина, он же остановился на кофе и запеканке. Странно, что они делают тут, изящные, прекрасные, самодостаточные, посреди ночи, зачем заказывают настолько странную еду в таком неподходящем месте? Девушка докурила сигарету, что-то сказала своему спутнику и нежно приложила губы, словно в поцелуе, к краю бокала, влив в себя кроваво-красную жидкость. Ее губы всегда как будто зазывали кого-то, были готовы для прикосновений, для откликов на эти прикосновения, были созданы для поцелуев. Интересно, как часто ее муж целует ее? И способно ли это мраморное лицо вообще на какую-либо страсть?
Я внимательно следил за тем, как она легонько нанизывает на вилку кусочки овощей в соусе, как крутит металлическим предметом, как трет нанизанный кусок по тарелке, а потом скидывает его с острых игл вилки и нанизывает следующий. Она не ела, только изредка прикладывалась к бокалу вина и завороженно слушала своего мужа, попеременно смеясь. Если бы она могла вот точно так же сидеть тут, со мной. Я вдруг вспомнил всех тех девушек, с которыми ходил на свидания. Да и что за свидания это были? Какой-то вонючий бар, а потом быстрый перепих в отеле. На следующий день она исчезала, ничего после себя не оставив. Как же низменны были все эти отношения, как же далеки от того, что творилось у этих двоих.
Внезапно ее муж что-то ей сказал с заговорщицким видом, а потом легонько кивнул в мою сторону. Она повернула голову на меня, вперив в меня стремительный, брошенный небрежно, взгляд ядовитых глаз, в которых плескалась серная кислота. Я покраснел, как мальчик, и мгновенно посмотрел в сторону окна, пытаясь навести на себя прежний, меланхолично-задумчивый взгляд. Она прервала всю мою атмосферу, уничтожила настроение, вторглась этим нахальным взглядом в мой мир, сожгла зеленым пламенем его сущность и всё, что наполняло его. Явственно послышался ее громкий, дерзкий смех, а потом слова, неожиданно-громкие, которые заглушили музыку: «Давай позовем этого мальчика к себе?» Я опешил и оторопел, пытаясь скрыть оцепенение. Тлеющая сигарета в моих пальцах замерла, превращаясь постепенно в пепел. Мальчик, вот как? Впрочем, я ведь и правда мальчик, пытающийся строить из себя взрослого, серьезного, курящего и задумчивого парня, который постигает смысл мирозданья. На моих сверстниц и даже некоторых девушек постарше этот трюк всегда срабатывал, они были без ума от моей кажущейся взрослости, а тут в один миг ее надсадный, надломленный голос, звонкий как тысячи осколков хрусталя, разрушил сладостную иллюзию, которой я жил. У меня земля ушла из-под ног, я почувствовал себя униженным.
- Молодой человек, - вновь услышал я ее голос, смеющийся радостный. Я обернулся на зов, так как в помещении был единственным «молодым человеком». – Не желаете присоединиться к нам, а то вам скучно, наверное.
Ее муж скучающе взирал на это безобразие, очевидно привыкнув к подобного вида выкрутасам жены. Не удивлюсь, если она всегда находила каких-то «мальчиков», как я. Я должен был что-то ответить. Точнее, вежливо отказаться, сохранив свое достоинство.
- Нет, спасибо, я скоро ухожу, - сказал я, стараясь сохранять голос ровным и спокойным.
- Что-что? – она картинно приставила ладонь к уху, улыбнувшись и прислушиваясь. Я повторил свой ответ, а она рассмеялась и сказала: - Да ладно вам! Такая прекрасная ночь, а вы один. Садитесь к нам, мы тоже скоро уйдем.
Наверное, она была во хмелю от вина. Я посмотрел на ее бокал: еще наполовину полон. Или пуст. Я еще никак не мог с этим определиться. Но надо было что-то отвечать. По возможности, убедить ее в том, что я спешу или жду тут кого-то. Если я сяду сейчас к ним, не исключено, что потом ее муженек не переломает мне пару косточек на десерт.
- Да садитесь уже, - внезапно послышался его голос, бархатный, приятный, немного хриплый, обволакивающий. Я подумал, что в вот такие голоса влюбляются девочки, такие голоса у актеров и певцов. Я был немало удивлен тем, что это именно он пригласил меня за стол. Растерянно и нелепо я потушил сигарету, встал из-за стола, оставив пустую чашку, и медленно, идя, будто на казнь, направился к их столику. Я взял соседний стул, подставил его к столу и сел между ними. Девушка тут же поставила руки локтями на стол, упершись подбородком в сложенные лодочкой ладони, и принялась внимательно и бесстыдно рассматривать меня, как будто я был каким-то занятным экспонатом в музее или объектом опытов. Холодный взгляд ее мужа оценивающе скользил по мне, улавливая малейшую деталь моего внешнего облика.
- Харуно Сакура, - представилась девушка внезапно, подавая тонкую, изящную ладошку для рукопожатия. Я неуклюже сжал пальцами ее ладонь, почувствовав ее мягкую, маленькую, как у ребенка, плоть. От Сакуры пахло чем-то сладким, я всё никак не мог определить чем. То ли карамелью, то ли медом с молоком.
- Узумаки Наруто, - проговорил я, нехотя выпуская ее ладонь из хватки.
- Вы так больно сжали мне руку, - засмеялась она. Я с опаской кинул взгляд на ее мужа. Он сидел изваянием, и невозможно было угадать, что за мысли скрываются под этой безупречной черепной коробкой. А может, там и вовсе никаких мыслей не было.
- Учиха Саске, - лениво представился молодой мужчина, не падавая руки и не глядя на меня, а смотря куда-то сквозь сотрясающееся от смеха тело жены. Вся ситуация вдруг показалась мне ужасно странной и фальшивой.
- А чем вы занимаетесь, Наруто? – с интересом спросила Сакура, отпивая немного вина.
- Я студент экономического университета, - пояснил я с некоей гордостью, впервые осознавая всю важность того, что я – студент. Это звучало несколько гордо, настолько, что впору было завидовать всем остальным. Это значило, что я молод и у меня вся жизнь впереди.
- О, как интересно! – протянула она, вновь принявшись мучить еду вилкой. Она не выказал никакого интереса к моим словам, и фразу сказала нарочито фальшиво, слишком неправдоподобно, будто специально пыталась уязвить меня этим. Я покраснел, в который раз ощутив комизм своего положения.
- И что вы тут делали посреди ночи? – спросил холодно Саске, не глядя на меня, продолжая высверливать дыру в теле жены.
- У меня бессонница, - нелепо пояснил я. Не мог же я сказать ему, что у меня депрессия, потому что мои многочисленные теории не подтвердились в реальности.
- Ах, у нас тоже бессонница! – театрально вздохнула Сакура, отпив вина. – Саске так мучает меня ночами, что я не могу заснуть.
Я покраснел от такого многозначительно намека, а Харуно зашлась в смехе. Странная парочка. Саске никак не отреагировал на реплику жены, наконец взявшись за свою запеканку.
- Может, вы голодны? – спросила Сакура, внезапно перестав смеяться.
- Нет, спасибо, - ответил я, чувствуя себя совершенно мальчишкой. Взрослый, как же.
- Ну расскажите хоть что-нибудь! – раздраженно выпалила она резко поставив бокал вина на столешницу, отчего послышался легкий звон стекла. Я оторопел. Впервые я был в тупике, не зная, как из него выпутаться. Что рассказать? Что за «что-нибудь»? Что можно сказать, чтобы не выглядеть абсолютным глупцом?
- Ч-что именно вас интересует? – спросил я, пытаясь говорить внятно. Она лишь засмеялась. Опять. Всё тем же звеняще-оглушающим смехом.
- Вы такой забавный! – воскликнула она сквозь взрывы хохота, а затем вновь начала заходиться в странно-неуловимом хихиканье.
- Сколько вам лет? – внезапно спросил Саске, прервав своим голосом хохот жены. Она мгновенно затихла, уставившись на меня в ожидании ответа.
- Восемнадцать.
- Вы еще так молоды! – с ноткой легкой зависти протянула она. – Ах, Саске, помнишь, когда мне было восемнадцать? – мечтательно протянула она.
- Не помню, - резко ответил муж. – Я тебя еще тогда не знал.
- Кажется, это было так недавно, - продолжала она, не замечая его резкого тона. – Всего-то шесть лет назад, а вот Учиха вообще пердун по сравнению со мной! – и она снова захохотала.
Странно, что она так свободно может говорить о своем возрасте. Шесть лет назад? Значит, теперь двадцать четыре. Странно, она совсем не выглядит на столько.
Остаток вечера прошел примерно так же. Сакура смеялась, задавала непристойные вопросы, порой совершенно глуповатые, снова смеялась, несмотря на то, что ее чувство юмора никто не разделял, мучила салат, пила вино, пропускала мимо ушей замечания мужа, который попеременно отрывался от созерцания пространства, чтобы вставить какой-нибудь вопрос. Это было похоже на допрос, как будто они поймали меня в капкан, а теперь узнают свою жертву, не решаясь с ней расправиться. Я чувствовал себя ужасно глупо и нелепо. Они узнали обо мне все: откуда я, кто мои родители, есть ли у меня девушка, какие книги я читаю и читаю ли, какую музыку слушаю, какие у меня планы на будущее и так далее. Я отвечал односложно, впервые робея в обществе незнакомых людей. К концу ужина, когда небо уже подернулось легкой дымкой света, мы покинули кафе, выйдя из душного помещения на свежий, полный грома машин, шумящий воздух ночного города, который почти затухал, чтобы позже, совсем скоро, зажечься вновь.
- Вы обязаны пойти с нами на выставку в эту субботу! – воскликнула Сакура, протягивая мне бумажку, где был в спешке нацарапан карандашом номер телефона. – Позвоните. Это наш домашний.
- Я не думаю, что… - начал нелепо я отпираться, решив, что не выдержу еще одного, настолько мучительного вечера, пусть даже эта Сакура трижды прекрасна.
- А думать и не надо, - прервал грубо Саске. – Надо соглашаться.
Я оцепенел и молча взял бумажку, соприкоснувшись легонько пальцами с рукой Харуно. В конце концов, ничто мне не мешает выкинуть потом этот огрызок и эту ночь из головы.
- Ну, нам в сторону центра, - проговорила Сакура, весело.
- Мне тут недалеко, - сказал я.
- До свидания, - проговорила она как-то по-особенному тихо. Потом я приметил: она всегда прощалась так, будто уходила навсегда.
- До встречи, - сказал я, вежливо кивнул им и повернулся в противоположную сторону, зашагав быстро, но неровно, чувствуя странное смятение в душе.
В общежитии я выудил из кармана записку с номером телефона, развернул ее, заучил зачем-то наизусть каждую цифру и выкинул бумажку в урну, с твердым намерением выкинуть всё произошедшее из головы. Я забылся коротким, трехчасовым сном, который сплошь состоял из сладостно-жаркой истомы, ее ядовито-зеленых взглядов, ее громкого, надрывного, истерично смеха и ее тихого, загадочного «До свидания», звучавшего, как приговор.
На лекциях я клевал носом, чертил в тетради что-то, рисовал нелепых монстриков и всё вспоминал тот взгляд из-под длинных ресниц, мягкие губы, жаждущие поцелуя, сладостно-тихий голос, который всё твердил мне: «До свидания, до свидания, до свидания…» Я ловил себя на мысли о том, что думаю о ней, со злостью сжимал в руках ручку, мотал головой, пытаясь выкинуть ненужные мысли, а потом вновь погружался в сладостное воспоминание-сказку. Если бы рядом не было ее мужа, если бы его вообще не существовало! Но он был, суровый, серьезный, взрослый, такой независимый и сильный, с красивым, бархатным голосом, который вплетался в твою сущность. Неудивительно, что она была его женой. Совсем неудивительно.
В субботу я всё же позвонил. Просто встал утром и набрал заученный номер, механически всплывший в моем сознании огненными цифрами. Я бесконечно себя ненавидел за это, но ничего поделать с собой не мог. Назад дороги не было, когда она взяла трубку и сладостно протянула: «Алло!»
Она потом еще точно так же, тысячи раз протягивала это слово, как-то по-особенному перекатывая на кончике языка гласные, произнося их, как будто целовала кого-то, мягко, нежно, методично, но всегда с каким-то странным чувством интима, тайны. У нее был целый арсенал словечек, которые она протягивала вот так, сладостно-нежно, нараспев, словно мучаясь в жаркой истоме чувств, изнывая, как будто трепетала от чьих-то страстных прикосновений. Так она говорила самые дежурные, ничего не значащие фразы, в которые никто другой не вкладывал столько смысла, сколько это делала она. Уже за одно это ее стоило полюбить, ей стоило звонить каждый раз, слышать это протяжное «Алло», а потом мучительно-невыносимое «До свидания». Она говорила со мной на «вы» даже тогда, когда Саске смело называл меня «Ты». Она словно сохраняла между нами дистанцию. Она шептала мне «Вы» даже тогда, когда мы оказались, пьяные, разгоряченные, нагие, в одной постели.
Это произошло неожиданно. Совершенно неожиданно. После фильма мы втроем решили зайти в бар и пропустить несколько стаканчиков алкоголя. Мы заказали коньяк, быстро охмелели с Сакурой, в то время, как Саске остался трезвым, словно стеклышко. Мы громко смеялись, шутили, спорили о фильме, рассказывали друг другу пошлые анекдоты с матами, кричали и шумели. Саске это безобразие вскоре надоело, и он вызвал такси, закинул нас в приятно пахнущую свежестью сплит-системы машины, сказал водителю адрес, а сам куда-то ушел, наверное, гулять дальше. Позже мне начинало казаться, что он специально это сделал, с явным намерением и уверенностью в том, что мы переспим. Я и помыслить не мог, какая ему от этого выгода, но, судя по всему, ему было совершенно точно плевать, с кем спит его жена. В салоне такси мы внезапно поцеловались, и я наконец ощутил эти постоянно ищущие поцелуя губы. Податливые, мягкие, жаждущие большего, действительно созданные для ласк. Они были такими мягкими и нежными, немного неуверенными, словно она делала это в первый раз. Хотя, возможно, такие поцелуи действительно были для нее впервые. Мы переспали прямо в их кровати, там, где она лежала по ночам с Саске, там, где, наверняка, не раз совокуплялись они оба. Впрочем, в тот момент, мне было глубоко плевать, что это за постель. Я был пьян от алкоголя и чувства к этой порочной женщине.
Наутро мы вместе выпили кофе и съели горелую яичницу. Саске до сих пор не было. Мне надо было уходить на занятия, поэтому я быстро собрался, прикрываясь этим глупым предлогом. На самом деле, я боялся, что вот сейчас войдет Саске и выгонит меня, потому что имеет на это полное право. В конце концов, это его жена, а я всего лишь глупый студентик, прихоть его жены, новая игрушка.
Свой статус новой игрушки я понял относительно скоро. Сакура еще пару раз звонила мне, звала к себе. Я приходил, когда Саске не было дома. Мы ласкали друг друга до умопомрачения, она сладко целовала меня в лоб, как покойника, перебирала мои волосы на голове, заглядывала истомно в глаза, шептала мое имя и всё так же называла меня на «вы», что мне безумно нравилось. А потом внезапно она как-то предложила мне совершенно дикое и ничем не объяснимое:
- Переезжайте к нам, зачем вы живите в том грязном общежитии?
Я опешил и с трудом смог собрать в единый смысл ее слова.
- Я… не могу, - нелепо объяснил я, совсем как в нашу первую встречу, краснея и мямля.
- Глупости! – она капризно хихикнула. – Это всё отговорки! Саске будет не против. Не волнуйтесь на этот счет.
- Но как же, - в смятении доказывал я. – Ведь это неправильно, невозможно.
- Да кто такое сказал? – раздраженно вскричала она, истерически дернув бровью. – Какая разница, кто что говорит. Просто перебирайтесь к нам. Если бы вы знали, как невыносимы минуты ожидания, когда вас нет, а вы нужны!
Я был всего лишь игрушкой, вещью, которая должна лежать под рукой, нетронутая до поры, до времени, а потом вдруг обнаруженная на своем месте и принятая в употребление, чтобы после вновь ждать терпеливо своего часа, забытая, в темноте комнаты. Ее предложение казалось диким, но Саске действительно был не против. Я с трудом уговорил ее хотя бы посоветоваться с ним, в надежде на то, что он скажет решительное «Нет», но он лишь неопределенно и безразлично кинул, что ему плевать. И вот так я оказался в сетях, впутанным в паутину времени, непрерывно текущую, уходящую в вечность.
С Сакурой время текло быстро, ужасно быстро. Утром Саске уходил на работу, и мы весь день были предоставлены друг другу, как брошенные матерью дети. Мы маялись от скуки и безделья, плевали с балконов, неприлично много курили, включали громко музыку, бегали по квартире, кидались едой и вели себя, словно дикари. Иногда я ловил ее, и она принималась необузданно и сильно стягивать с меня одежду, рвать ее на мне, а потом мы падали прямо на пол и занимались любовью под звуки громко кричащей музыки. Сакуру не заботило время, она тратила каждый прожитый миг так, как хотела. Она ничего не рассказывала мне о прошлом, а том, как она познакомилась с Саске, о том, где она жила до этого. Она была здесь и сейчас, ее не существовало в прошлом, ее не было в будущем. Я знал, что она могла в любой момент исчезнуть, раствориться, лопнуть, как мыльный пузырь, даже тогда, когда я крепко и отчаянно сжимал ее в объятьях, что она даже ругалась: «Ах, перестаньте, вы делаете мне больно!» Я не переставал, я намеренно делал ей больно, даже когда она ругалась. Потому что боль – было единственное чувство, которое я мог ей подарить. И которое она принимала, пусть даже с упреками.
В отместку она тоже меня мучила. Например, часто она не давалась мне, не шла в объятья, отворачивалась от моего лица, когда я готов был поцеловать ее. А вечером как-то странно и по-особенному она целовала на моих глазах Саске, краем глаза подмечая мою реакцию. Я старался сохранять хладнокровие, но внутри у меня всё клокотало и рвалось наружу. Хотелось уехать отсюда, хлопнув дверью. После таких маленьких спектаклей я часто думал, во что превратилась моя жизнь и что я делаю тут, у них, у двух взрослых людей, мужа и жены. Ручная собачонка? До поры, до времени меня будут ласкать, а потом выкинут, как ни в чем не бывало за какую-то провинность. Эта ситуация вконец измучила меня, я понял, что просто никто. И решился на отчаянный шаг.
- Сакура, зачем ты живешь с Учихой? – я отпил горячий кофе, влившийся мне в глотку неприятной, мерзкой консистенцией. Она не умела варить кофе.
- Хочется, - просто ответила она, коварно улыбнувшись.
- Ты любишь его? – спросил я прямо, глядя серьезно в ее ядовитые глаза, пытаясь вызвать в них искорку серьезности. Она засмеялась в ответ.
- Какой же вы глупый!
Действительно, идиот. Она любит только себя. Но должна же быть причина, по которой она живет с этим холодным изваянием, спит с ним, готовит ему завтраки, весьма отвратительные, их невозможно есть.
- Может, разведешься с ним? – спросил я, чувствуя, как захлебываюсь странной желчью. – Найдем квартиру. Будем жить вместе.
Она вновь засмеялась в ответ, на этот раз жестоко, глупо, беспощадно и бессмысленно, словно я сморозил такую несусветную чушь, которая не пришла бы в голову ни одному нормальному человеку. Впрочем, ни один нормальный человек не стал бы жить так, как я. Спать днем с чужой женой, а по ночам слышать, как она занимается любовью с мужем.
- Тебя что, устраивает такое положение? – вскричал я в раздражении. Я впервые кричал на нее. Вообще впервые кричал настолько сильно, в порыве гнева.
- Вполне, - ответила она спокойно, перестав смеяться.
- Тогда ответь: кто я тебе? Просто игрушка? – я заводился всё больше с каждым новым словом. – Зачем я тебе, если у тебя есть он?
- Но вы мне нужны! – в негодовании воскликнула она, поднимая на меня странно-страдальческий взгляд. Я замолк, остолбенев, но всё же смог выдавить из себя:
- А он не нужен, что ли?
- Он уже давно со мной, - проговорила она. – Он не сможет уйти. Уже никогда не сможет, даже если захочет.
Я недоуменно уставился на нее, пытаясь постичь смысл только что сказанных слов.
- Я не понимаю, - растерянно прошептал я, тщетно силясь понять ее, обстоятельства, в которых очутился. Ситуация была жалкой, муторной, тошнотворной.
- Он связан со мной, - прошептала она таинственно и загадочно. – Связан вечностью. Мы согласились делить друг с другом эту жизнь, пока она не кончится.
- Да что за чушь? – в раздражении вскричал я. – Что за чертова вечность? Ты можешь объяснить нормальными словами?
- Я и объясняю нормальными, самыми обыкновенными словами, - удивилась Сакура, улыбнувшись по-детски наивно. Я ничего не понимал. – Послушайте! Не сердитесь. Но я не могу его бросить, как и он меня. Мы делим с ним эту жизнь, это время, понимаете?
- А я для чего тогда? - в отчаянии прошептал я.
- Убить время, - с наивной жестокостью ответила она, сделав глоток отвратительно-горького кофе. Всё ясно. Просто убить время. Просто чем-то жить, как-то дышать, пока этот Учиха вкалывает на работе. Чтобы не угаснуть, не сдохнуть от скуки. Связаны вечностью? Делят время, жизнь? Что за несусветная чушь? Какой нормальный мужик будет смотреть молча на то, что с его бабой спит еще кто-то, кроме него? Может, он импотент? Душевный импотент.
- Да пошла ты к черту! – вскричал я, вставая из-за стола и опрокидывая кружку с отвратительным кофе. Такое дерьмо могла варить только она. Она вообще умела делать только дерьмо. Она даже бровью не повела, пропустила мой взрыв ярости мимо ушей, продолжая прикладываться губами, жаждущими поцелуя, к кружке. Схватить бы ее пребольно за запястье, вырвать из пальцев эту отвратительно-белоснежную чашку и вкусить с ее губ вкус омерзительно-горького кофе. С ее губ. Ее кофе.
- Я уже там, - ответила она по-особенному грустно со странной интонацией рассеянности.
Я вышел их кухни с твердым намерением собрать вещи и уйти отсюда, прервать этот ад, этот сладостно-головокружительный обман, услышав напоследок ее вечно интимное, любовное и таинственное «До свидания», на этот раз сказанное действительно в последний раз. Я яростно собирал вещи, разбросанные по комнате. Она вошла неслышно и тихо, подошла ко мне сзади и обняла за плечи, прошептав: «Ты нужен мне». Я с яростью и насмешкой додумал: «Чтобы убить время». Но почему-то руки мои замерли, гнев куда-то улегся, исчез, испарился. Я чувствовал ее тонкое, хрупкое тело спиной, ощущал, как ее ребра касаются моей кожи, как она обнимает меня тонкими руками. И я подумал, черт с этим со всем! Я бросил своё занятие повернулся, неистово и жестоко, и повалил ее на пол с явным намерением сделать больно.
Вечером, будто совершая акт мести за то, что я сделал с ней, кусая в порыве страсти ее тело, она заперлась с Саске на кухне, истошно и громко хохотала, кидала мебель, рушила и била посуду. Судя по звукам она далась ему прямо на кухонном столе. А я молча стоял за дверью, верный пес, всего лишь собачонка. Я стоял за дверью кухни и плакал, как ребенок, потому что женщина, которую я любил, была продажной тварью, а я – всего лишь средство убить время. Пытаясь не всхлипывать, я душил себя руками, прикладывал ладони к шее в отчаянно-дикой попытке унять истерику. В тот же вечер я ушел от них, навсегда, не оставив никаких координат. Она знала мой номер телефона. Но не звонила. И даже не попрощалась тогда. Она ничего не сказала. Смотрела только на меня ядовито-зеленым взглядом и улыбалась загадочно.
В то время я по-настоящему познал депрессию. Самую что ни на есть настоящую. Я любил эту безнравственную тварь, я любил этого бесчеловечного демона, это самовлюбленное, эгоистичное до ужаса существо. Я лишился его в одночасье. Я всё вспоминал тогда, те самые слова: «Убить время». Я выступал в роли оружия, я не был для нее человеком, она не видела во мне меня. Я помнил все наши глупые разговоры наизусть и с отчетливостью понимал, что они были пусты и глупы, как жестяная банка из-под консервов. Я не стал возвращаться в общежитие. Снял квартирку неподалеку университета и занялся поисками работы. Страдать и жалеть себя мне не хотелось.
Спустя год я встретил ее в аэропорту в последний раз. Она отрастила волосы. Ждала Саске, пока он бегал в какой-то магазин. Она не видела меня, не замечала. Смотрела куда-то в одну точку пространства, улыбалась. Убивала время в одиночестве. Без какого-либо определенного оружия. Он вскоре подошел к ней, и они пошли в сторону выдачи багажа. Вместе. Связанные чертовой вечностью, в которой не было для меня никакого места.
Я всё не мог додумать, что значил ее глупый бред, в который она так по-детски и самозабвенно верила. Не мог помыслить, что для нее есть время. Но с тех пор я понял, что иллюзорное взросление настигло меня неотвратимо. Быть взрослым это значит не иметь времени. Сакура была ребенком, потому что у нее было предостаточно этого времени. У нее была бесконечность. Она держала в руках минуты, уходящие в вечность. И я точно знал, что ей подвластна тайна времени.
Так произошло мое взросление.