Немного правды об Учиха Итачи. Глава 1

Этот фик существенно отличается от того, что был в выкладке ФБ-2013 - он дописан (+6 тыс. слов) и частично переработан.
За помощь в работе над текстом благодарю: Aurum_Au, Gewi и Square_Horizon

Глава 1.

То, что с Учихой что-то не так, Кисаме понимает сразу, как тот переступает порог гостиничного номера.
– Нас выследили?
Напарник качает головой и, разувшись, ложится на скрипучую кровать. Он выглядит хуже обычного, а в руках держит плотный конверт из желтоватой бумаги. Кисаме знает, что это за конверт, он уже видел такие не раз.
– Что говорят врачи?
Учиха молча разглядывает потолок, на его лице вся скорбь мира: губы стиснуты в бескровную нитку, пальцы побелели от напряжения.
– Так хреново?
Учиха не делает попытки ответить, только чуть поворачивает голову и смотрит пристально, словно свежует заживо острым ножом от скальпа до самых пяток. А потом отворачивается к стене, ощетинившись зубцами позвоночника, выпирающими сквозь футболку. Конверт падает на пол, печать уже сломана и восковыми крошками повисла на толстой нитке.
Кисаме никогда не вмешивался в дела Учихи, возможно, поэтому и жив до сих пор. Но сегодня все иначе, сегодня он понимает, что настал тот момент, когда из них двоих решать придется именно ему.
Внутри конверта бумага – какие-то расчеты гражданских врачей на дюжине страниц: непонятные сокращения, проценты, таблицы, заумные слова, от которых зевотой сводит скулы. Он ни черта не понимает, а от этого злится вдвое сильней, пролистывает чертовы бумажки, пока не находит относительно осмысленный кусок текста в самом конце.
Печень Учихи вот-вот сделает владельцу ручкой.
– Отравление? Но где?..
Кисаме кладет конверт на стол, заваленный свитками и ветошью для чистки оружия, садится на пол и трет переносицу. Он отчаянно пытается вспомнить, где в последний месяц они могли наглотаться или надышаться отравы, но так ничего и не приходит на ум.
Учиха, тем временем, перестает изображать эмбрион – распрямляется на кровати, вытягивается в напряженную струну и шарит по многочисленным карманам формы. Кисаме с интересом наблюдает за его манипуляциями: на засаленном гостиничном покрывале образуется внушительная горка из фиалов, блистеров и картонных упаковок.
Таблетки напарника, которые тот жрет горстями. Тут и розовые, что следует пить до еды, маленькие белые – от приступов кашля, серо-синие – когда из глаз течет кровь, продолговатые желтые – для еще хрен пойми чего. Маленький медицинский склад, и все для одного тщедушного Учихи, от которого вечно пахнет антисептиком и болезнью.
– Знаешь, что это? – напарник указывает на странные, круглые, как горошины, пилюли подозрительно черного цвета.
– На козьи какашки похоже, – хмыкает Кисаме, но, поймав предостерегающий взгляд, серьезнеет. – Понятия не имею.
– А это?
– Не знаю.
Учиха кивает каким-то своим мыслям и тянется к висящему у изголовья кровати плащу, достает из внутреннего кармана прозрачную упаковку стеклянных капсул и маленький шприц в хрустком пакете из жесткого пластика. Кисаме уже видел все это в руках напарника, а пару раз, когда тот был сильно ранен, даже помогал делать инъекцию, затягивая резиновую полосу жгута.
– Интоксикация препаратами, верно?
Учиха кивает.
– Легкие и печень, расстройство метаболизма, угнетение нервной системы… Я умираю, – говорит он спокойно, буднично, словно они разговаривают о погоде.
Кисаме хмыкает: он всегда был уверен, что из них двоих первым на тот свет отправится именно он, а не педантичный, все и всегда просчитывающий на несколько ходов вперед Учиха. Но жизнь – интересная штука.
– Значит, мы идем в Скрытый Звук навестить Орочимару и его выкормышей?
Напарник меняется в лице, медленно качает головой, встает с кровати и, сделав несколько шагов, опускается на пол прямо напротив Кисаме.
– Он все еще слабее меня, понимаешь?
Кисаме помнит черноглазого мальчишку, которому напарник пару лет назад сломал руку в коридоре гостиницы, помнит, как тот, едва сдерживая слезы бессилия, кричал, что убьет брата. Но сможет ли?
Кисаме видел черное море Аматерасу, видел огромного воина Сусаноо, был в Цукиеми, он знает – не сможет.
Хотя желание напарника понятно Кисаме больше, чем кому-либо еще.
– Желание убить или умереть – достойное желание, но при всем уважении: он вам не противник.
– Я знаю, Кисаме, я хочу равного боя, поэтому мне нужно время. И твоя помощь.
А вот это что-то новенькое: за все пять лет совместной работы, это – первый раз, когда Учиха просит помощи. И это странно, ведь все, начиная от банальной перевязки ран, перехвата вражеского куная, и до охраны сна друг друга на стоянке – в порядке вещей. Этого не просят, за такое не благодарят.
Значит, напарник хочет чего-то...
– Большая часть этих препаратов – супрессанты, – кивает Учиха на горку лекарств и, помедлив, добавляет: – Они изменяют гормональный фон омег, подавляют запах, отбивают желание. И для того, чтобы выиграть немного времени, я собираюсь перестать их принимать.
Это похоже на сильный удар по голове, отчего несчастная черепушка по всем швам и спайкам идет сдвигами и трещинами, словно все содержимое головы разом перемешалось и вот-вот потечет из ушей неаппетитной серо-бурой массой.
Иллюзия? Едва ли. Шутка?.. Учиха и в лучшие времена не был шутником.
Омега.
– А от меня что нужно?
– Я хочу, чтобы ты был моим альфой.
Он не ослышался? Альфой Учихи Итачи? Нукенина, перебившего весь клан? Шиноби, который способен в одиночку стереть с карты половину мира?
Кисаме встает, щелкнув поврежденным на недавней миссии суставом, хлопает себя по карманам, в которых гремят монеты, и выходит из номера. Ему нужно выпить. Срочно. Много.
Учиха остается сидеть на полу.
***
Он начинает пить в забегаловке напротив гостиницы, но вскоре уходит оттуда, потому что ему все чудится присутствие напарника, ощущение его чакры, его внимательный взгляд. Весь вечер и всю ночь Кисаме кочует из одной дыры в другую, пару раз даже заходит в приличные заведения, но чопорность публики скрипит на зубах песком уныния. Наконец, уже глубокой ночью, он находит портовый бар с грязными столами, липкой, в круглых следах от стаканов стойкой и потасканного вида девицами-официантками. Там он себя чувствует как рыба в воде: заказывает отдающего кислым пойла для себя и всех, кто оказывается поблизости, ломает кисть незадачливому карманнику, решившему поживиться его деньгами, устраивает пару пьяных драк – никаких техник и чакры, только кулаки и выносливость.
Седой, неопрятного вида хозяин дыры, он же бармен, как ни странно, смотрит на все это безобразие спокойно, чуть меланхолично, не ведет бровью, даже когда с треском разламывается пополам огромный обеденный стол.
– Заплатишь, – говорит он флегматично, ставя перед Кисаме новую кружку с чем-то мутным, почти неразличимым на вкус.
Кисаме лезет рукой в карман, выгребает оттуда все монеты и бросает их собеседнику. Тот сметает их под стойку, даже не пересчитывая, кивает на одну из официанток, о чем-то болтающую с клиентом в дальнем конце полутемного зала.
– Давай еще столько же и можешь трахнуть ее. Только синяков не оставь и зубы не выбей, – предупреждает старик, скаля собственные, желтые, в черных прогалинах.
– А что? Брюхатая что ли? – любопытствует Кисаме, с пьяного глазу пытаясь рассмотреть живот у девки в неожиданно чистом для этого гадюшника переднике.
– Нет, моя дочь.
Кисаме сплевывает сквозь частокол зубов на пол, жестом подзывает к себе девицу. Та медлит, смотрит сначала на отца, но потом, опустив голову, подходит. Кисаме берет ее за подбородок и понимает, что она младше, чем ему казалось, внимательно разглядывает прозрачные, не в пример мутным водам здешнего порта синие глаза, полные розовые губы… И морщится от неприятного запаха, ударившего в нос. Неужели?..
Девчонка замечает это, перестает дышать и, собирается было отстраниться, но хват железный – завтра на остреньком подбородке останутся темные следы.
– Ты кого мне подсунуть решил, старик?
– Да она чистая, не больная! – вскидывается тот, машет полотенцем, которым протирал стаканы. – Ты посмотри, ни прыщика, и на губах ни язвочки! Ну-ка, Сэцуко, рот открой. Видишь? Даже зубы белые, можешь и юбку ей задрать, заразы нет.
Кисаме пропускает все эти слова мимо ушей, наклоняется ниже, нюхает белую девичью шею и теплое местечко за ухом, едва сдерживается, чтобы не скрипнуть зубами от неконтролируемой неприязни, всколыхнувшейся на дне сознания.
– Твоя сучка – альфа, не говори, что не знал – выпущу кишки.
Старик бледнеет и трясет головой, отчего дряблая кожа на подбородке подрагивает, как обвисшие груди старой шлюхи.
– Не вини его, – вдруг подает голос девчонка. – Он бета, он не чувствует твоего запаха.
– Зато ты – чувствуешь, – скалится Кисаме, дыша перегаром. – И как тебе?
Она молчит, лишь сверкает огромными глазами. Вот только страха в них нет – есть затаенная злоба. Кисаме слишком хорошо знает этот взгляд. Взгляд бессильной ненависти.
– Смердит.
В забегаловке словно разом становится тише, Кисаме слышит, как урчит в желудке у старика, а потом хохочет, пьяно и искренне.
– Я возьму ее на сутки, вернется с золотом.
– Но!..
– А если не вернется, – он перегибается через стойку и ловит старика за отвороты одежды, – то, как известно: баба с возу, кобыле легче, правда?
Подбородки трясутся, выражая активное согласие. Кисаме брезгливо отирает руки о штаны, поворачивается к девчонке и дергает ее за фартук. Трещит ткань, рвутся завязки, дочь хозяина остается в простом темном платье, чуть маловатом ей в плечах, залатанном на рукавах.
– Идем, у нас много дел.
***

Вода в онсэне горячая даже на вид, над ней клубится и оседает конденсатом на деревянных панелях густой пар. Кисаме разувается и пробует воду грязной ступней, удовлетворенно кивает.
– Полезай.
Девчонка сноровисто расстегивает пуговицы, платье бесформенной кучей оседает у ее ног, и она остается в одной лишь нижней юбке.
– Снимай все.
Нижняя юбка летит на пол, девица переступает ногами, словно усталая лошадь на долгой стоянке. Кисаме обходит ее кругом, осматривает со всех сторон: хороша. Невысокая, но ладно сложенная, белокожая, с упругой грудью и изящными руками. Но альфа – запах плывет, смешивается с паром, у него бы не встало, даже захоти он того.
Кисаме проводит ладонью по гладкой спине, по аккуратным ягодицам, по жестким, как проволока, лобковым волосам. Оттуда запах сильнее всего.
Ну и дела… Альфа. Живая. Гражданская. И как только старика-трактирщика угораздило заделать такую? Сам он видал эту редкость лишь дважды, и обе уже были в ранге спец-дзенинов: бабы со стальными яйцами и стальными же кулаками, таких язык не повернется назвать ошибкой природы.
Девчонка прочищает горло, напоминая о себе, и Кисаме командует раздраженно:
– А теперь полезай. Отмойся хорошенько, чтоб даже духа твоей помойки не осталось.
Белое тело скрывается в воде, Кисаме раздевается и заходит следом.
Девица, кажется, не понимает, что трахать ее – последнее, чего ему сегодня хочется, поэтому подходит вплотную, набирает полные легкие воздуха и ныряет под воду, беря мягкий член в рот. Она сосет умело, старательно, плотно обхватывает, помогает себе рукой, да и дыхалка что надо, но все напрасно.
Когда она выныривает в очередной раз, Кисаме ловит ее за мокрые волосы и, взяв под руки, усаживает на бортик бассейна.
– Раздвинь ноги.
Она послушно разводит бедра, только сейчас Кисаме замечает, что под гладкой кожей перекатываются крепкие мышцы. Альфа, ничего не поделаешь.
Зато между ног у нее все как у обычных баб: розовато-серые складки, влажно поблескивающие, аккуратные. Разве что клитор слегка крупноват. Кисаме просовывает внутрь узкой дырки сразу два пальца, ощупывает шелковые, неровные стенки, разводит пальцы шире, так, чтобы можно было увидеть изнанку. Но и там все хорошо – старик не соврал, девчонка здорова.
– Избавься от этого, – говорит он, тыча в лобковые волосы. – И в подмышках.
Она понятливо кивает, соскальзывает в воду.
Кисаме прислоняется к бортику, ложится на него затылком и утомленно прикрывает глаза. С его регенерацией похмелье всегда наступало быстро, он дремлет, пока девчонка возится в другом конце онсэна.
В розоватом полумраке изнанки век вспыхивают и гаснут мутные образы. Что-то о миссиях, пару раз мелькает учитель, радостно щерится зубастой пастью Самехада, лицо матери… Кисаме вздрагивает, просыпается. Неприятные воспоминания похожи на удар под дых.
Примерно через час они стоят у входа в гостиницу.
– Ты все поняла?
Девица решительно кивает.
– Точно?
– Да.
– Ладно, вперед. И помни: никакой самодеятельности, делаешь, что я скажу, и остаешься в живых, ясно?
Синие глаза сверкают. Кисаме почти волнуется, потому что так тщательно он не готовится даже к миссиям ранга «S».
***
Судя по красному следу подушки на лице Учихи, он спал. И был очень, очень недоволен тем, что его разбудили.
– Кто это? – спрашивает он.
Кисаме бросает взгляд на стоящую у двери девку: отмытая и переодетая в приличное шелковое кимоно – он чуть не вспорол продавцу брюхо, узнав, сколько стоит эта тряпка – она перестала выглядеть как дешевая трактирная шлюха. Теперь ее можно было принять за хорошенькую дочку зажиточного торговца или чиновника средней руки.
– Это э-э…
– Сэцуко.
– Да, Сэцуко и она…
– Кисаме, мы же вроде бы договорились, чтобы снимать для подобных развлечений отдельный номер?
– Это не для меня, Итачи-сан, – качает головой он, а потом осекается. – Так вы ничего не чувствуете? Совсем?
Учиха хмурится, поводит носом. Кисаме берет девчонку за руку и выталкивает на середину комнаты.
– Она… альфа?
– Знаю, редкость, сам за всю жизнь не больше двух видал, но мне повезло.
– Нет.
Кисаме не может поверить своим ушам. Нет? Учиха серьезно? Может у него какой-нибудь синдром отмены, и он бредит? Разве это не лучший выход? Самый логичный, самый простой?
Напарник трет глаза, белки розовые, в красную прожилку, как если бы он плакал недавно, но Кисаме знает – это расплата за силу шарингана.
– Это хороший план, я удивлен тому, как быстро тебе удалось найти подходящий… вариант. Для одного раза это приемлемо, но не в долгосрочной перспективе. Мне нужно два года, это не меньше двенадцати циклов. При моем образе жизни, ты – лучший вариант, я уже все обдумал.
Если бы на месте Учихи был кто угодно другой, то его голова бы уже катилась по полу с влажным чавкающим звуком. Обдумал? О, он не сомневается, думать – это то, что у напарника получается лучше всего. За исключением одной маленькой детали: Учиха никогда не берет в расчет человеческий фактор.
Видимо, настало время выложить все карты на стол, и будь, что будет.
– Выйди, спустись вниз и жди, – приказывает он девице.
Та с видимым облегчением скрывается за дверью, Кисаме ждет, когда ее шаги затихнут вдали, и садится на постель. Положив на колени приветливо шевельнувшую стальной чешуей Самехаду, он решается:
– Я не связываюсь с омегами.
Учиха, кажется, бледнеет еще сильнее, хотя уже давно сравнялся цветом с гостиничными простынями.
– Второй сорт? – спрашивает он бесстрастно, хотя Кисаме в его голосе чудится оттенок горечи и… понимания?
– Омеги… они делают слабее, привязывают. Выводят на эмоции. Все, кого я встречал – жалкие твари, созданные для жизни в золотой клетке. Они – не то, что нужно шиноби, – не скрывая отвращения, говорит Кисаме.
– Я знаю. Знаю лучше, чем ты. – Учиха смотрит в упор, он сосредоточен и мрачен. – Но я – не они.
Кисаме кивает: нет в Учихе ничего от омег. Ни слабости, ни мягкости, ни текучей, нежной, как вода, податливости. Нет даже красоты.
– Итачи-сан, мы напарники, не мне вам объяснять: это плохо кончится.
– Это в любом случае кончится моей смертью, – в обычно негромком, спокойном голосе звенит сталь – так Учиха говорит с противниками. Кисаме думает, что не хотел бы быть его противником.
– Между нами ничего не изменится. Обещаю.
– Вы не можете обещать этого, вы даже не представляете, как все переменится.
– Я могу.
Кисаме скрещивает руки на груди, он знает: Учиха не сдержит обещания, даже если сейчас думает иначе. Но что мертвецам мытарства живых?
– Одно условие.
– Какое?
Кисаме поднимается на ноги, подходит к Учихе почти вплотную, наклоняется и принюхивается: запах гостиничного шампуня, костра и болезни. Больше ничего.
– Если возникнут проблемы с совместимостью, вы найдете себе другого альфу.
– Не возникнут, – вдруг странно глухим голосом отвечает Учиха.
– Интуиция? – с иронией спрашивает Кисаме, хотя обычно относится к седьмому чувству напарника с большим уважением.
– Уверенность. Мне… приятен твой запах. Очень.
В этот момент Кисаме вдруг понимает, что это все – ловушка захлопнулась, пути назад уже нет, все идет согласно плану Учихи.
Впрочем, как и всегда.
***

Это тяжелее, чем может показаться на первый взгляд – ждать. День за днем, неделя за неделей, из месяца в месяц… Ждать, когда же, наконец, доверху начиненная порохом бочка рванет аккурат под твоей задницей и разнесет ее в кровавые лохмотья.
Но Кисаме – шиноби, следить, выжидать и уметь затаиться до нужного момента – его ремесло. Вот только нужный момент все никак не наступит.
Они выполняют четыре миссии, пересекают шесть государственных границ, дважды попадают в засады и получают почти пять миллионов суммарно за головы разыскиваемых нукенинов. Но чертов Учиха все такой же, каким Кисаме знал его эти пять лет: собранный, непробиваемо спокойный, педантичный до занудства гений с шаринганом. Единственное отличие в том, что он больше не жрет эти свои таблетки горстями, хотя иногда, на привале, когда они молча жуют сухпайки, вдруг вздрагивает едва заметно и лезет рукой во внутренний карман, туда, где хранились пилюли, а потом замирает, явно вспомнив, что они ему больше не нужны. В такие моменты он смотрит на Кисаме, быстро, вскользь, но Хошигаке кожей чувствует этот взгляд.
И если уж совсем начистоту, то он тешит себя надеждой, будто бы Учиха уже никогда не будет омегой. Сколько он принимал свою химию? До прихода в Акацки точно, значит, лет шесть-семь как минимум, а может и больше. Разве не должно за такой срок все омежье внутри отмереть? Не должен разладиться тонкий механизм?
Кисаме смотрит на худого, жилистого, без капли подкожно-жировой клетчатки Учиху, с землистым после изнурительной битвы лицом, и понимает: может, еще как может.
– Я тоже надеюсь на это, – как-то раз говорит ему Учиха, и Кисаме без объяснений понимает, о чем он. Они думают об одном, они живут одним и тем же.
Но это происходит. Не через месяц, не через два, но тогда, когда начинает казаться, что все хорошо, что ничего уж не случится.
Полгода, терпение подходит к концу.
– Когда?
Учиха поднимает голову от очередного невыносимо занудного свитка, тщательно сматывает его, перевязывает тонкой бечевкой, убирает в специальный футляр и только после этого отвечает.
– Я не знаю.
В любой другой момент, услышав от гениального Учихи, что тот чего-то не знает, Кисаме бы изрядно повеселился. Но только не сейчас, потому что это спокойное, негромкое «не знаю» равносильно бомбе замедленного действия – взрыв может произойти когда угодно: в бою ли, в засаде ли, во время работы под хенге…
– Но симптомы…
– Далеки от стандартных.
Учиха разворачивает новый свиток, бумага испещрена иероглифами, а прямо по центру – подробный анатомический рисунок мужского тела, только какого-то странного, туловище кажется слегка удлиненным, грудная клетка узкой, а внутренние органы… Кисаме приглядывается и понимает, что на рисунке омега.
– У меня аномальное развитие скелета и мускулатуры, сильный гормональный дисбаланс, а вот эти и эти органы, – напарник указывает пальцем с аккуратным полумесяцем ногтя на рисунок, – сильно недоразвиты.
Кисаме послушно кивает, хотя понятия не имеет, какого черта напарник рассказывает ему это. Он бы предпочел не знать всех подробностей. Да что там! Он бы вообще предпочел не знать ничего и оставаться в заблуждении, что Учиха – обычный бета тщедушного сложения.
Но он знает, и теперь, глядя на напарника, не может отделаться от дурацких образов. Перед глазами все стоит тот рисунок, а в голове – мысли, что внутри у Учихи все иначе, чем у обычных шиноби. Что ледяной, каменный Итачи такой не во всех местах, что есть в нем что-то гладкое, влажное, полное соков, такое уязвимое… Но Кисаме гонит от себя это.
На исходе седьмого месяца, сразу после длительной миссии на границе с Молнией, Учиха подходит к нему. От него не пахнет, но в голосе уверенность:
– Началось.
***

Они останавливаются в гостинице, как всегда берут номер с двумя кроватями, хотя Кисаме кажется, что логичнее было бы взять с одной, но он не спорит с напарником. Расплатившись, они поднимаются по скрипучей лестнице пролет за пролетом, до странного неспешно. На втором этаже им встречается кошка – рыжая тварь с любопытными глазами и куцым, потерянным на дороге жизни хвостом. Кисаме ненавидит кошек.
Наконец, они поднимаются на третий этаж, вытертая ковровая дорожка глушит шаги, в воздухе пахнет пылью и старой мебелью. Кисаме видел стойку с ключами и знает, что из всех номеров занято только два.
Итачи звякает массивным брелком, открывает дверь, задерживается у порога на секунду, но этого хватает, чтобы понять: Учиха волнуется.
Кисаме проходит внутрь, плотно задёргивает светло-коричневые шторы, бросает плащ на кресло, отстегивает поясные сумки, и те с металлическим грохотом падают на пол. Футболка неприятно пахнет потом и порохом взрывных свитков, бок все еще тянет от недавнего ранения. Он остается в одних брюках, садится на старую, лезущую острыми пружинами кровать, напарник сидит напротив. Полностью одетый, сосредоточенный, отрешенный.
– Я в душ.
Ноль реакции.
Кисаме берет полотенце, мыло и выходит. Он знает такие гостиницы: дешевые, дрянные, где никто и никогда не спросит кто ты и откуда, словом, идеальные. Знает их планировку, поэтому сразу направляется в конец коридора, где запахом сырости и плесени его встречает душевая.
Как ни странно, но из визжащих, вибрирующих труб льется горячая вода. Рыжеватая, пахнущая ржавчиной, но горячая. Он снимает протектор, волосы, намокнув, облепляют лицо и шею, достают самых плеч, мелькает и исчезает мысль, что пора бы подстричься.
Дверь в душевую хлопает, Кисаме выглядывает из кабинки: Учиха.
Они в разных концах помещения, кругом клубится горячий пар. Кисаме моется так тщательно, как не мылся даже перед медкомиссиями в Тумане, скребет кожу ногтями, намыливает жесткие волосы в паху, смывает пену, хорошенько промывает под крайней плотью.
Внутри ни намека на радостное предвкушение, ни капли азарта. Он думает о том, что сейчас ему придется трахнуть Учиху. Напарника, союзника, человека, которому можно доверить спину и знать: не подведет, не облажается, все сделает лучше, чем можно вообразить. И этот трах… этот нежеланный, почти навязанный трах к чертям похерит то немногое стоящее, что было между ними.
Кисаме скрипит зубами, едва сдерживается, чтобы не садануть по кафельной стене кулаком. Расчетливость, дальновидность, умение отделять личное от рабочего – вот что позволило ему дожить до своих солидных для шиноби тридцати. А теперь… это все равно, что поссать во флягу, из которой пьешь.
Кисаме наскоро стирает футболку и трусы, выключает воду, обтирается полотенцем. Когда он идет к выходу, то у самой двери видит Учиху, тот стоит лицом к стене, его кожа кажется бумажно-белой на фоне темного кафеля. Запаха по-прежнему нет.
В номере он развешивает выстиранную одежду, кидает обмылок на подоконник, оглядывается. Кровати узкие, может сдвинуть? Или лучше стащить матрасы на пол? Как же со шлюхами проще… И надо было этому гениальному обмудку родиться омегой?
Дверь открывается, на пороге появляется напарник. С распущенными мокрыми волосами, в штанах, с полотенцем, накинутым на плечи.
Кисаме думает, что еще не поздно послать Учиху и его планы нахер. На чужой хер. Большой и смачный, чтоб уж наверняка.
Напарник закрывает дверь, садится на свою кровать, тщательно вытирает волосы. Кисаме решается и в два шага пересекает комнату, становится вплотную к Учихе.
– Раньше начнем, раньше кончим.
Двусмысленность фразы не кажется веселой.
Учиха молча убирает полотенце, снимает сандалии и штаны. На нем нет белья. И волос. Лобок гладкий-гладкий, как у ребенка, член вялый, с некрупной темной мошонкой.
Кисаме вновь испытывает чувство растерянности, а еще где-то на периферии мелькает вопрос: как напарник смог так виртуозно побрить яйца? Обычно они не пользуются бритвами – заточка куная позволяет обходиться без них, но это… Он представляет, как холодая сталь оружия прикасается к самому ценному, и его передергивает.
Учиха, кажется, принимает это на свой счет, чуть поджимает губы, а потом ложится на покрывало лицом вниз, чуть разводит ноги. Кисаме понятия не имеет, как себя вести, чтоб не словить ненароком острого в печень и не попасть в Цукиеми, но решает довериться инстинктам, они уже не раз спасали его шкуру.
Поэтому он кладет ладонь на чужую спину, контраст белого и серо-синего кажется зловещим, с силой ведет вдоль впадины позвоночника, чувствует под пальцами рельеф старых шрамов, останавливается у поясницы. Ягодицы у Учихи маленькие и светлые, когда он двигается, по бокам виднеются ямочки.
Последовав собственному же совету не тянуть резину, Кисаме ныряет пальцами в расселину, там тепло и все еще влажно после душа, а само отверстие гладкое, крошечное, тугое даже для пальцев. А еще там почти нет смазки – фаланги входят с трудом, практически на сухую.
– Вы уверены, что началось?..
Учиха понимает, о чем он, поднимает голову и кивает. От этого движения мышцы, обхватившие палец, вздрагивают, стискивают туже. Кисаме вытаскивает пальцы, на них едва-едва поблескивает смазка, она прозрачная и водянистая – трахать по такой будет сплошным мучением. Он оглядывается в поисках альтернатив и замечает аптечку.
– Регенерационная мазь, – говорит Кисаме, отвинчивая тугую крышку и щедро зачерпывая густой субстанции, растирает ее в пальцах, греет, а затем размазывает меж худых ягодиц, массируя неподатливое отверстие, ныряя на одну фалангу внутрь, растягивая, смазывая.
Учиха не реагирует, лежит неподвижно, даже пульс остается прежним. Кисаме думает, что у напарника стальная выдержка: быть спокойным, когда в твоей заднице шуруют чужие пальцы – это сильно.
Он просовывает руку Учихе под живот и заставляет встать на четвереньки – так ягодицы расходятся шире, а потемневшее отверстие видно лучше. Напарник как всегда понятлив, он опускается на локти и поднимает задницу выше, раскрываясь до упора. Кисаме хмыкает, вставляет уже три пальца. Это наверняка больно.
Но не больнее того, что предстоит сделать дальше.
Кисаме вытаскивает пальцы, расстегивает брюки и раздевается. Член не встал даже наполовину, а от взгляда на худого, скрюченного Учиху вот-вот опадет совсем. Приходится смежить веки и представить себе что-то более приятное, мягкое, истекающее соком, во что можно впиться зубами, ногтями, до упора врезаться членом… Напарник негромко выдыхает, когда Кисаме входит в него почти до половины, напрягается, стискивая до боли, но потом расслабляется – полный контроль над мышцами.
Волосы почти высохли и падают на лицо жесткими, как проволока, прядями, на лбу выступил пот, Кисаме смахивает его тыльной стороной ладони, а потом упирается в кровать руками по обе стороны от чужой головы. Толчок, толчок, еще толчок, поначалу мелкие, почти неощутимые, но с каждой фрикцией все глубже.
Кисаме не замечает, как приноравливается, как начинает получать удовольствие не от картинок в голове, не от воспоминаний, а от восхитительно узкой дырки, от звука смачных шлепков и сладкого зуда нарастающего напряжения в яйцах. Стенки отверстия обхватывают так туго, что почти больно – словно трахаешь девственницу. Кисаме скалится, ему нравится это сравнение.
Из водоворота ощущений его вдруг вырывает теплое прикосновение к ладони, Кисаме хочет на рефлексе отдернуть руку, но не может, только замирает на секунду, пораженный. Это Учиха.
Учиха лижет его руку своим теплым, влажным языком, собирая высохший пот. Какого?.. Но белые ягодицы неожиданно подаются назад, напарник сам насаживается на его член. Вот только в этом нет ни капли страсти, лишь обычная требовательность, Учиха словно говорит «не останавливайся, делай так, как я сказал». В груди жжется едкое, злое веселье, Кисаме выбрасывает из головы все лишнее: жестко хватает напарника за волосы, наматывает на кулак, а потом начинает долбиться внутрь что есть мочи, и с удовлетворением чувствует запах железа – он пустил Учихе кровь, ну надо же…
В какой-то момент он наваливается на напарника всем весом, но тот не падает – сильный, выносливый, выдерживает легко, даже не вздрагивает, когда внутрь толчками изливается вязкая сперма и стремительно набухает узел. Теперь они надежно сцеплены.
Кисаме хмурится, пробует вытащить, подается назад, и розовый ободок слизистой в красных прожилках трещин выворачивается наружу, проступает кровь. Учиха напрягается, его голос кажется металлическим и неживым:
– Не двигайся.
Кисаме замирает, наступает откат, приятная усталость растекается по всему телу. Он ложится на бок, укладывает Учиху рядом, вид чужой задницы, намертво сцепленной с его членом, кажется почти волнующим.
Напарник ворочается.
– Это надолго?
Кисаме хмыкает: он не специалист по омегам, но те немногие, с кем он спал раньше, от этого проклятого узла были просто в восторге, крутили задницей, дрожали, всхлипывали и стонали так, словно сцепка – лучшее, что было в их жизни. А вот проститутки-беты, если он не успевал вытащить, от его альфа-природы явно были не в восторге, крыли трехэтажным матом и прилично облегчали кошелек.
Учиха, видимо, был близок к тому, чтобы выругаться – белая спина казалась каменной, между лопаток выступил пот, он замер в неловкой, напряженной позе, явно превозмогая боль. Кисаме вдруг ощутил отголосок сочувствия, какой обычно случался, когда напарника сильно ранили или тот неделями не мог смотреть на свет из-за побочек шарингана.
Он знает, это глупость, но все же кладет ладонь на худое бедро, чуть сжимает. На светлой коже уже расплылись красноватые пятна – будущие синяки.
– Это не обязательно.
Кисаме думает, что иногда Учихе полезно было бы заткнуться: уж где-где, а в постели он волен решать сам, что обязательно, а что нет. Поэтому он ведет рукой между ног напарника, а нащупав член, замирает.
У Учихи стоит.
Крепко, сильно, головка влажно мажет по ладони предэякулятом. Неужели ему могло понравиться? Он же был сухой, как пески Суны, его зад кровоточит, да и от сцепки он точно не в восторге… Кисаме сжимает пальцы вокруг чужого ствола, ведет вверх-вниз – дрочить кому-то кроме себя непривычно, но не слишком сложно.
Учиха остается неподвижен, будто мертвый, он никак не реагирует на происходящее, и это порядком раздражает. Но тут Кисаме понимает, что нужно сделать.
Свободной рукой он собирает со лба, шеи и груди подсыхающий пот, трет пальцами за ушами, скользит по паховым волосам, ему нужно понять, любопытно проверить… Он зажимает Учихе рот этой ладонью, а в следующий миг ощущает движение чужого языка. Напарник вновь лижет его так усердно, словно по пальцам Кисаме размазан не соленый пот, а сладкий сироп от данго.
Учиха коротко вздрагивает, кончает парой плевков жидкой, почти прозрачной спермы. Как интересно…
Узел спадает, они могут расцепиться. Кисаме выходит из потемневшей, расслабленной дырки, следом за его членом на простынь обильно капает белое с примесью алого. Он ведет между ягодицами пальцами и собирает жидкость: кровь, сперма, остатки мази и… Смазка?
Но по-прежнему без запаха.
Кисаме тщательно оттирает член краем простыни, одевается, не глядя на напарника, футболка еще влажная, так что он накидывает плащ на голое тело. На улице сгущаются вечерние сумерки, из квартала красных фонарей, что неподалеку, доносятся раскаты пьяного смеха и прогорклый запах дешевого саке.
Ему нужно проветриться.