Музыка ветра

Незабываемое чувство свободного полета оборвалось столь резко, что он не успел им насладиться. Удар пришелся на середину спины и получился сильным, вышибающим дух, как говорят поэты. Он не был поэтом. Он – прагматик.
Голова по инерции откинулась назад. Наверно, это больно. Но он не знает что такое боль. Он хочет растянуть губы в улыбке и показать ей его неуязвимость, но не может. Не получается. Рот слегка приоткрывается, и из мертвой груди резко вырывается воздух, разрезающий замирающий шум битвы тихим вздохом.
Он не помнит, что значит – вздыхать. Он лишь знает, что для этого нужно с тихим стоном выдохнуть, устало прикрыв глаза, и насладиться мимолетным моментом слабости. Очередной алгоритм, приводимый людьми в действие неосознанно, но требующий от него умственных усилий. Ведь люди – живые. Он – мертвец.
В наступившей тишине он слышит тихие шаги и шорох темного кимоно. Она осторожна, ее не обмануть искусственным вздохом. Она – воин, а воины не знают слабости чувств. Ему интересно, когда она стала такой.
Тихий скрежет металла, глухой звук натягиваемого полотна. Легкий хруст локтевого сустава и свист поднимаемого огромным веером ветра, гасящий потрескивание камней под ее ногами. Он слышит в этом свисте разрушительный хохот кого-то могучего и непобедимого, заглушаемый холодом ее молчания.
Этот полет похож на бесконечный сон, в котором он падает в ледяную бездну несуществующих звуков. Они опутывают лентами мертвые руки, гладят по бесчувственным щекам, шепчут на странных языках – немые посланцы своей госпожи.
Сон обрывается глухим треском ствола за его спиной. Обломок дерева выбивает плечо из сустава, но он не обращает на это внимание. Прикрывает глаза и позволяет тихому стону вновь сорваться с губ. Как будто он еще жив. Все еще жив – после стольких лет смерти.
Ветер шевелит листья в вышине, перебирая длинными пальцами пряди зелени. Жесткой, сочной, летней – живой. Ее шаги едва различимы в нескончаемом водовороте звуков, все еще опутывающих его, но он отчетливо слышит, как нежный шелк кимоно скользит по ее ногам, как шуршат от ее легких шагов камни и песок, как пальцы перебирают по корпусу веера, задавая тон этой мелодии.
Она подходит все ближе, но осторожна – как хищница, еще не уверенная, что ее противник мертв, готовая к его удару и ожидающая его. Он не хочет атаковать. Он хочет увидеть ее глаза. Близко. Даже слишком близко. Чтобы слух различал ноты ее дыхания в ноктюрне сегодняшнего заката, чтобы мертвое сердце услышало стук живого. Чтобы его вздох стал частью песни приближающейся ночи.

Когда-то, когда он еще был жив, бабушка принесла домой колокольчики на темных нитках.
- Это – музыка ветра, - объяснила она. – Ветер перебирает нити и поет нам свои песни.
- Это лишь шум, мешающий сосредоточиться, - ответил он тогда и демонстративно ушел из комнаты.
Ему было десять, и он умирал. Медленно, как умирают от созданного извращенными мучителями яда, сам не замечая отравы. Бабушка повесила колокольчики над дверью, и они звенели всякий раз, когда к ней приходили друзья и соседи. Он морщился и закатывал глаза, называя все это про себя ребячеством. Затем колокольчики исчезли, но он не обратил на это внимания. Что-то перестало мешать, а что – уже не важно.
С каждым годом ему все меньше нравились песни, что пели жители селения по праздникам, и звучание лютни лучшего музыканта из всех скрытых селений не трогало душу. Он признавал лишь тихий шорох своих инструментов, когда создавал очередное оружие, и переливчатое бульканье крови в горле поверженного противника, когда тот пытался произнести проклятия в его адрес. Ему все равно, как еще его проклинали. Он умирал. Он – обречен.
Он вспомнил об исчезнувших колокольчиках, когда нежная, как цветок, девочка с бездонными, словно море, глазами протянула ему зажатые тонкими пальцами алые ленты.
- У тебя ведь сегодня день рождения, Сасори, - объяснила она в ответ на его немой вопрос. – Это – музыка ветра. Говорят, если повесить ее над дверью, то прилетит счастье.
Он никогда не отмечал никакие праздники, не принимал поздравления в честь дня рождения. С чем поздравлять? С очередным пролетевшим мимо годом? С тем, что смерть стала еще ближе? Второе он, может, и признавал, но разве важно мертвецу, когда его тело уложат в могилу?
Он взял сувенир в руку, пропустил атлас сквозь длинные пальцы и поразился тому, как ленты похожи на потоки крови. Живой крови, бурлящей в жилах тех, чьи сердца еще бьются. Звон бронзовых колокольчиков оторвал его от размышлений.
- Тебе пойдет красный, - неожиданно сказал он молодой куноичи, все еще стоящей на пороге мастерской.
- Ты так думаешь?
- Да. Ты живая, - сорвались с языка неясные ему самому слова.
Он уже закрывал дверь, когда девчушка с тихим вздохом сказала:
- Доброй ночи, Сасори-сан.
Ее шаги уже затихали в конце улицы, а он так и стоял на пороге мастерской, все крепче сжимая пальцами алые ленты. Зачем она приходила? Ей же известно лучше многих, что кроме работы его ничего не волнует. Что все подарки он считает бесполезным хламом, а проявление чувств – слабостью. Что он вскоре умрет совсем, хоть сам не обращает на это внимание. Хоть никто не обращает на это внимание.
-Темари!
Девочка удивленно оглянулась, поднимая глаза на Мастера марионеток, бесчувственное оружие деревни, куклу, которой игрался ее отец, наивно полагая, что сам еще не попал в сети кровавого Скорпиона деревни Песка. Высокий и тощий, сам больше похожий на одну из висящих на стенах мастерской кукол, чем на человека, он смотрел на нее стеклянными глазами, как обычно полуприкрытыми, и молча обнял, поглаживая по плечу.
- Спасибо тебе. Мне приятно, что ты помнишь об этом.
- Вы лжете, Сасори-сан. Вам все равно.
Сухой пустынный ветер развевал ее челку, заметал следы. Сасори стоял посреди улицы и глядел вслед дочери своего господина, которую должен защищать. Еще живое сердце болезненно сжималось, грозя разорваться. Он никому не позволял говорить о себе правду, которую и так знал. Никому не разрешал произносить вслух этот страшный диагноз. И еще он никому не позволял называть себя просто «Сасори».
Равнодушное «Сасори-сан» из ее уст прозвучало оскорблением.

Тихо звякает металл ее веера о каменную почву. Он не открывает глаз, не удивляется тому, что стальной каркас его деревянного тела все еще держится, несмотря на силу удара. Он даже не ждет, затаившись, когда она станет неосторожна и попадет в его сети. Он чувствует, что проигрывает.
Она еще слишком далеко, сквозь ресницы можно различить лишь очертания ее стройной фигуры. Она высокая. И, должно быть, красивая. Он не хочет видеть ее лицо сейчас. Потому что чувствует, что должен ей что-то сказать. Что-то, что он сам пока не понимает. Но надо сказать ей это в лицо, утопая в холодной зелени ее глаз, выдыхая каждое слово в ее приоткрытые губы. Чтоб она дышала в такт ему. Чтобы он дышал вместе с ней. Чтобы чувствовал ритм ее жизни своей мертвой душой.
Свист веера все еще не растворился в вышине неба. Или просто продолжает звенеть в ушах. Она крадется едва слышно. Он чувствует цепкий, пронзающий взгляд. Она не боится. Она осторожна. Она – умница. Его девочка.

Он помнит, как звякнули колокольчики, стукнувшись о стену. Как алые ленты опали на холодный пол, словно лепестки отцветающей сакуры. Как атлас резал глянцевым блеском глаза, такой же мертвый, как и сам Сасори.
Бабушка не заговорила с вернувшимся не в духе внуком. А может, не обратила внимания на то, что он вернулся не в духе. Она давно перестала заговаривать с ним первой, все равно ответа не дожидалась.
Он слышал ее вопросы, всегда слышал. Просто не считал нужным отвечать. Или думал, что ответы подождут, а потом забывал их сказать. Но он не заметил, когда старушка смирилась с его нелюдимостью. И когда так нужно было ее внимание – не получил. Он ждал ее слов, хотя бы поздравлений, а она промолчала.
Он забыл, что сам запретил упоминать о любых праздниках в его присутствии.
Стекло старой фотографии разбилось слишком громко, разбудив его разум. Он поднял из-под осколков рамки пожелтевший от времени листок, вгляделся в такие знакомые и такие неизвестные лица двух погибших синоби. Взгляд упал на запеленатого ребенка, и кукловод брезгливо откинул снимок. Слишком много лжи. Слишком мало искренности.

Он – лжец. Он притворяется живым, скрывая отмершее тело в прочной оболочке деревянной куклы. Но он не может скрыть мертвую душу. Она сочится ядом с каждым его словом, поглощает свет в глубине его глаз. Она обращается отчаянием в зеркалах и криком в устах его жертв. Он грубо отрывает от нее куски и оставляет в своих безупречных куклах, но от этого мертвец внутри лишь становится все более осязаемым. Все более реальным.
Он слышит ее дыхание. Ровное, немного зажатое, сдержанное. Шагов больше нет. Замерла, ждет. Он все еще не знает, что хочет сказать. Он хочет впиться в ее губы отравленными речами, наполнить тело трупным ядом. Владеть ей, такой неподатливой, такой сильной. Такой непокорной куклой.
Тихий хруст ветки. Она уже близко, совсем рядом. Он не хочет открывать глаза. Он хочет слышать ее голос. Он знает, что она будет говорить. Она давно хочет это сказать. То, что он не дал ей сказать тогда.

В тот день ветер усиливался, шумел на чердаке мастерской. Надвигалась песчаная буря. Канкуро не хотел идти домой. Назойливый ребенок, которого так бессовестно подсунул ему правитель. Талантливый, но неприятный Мастеру. Его ученик, нагоняющий одним своим видом тоску.
- Ты слишком суров с ним, - изредка замечала бабушка, на что кукольник отвечал, что «слишком» не бывает.
- Откажись, если он так тебе надоел, - предлагал Баки. Он был старше по возрасту, опытнее в боях, но все равно ничего не понимал.
Зато понимала девочка, часто заходившая за братом в мастерскую кукловода.
Он видел это по глазам – глубоким, светящимся изнутри, но слишком спокойным для ребенка.
В тот день она пришла в новой форме, которая ему сразу не понравилась. Сетка на плечах казалась кукловоду вульгарной, светло-сиреневый цвет – трупным. Но широкий пояс, перетягивающий талию – темно-красный, цвета свежей пролитой крови – заставил его сдержать комментарии. Она никогда не носила красный. До вчерашней беседы.
Он заметил ее быстрый взгляд на дверной косяк. Осколки разбитых колокольчиков впились в разодранные ткани сердца с новой силой.
- Пойдем, Канкуро. Пора уже, - ласково, но спокойно, как всегда при разговорах с братом. – До свидания, Сасори… сан.

Ветер перебирает его волосы, целует мертвые губы. Он ждет очередного ее удара. Свиста веера и полета. Она молчит и больше не шевелится.
Он отталкивается руками от поваленного ствола, слышит хруст поломанного сустава. Резкий, скрипучий, разгоняющий песни листвы как выстрел разгоняет лесных птиц. Он усмехается. Рука – не проблема. Даже не неудобство. Одно движение вставит сустав на место. Хорошо быть трупом – не больно.
Слух едва уловил свист металла. Ленты-посланники снова зашептали свои неясные пророчества, и он с готовностью отдался их воле. Тело глухо ударилось об очередное дерево. Он усмехнулся про себя. Неужели она его жалеет?
Он вновь позволяет себе вздохнуть. Тяжело, но - свободно. Почему-то это приятно – позволять ей понять, как сильны ее удары. Он любит стоны своих жертв. Слишком уж хорошо они сочетаются с лязгом ножей.
Снова шаги. Легкие, едва слышные. Веер раскрыт – она не верит ему. Все еще не верит. Хотя… верила ли когда-нибудь?

Песчаная буря всегда зарождается в самых спокойных местах пустыни. Она набирает силу, поглощая все больше горячей ненависти песков, и обрушивается на селение убийственной мощью.
Он стоял на стене и глядел, как вдалеке, под закатным солнцем, нарастала едва различимая дымка, которая через несколько часов превратится в несущих смерть и разрушение демонов. Воздух был недвижим. Затишье. Такое всегда бывает перед тем, как нагрянет ураган действий и чувств. Или перед смертью. Он еще не решил, почему затихло его сердце.
Рукоять куная удобно лежала в ладони. Он посмотрел на пальцы. Тонкие, белые, почти прозрачные, украшенные каплями крови его сограждан. Его товарищей. Сегодня не стало четверых, что решили помешать ему. Самонадеянные глупцы. Он таких презирает.
Он всех презирает.
Состояние ему слишком знакомо – граничит с апатией, бездействием, застоем. Такое часто бывало раньше и легко проходило с созданием новой марионетки. Но сейчас что-то изменилось, и он все еще не понял что. И потому стоял, наблюдая за пустыней и поглаживая пальцами окровавленное лезвие.
Не важно. Скоро могут хватиться убитых, и тогда не так просто будет уйти. Он неспешно пошел к сторожевой башне, где освободил себе путь, и увидел у двери знакомую фигурку.
Кунай звякнул по каменным плитам пола. Ее глаза смотрели слишком холодно.
Она подпустила его очень близко, словно знала, что он ее не тронет.
- Твоих рук дело? – спросила едва слышно, слегка кивнув на дверь.
- К сожалению, - как всегда безучастно.
- Ты не сожалеешь.
Он схватил крепкими пальцами ее плечи и прижался губами к открытому лбу. Ей всего тринадцать, ему – двадцать три. Их разделяли десятилетие его страданий и непреодолимая пропасть между жизнью и смертью.
- Скажи мне: кто я? – голос прозвучал слишком мягко, дрожа в предчувствии бури.
- Кукла? – спросила она едва слышно.
Он не расслышал вопроса в ее тоне. Но знал, что она никогда не боялась его смертельного взгляда. Такая маленькая, такая смелая – она перенимала манеры мертвеца и играла ими, словно ветер играл алыми лентами с разбитыми колокольчиками, забытыми на подоконнике комнаты.
Он слышал биение ее сердца, слишком ровное для человека, стоящего с ним рядом.
Он ударил ее ножом и скрылся, как жалкий преступник, оставив в ее ладони протектор со знаком селения – тот, что больше не принадлежал ему, – забрав с собой алый кушак, режущий глянцем атласа горящие ладони.

Слабый стон снова срывается с губ. Он помнит – люди стонут от сильных ударов. Он понимает, что она не верит этим звукам. Она – прагматик. Она знает, что мертвые всегда молчат.
Ему кажется, что в наступившей тишине звенит убийственно лживое равнодушие. Он улавливает шорох ее волос, но не слышит дыхания. Воздух недвижим, сердце не бьется.
Ледяной волной душу окатывает страх столкнуться лицом к лицу с живым мертвецом, таким же, как он сам, и из горла вырываются рваные, истеричные смешки, которые он не в силах сдержать.
- А ты подросла, - шепчут губы.
Голос отчего-то надломленный, с хрипотцой. Он криво разрезает материю, оставляя убогие обрывки былой красоты. Карканье старого ворона, свист воздуха в пустых легких мертвеца и презрительная усмешка непобедимого гения.
Ее ответ заглушает сорвавшийся с его губ хаос, замораживая хлопающие на ветру полосы воздуха, перебивая ноты яда зеркальной чистотой неколебимого спокойствия.
Она молчит.
Он улыбается.
Он этого ждал.
Она – каракал, пустынная рысь, что прячется среди барханов, сливаясь с золотистым ковром песков, и лишь нападая обнаруживает себя – убийственную мощь, сокрытую в маленьком, поджаром теле. Она всегда держалась в тени, давая братьям продвигаться вперед по центру тропы, только в крайнем случае выпуская стальные когти. Она научилась выжидать – и резко бросаться вперед, сметая врагов единым точным ударом, как скорпион одним движением хвоста обрывает жизнь своим жертвам.
Он открывает глаза и видит ее совсем близко, всего в паре шагов. Высокая, тонкая, словно хрупкий стебель неведомого цветка, - сколько опасности в ней таится? Он знает по опыту, как обманчива внешняя слабость. Он знает, кто победит в этой битве, и не может сдержать усмешку. Но он все еще не увидел то, что хотел.
Она допустила ошибку. Подошла слишком близко – так, что теперь возможно лишь ближе и ближе. Он шевелит пальцами, опутывая крепкое тело, и резко дергает на себя.
Она сопротивляется, падает не сразу. Он груб – роняет ее подножкой. И прижимает к земле бесчувственным телом.
Он слышит, как дрогнуло ее сердце – всего один раз, моментально вернувшись в привычный ритм. Он чувствует, как ровно поднимается упругая грудь, как цепкие пальцы перехватывают его руку. Он видит хладнокровную маску с равнодушными глазами, преломляющими лучи закатного солнца словно бесчувственное стекло.
Он впивается ядом в ее губы, шепча о бессилии ее селения, о победе разума над чувствами и его владычестве над миром. Она обдает его тело жаром пустыни и режущими ветрами гордости и непоколебимости. Он хочет видеть ее слезы, слезы поверженного соперника, отчаявшейся девушки. Она бросается ядовитыми сюрикенами насмешек, дразня мертвеца такой хорошей имитацией жизни. Он целует ее комплиментами, обещая почетное место среди членов его семьи-коллекции. Она дразнит оголенными плечами замерзшей души, мечтающей согреться в сильных руках того, кто сумеет удержать жизнь, текущую атласной лентой в бездну бесчувственной пустоты.
Он слышит звон лезвий, но не пытается ему помешать. Тонкий металл вонзается в мертвую грудь, обездвиживая руку. Теперь она прижимает его к бездушным камням, не давая пошевелиться.
- Твоими умениями сложно не восхищаться.
- Я хорошо запоминаю уроки достойных мастеров.
Он протягивает руку и медленно проводится ладонью по нежной ткани алого пояса. Она позволяет ему эту вольность.
- Больно было? – слишком тихо, по родному.
- У тебя хорошо поставлен удар, Сасори. Шрам остался.
Ей двадцать, ему уже тридцать. Их разделяет десять лет гложущего одиночества и все же найденное ею взаимопонимание с братьями. Он чувствует, что проиграл. Но уже не своей ученице, а далекой девушке из селения Песка, сумевшей переступить то, что стало для него непреодолимой преградой.
Она снимает протектор со лба и кладет в его недвижимую руку. Он узнает эти сколы, эту немного протертую ткань. Он чувствует, как она рисует двойную черту такта*, не давая ему дописать последние ноты сюиты, превратившейся в реквием**. Живому мертвецу вонзили нож в спину, навеки забрав осколки бронзовых колокольчиков, не дающих душе покинуть тело.
Он протыкает ее раз за разом спрятанным в ладони ножом, забыв об изящности и верном хладнокровии при работе с оружием. Он бьет точно по старой ране – не смертельной, но болезненной, разрывая тонкие рубцы. Он смотрит, как ледяной атлас ее пояса наполняется живой кровью и чувствует отвращение от собственной смерти. Он чует запах ее духов и резкую вонь гнилого мяса, в котором давно расселились опарыши.
Он уходит быстро, не оглядываясь назад, не ожидая, когда она встанет. Он знает, что снова был слишком добр и не убил ее. Он также знает, что сейчас бежит – бежит с поля боя, не в силах смотреть на победившего соперника.
Деревянные пальцы сломанной руки крепко сжимают старый протектор, символ ее презрения. Где-то в вышине поют птицы, но их нежные трели не проникают сквозь незримые стены склепа, в котором он слышит звенящую могильную тишину.



Солнце отражается от блестящей поверхности тела и растворяется в окружающей его пустоте. Он улыбается, ему смешно. Старуха и неумелая девчонка всерьез надеются провести его запрятанной ловушкой.
Дурашки. Он раскусил их на много шагов вперед. Он играет по их правилам лишь чтобы насладиться отчаянием на изумленных лицах, когда столь сложный для их маленького интеллекта план рухнет. Его лицо не выражает ничего, глаза пусты, как этот гроб – деревянное тело. Он слышит, как хрустят кости девчонки. Она долго не выдержит, хоть и не понимает этого. Ему смешно. И горько – от общей бессмысленности этих событий.
Его маска подвижна, губы издевательски кривятся, тело работает. Он сам смотрит на все словно со стороны, из глубины заброшенного склепа. Девчонка стонет, старуха тяжело дышит. Он смеется. Но слышит лишь тишину кладбища, где в одной из могил лежит сердце в осколках бронзовых колокольчиков.
Что-то звякнуло внутри грудной клетки. В соседнем с мертвым сердцем отсеке. Угол металлической пластины выбился из темной ткани. Странно. Как же он раньше не вспомнил.

- Мальчик, ты уронил!
Он обернулся на голос, прожигая взглядом наглеца, что смел повестить на хрупкость его фигуры и небольшой пока еще рост.
- Я чунин, - холодно, почти зло.
- Прости, не знала. Но это твое.
На маленьких ладонях лежит пластина с вырезанным символом, закрепленная на полоске ткани. До боли знакомые отколы, тонкая царапина на отполированной поверхности. И отражающиеся в стальном зеркале глаза цвета морской волны.
Он нагрубил дочери Казекаге.
- Благодарю, - уже мягче. – Прошу прощения, что резко отозвался.
- Ничего, сама виновата. Не узнала тебя, хоть почти все в селении тебя знают.
В голосе слышен звон разогретой солнцем бронзы, отливающей алыми лентами жизни.

Он уже не слышит шума битвы. Издалека доносится звон колокольчиков на лентах цвета пустынного заката, что все еще лежат на подоконнике в нетронутой бабушкой комнате. Осколки сметает ветром в единую картину. Он чувствует дуновение родных пустынных ветров, что врываются в холодный склеп, наполняя его шепотом лент-посланников. Они всегда шептали понятно. Он просто не умел слушать.
Между ними – годы непонимания и упрямства, гордыни и одиночества. Пропасть между смертью и жизнью, в которую он бросается с головой.
Острые лезвия пронзают единственный живой орган его тела, но он все равно не чувствует боли. Он шепчет девчонке о том, что проиграл. Рассказывает секреты и думает, помогут ли они кому-то. Кому-то, кто давно одолел его.
Он может сказать больше, но звук замирает на губах. Он слышит пение ветра, срывающего крышу со склепа, и видит, как падает потертый в боях протектор, вливаясь звоном в общую песню. Ветер не поет панихиду. Он шепчет слова колыбельной знакомым голосом. Голосом одолевшей мастера ученицы, держащей в руках алые ленты страданий и обращающей режущую сталь в нежный атлас цвета солнца. Закатного пустынного солнца.
Где-то звенят отлитые из бронзы колокольчики. Он улыбается, вливаясь в потоки воздуха, несущиеся вдаль, к родной пустыне. Он чувствует запах ее духов и тепло зеленых глаз.
Труп с глухим стуком бьется о камни. Там больше нет мертвеца. От сколов протектора отражается солнце, и воздух уносит отблески света к своей госпоже, что в тайне от всех перебирает тонкими пальцами алые ленты с обломками бронзовых колокольчиков, поющих о счастье голосом ветра.

___________________________
*Двойная черта такта – в нотах музыкального произведения в конце ставится не одна черта такта, а две.
*реквием – заупокойная служба в католической и лютеранской церквях, посвященная памяти усопших.