Немного правды об Учиха Итачи. Глава 2

Кисаме никогда не был образцовым альфой: сколько он себя помнил, ремесло убийцы занимало его куда сильнее погони за мокрыми дырками меж чужих ног. Он не терял головы, не волочился за каждой омегой, не грезил ночами и днями о том, как пристроит свой узел в теплых и сладких объятиях чужого нутра.
Возможно, в том была заслуга его предков: измененный геном это не только жабры, зубы и синяя кожа. Это нечто большее, нечто, делающее тебя особенным по праву рождения. Так ему говорил отец – самый большой лжец из тех, кого он знал.
Сам же Кисаме справедливо полагал, что его спокойствие перед лицом плотского искушения – целиком и полностью заслуга матери. А точнее, его иссушающей ненависти к этой женщине.
Впрочем, как оно было на самом деле, Кисаме не знал. И предпочел бы не знать: тех двух раз, что он спал с омегами, вполне хватило, чтобы составить картину, понять – он может прекрасно обходиться и без них, но… Учиха.
Кисаме думает, что все изменится почти сразу, но этого не происходит. В тот же день, вернувшись из квартала красных фонарей, пропахший выпивкой, куревом и шлюхами, он на секунду останавливается у постели напарника, с силой втягивает воздух и… ничего. Ни следа острой мускусной метки, которая должна была появиться поверх запаха покрытой омеги.
Кисаме испытывает облегчение и засыпает сразу, как только голова касается подушки.
Ничего не происходит и на следующий день, и через неделю – Учиха все так же не похож на омегу, и уж тем более – на меченную. А потом они пересекают границу Страны Воды и нарываются на группу ойнинов. Те в масках, но явно узнают Кисаме, и это чертовски некстати.
– Сколько дают за твою голову? – спрашивает Учиха, когда они движутся сквозь лес, пытаясь оторваться от преследователей.
Кисаме называет сумму.
– Тогда их усердие объяснимо.
Напарник активирует шаринган, оглядывается, хмурится. Они останавливаются, вокруг тишина, только туман застилает землю, и кажется, будто огромные деревья-исполины парят в воздухе. Учиха взмахивает рукой, из широкого, в облаках, рукава выскальзывает несколько ворон. Они растворяются в белой пелене.
– Засада. Нас не догоняют. Нас гонят, – говорит Учиха пару минут спустя.
– Сколько их?
– Шестеро, может больше.
Полдюжины впереди, столько же позади… Двенадцать трупов – слишком грязная работа. Неприемлемо грязная для них с Учихой. Кровавый Туман этого так не оставит, и дело будет вовсе не в деньгах, но уже в политике: какое селение позволит уйти нукенинам, положившим два отряда ойнинов? Точно не то, в котором он родился.
К тому же их миссия – устранение местного дайме. Если они засветятся, то охрану наверняка усилят, и молниеносного, неожиданного нападения, которое они планировали, не получится.
Времени остается все меньше, Самехада беспокойно перебирает чешуей, протыкает стальными лезвиями слои бинтов и ткани, царапает кожу. Не зло, без желания сделать больно, но с волнением, с затаенным азартом. Она ощущает близость хорошей битвы и свежей крови, но при этом чувствует настроение хозяина, понимает, что все не так просто. Кисаме заводит руку за спину, оглаживает острые выступы, успокаивая.
Учиха сосредоточен и мрачен, в его глазах горят запятые шарингана, наверняка воспроизводит в голове карту местности, исследует ее мысленно, анализирует каждую… возможность?
Кисаме оглядывает напарника: потянет или нет? А впрочем, глупый вопрос, это же Учиха, мать его, Итачи.
– Есть одна идея, но рискованно.
– Насколько?
– Настолько, что если не удастся провернуть, во время битвы вы окажетесь в невыгодных условиях.
– А если удастся?
– Тогда мы поимеем этих ублюдков.
Напарник колеблется всего долю секунды.
– Я слушаю.
И Кисаме рассказывает, быстро, негромко, не вдаваясь в детали, каждую секунду думая, что вот сейчас Учиха точно его остановит, покачает головой в своей привычно холодной, рассудительной манере, а потом предложит что-то намного более хитрое и изящное.
Но этого не происходит.
Поэтому полминуты спустя они рассыпаются во все стороны клонами, распадаются черным глянцем крикливого воронья. Кисаме знает, это отвлечет преследователей ненадолго, но пока те перебьют всех, пока сообразят, что их надули... Должно сработать.
Они движутся на восток, туда, где у подножья острых скал в густом лесу, словно осколок синего неба, лежит утопленное в землю блюдо озера. Кисаме спешно отстегивает сумки со свитками, вытаскивает из карманов таблички с печатями и аккуратно, стараясь не примять травы, прячет их под камень. Учиха поступает так же. Затем, не оглядываясь, они стремительно заходят в воду прямо в одежде. Сначала по колено, потом по пояс, а затем, вдохнув в последний раз, скрываются с головой.
Вода такая холодная, что кислотой обжигает жаберные щели, сводит мышцы на ногах и застилает глаза мутной пленкой. Кисаме моргает несколько раз, картинка становится четче, рядом плывет напарник. Такой же бледный, сосредоточенный, он мощными гребками движется к противоположному берегу озера, тяжелые сумки с оружием помогают ему держаться на глубине.
Кисаме удовлетворенно кивает и торпедой ввинчивается в неподатливое тело воды, а через пару секунд уже прилично обгоняет напарника. Тот плавает неплохо, но, как и все шиноби Листа, не слишком доверяет воде и явно чувствует себя увереннее на суше.
Они преодолевают почти половину пути, когда Учиха, вдруг останавливается – бесстрастную маску его лица разбивает уродливая гримаса боли. Словно в немом крике он открывает рот и выпускает из легких воздух, напополам с густой темной кровью.
Приступ!
Напарник сгибается пополам, жмурится, на бледном лбу выпуклым швом проступает извилистая вена, шея обрисовывается жилами. Кисаме думает об использовании медицинских дзюцу, но тут же отметает эту мысль: среди тех, кто за ними гонится, наверняка есть шиноби-сенсоры, они почувствуют всплеск чакры, сложат два и два… Открыть контейнер с лекарствами Учихи тоже не вариант – намочить все таблетки, все равно, что подписать напарнику смертный приговор.
Кисаме находит выход: подплывает к Учихе ближе и невольно вбирает жабрами воду с растворенной в ней кровью. Застывает.
Сладко… сладко и терпко.
В висках пульсирует, глотку дерет странной, незнакомой жаждой, в голове переклинивает от одной только мысли, что плоть у напарника, как и у всех людей, прирезанных им ранее – податливая, нежная, полная алого сока.
Учиха вздрагивает еще раз, вокруг него уже облако из крови, в котором бледное лицо отчетливо отливает синим цветом. Кисаме соображает всего один удар сердца, подплывает вплотную, ловит напарника одной рукой за шею, а другую кладет на затылок. Этот хват похож на тот, которым он уже десятки раз сворачивал людям шеи, но сейчас… Вспыхивает и гаснет шаринган, чужие губы на вкус как ржавое железо.
Кисаме дышит за двоих.
Вдох, выдох, рот полнится чужой кровью, Учиха дергается в горячке приступа, выкашливает вместе с кусками легких весь воздух обратно, но Кисаме упорен, он оплетает напарника руками и ногами, фиксируя собою, словно смирительной рубашкой.
Постепенно Учиха успокаивается, видимо, чакра начинает делать свое дело и залечивает открывшуюся рану. Крови становится меньше, дыхание выравнивается, напарник открывает глаза.
Пламя шарингана, кажется, выжгло черные глаза до мутно-серого, белки цвета сырой бычьей печени выглядят жутковато. Учиха плотнее прижимается губами ко рту Хошигаке, дышит жадно, и Кисаме помогает ему: обхватывает ладонью теплый круглый затылок, чуть наклоняет голову, чтобы они не сталкивались носами.
Наконец, когда Учиха перестает напоминать покойника, он дает знак, что можно двигаться дальше. Теперь они плывут медленнее, Кисаме держится возле напарника, то и дело останавливаясь, чтобы поделиться с ним воздухом.
Учиха плох, двигается заторможено, но по-прежнему быстрее любого гражданского. Наконец, они достигают другого конца озера и останавливаются у поросших водорослями и прочим подводным сором скал. Кисаме узнает это место и плывет дальше безо всяких сомнений, он отлично помнит, как был здесь с учителем впервые.
Они опускаются на толстый ковер из ила, на дне так темно, что плохо видно даже собственные руки.
Кисаме в последний раз делится с напарником воздухом, а потом увлекает его вперед, к узкому проходу в скале. Путь не слишком длинный – меньше пятидесяти метров, но он беспокоится, что Учихе может не хватить воздуха, что у него случится приступ прямо здесь, внутри узкого каменного тоннеля.
Но все заканчивается благополучно, они минуют тоннель. Здесь вода уже совсем иная на вкус, более теплая, чуть затхлая, они плывут наверх, а когда выныривают, Учиха жадно хватает посиневшими губами воздух, долго и надсадно кашляет, выплевывая воду и бурые сгустки свернувшейся крови.
Кисаме морщится от неприятного чувства, с которым закрываются жабры, оглядывается: за прошедшие десять лет в этой карстовой пещере ничего не изменилось – все тот же высокий сводчатый потолок, поросший полупрозрачными сталактитами, все тот же каменный островок посередине и узкая полоска дневного света, падающая высоко сверху.
– Нам туда, – Кисаме буквально хватает напарника за шкирку и волочет в сторону острова.
Первым делом, выбравшись на сушу, он начинает раздеваться, снимает отяжелевший от воды плащ, сандалии, футболку и остается в одних брюках. Здесь прохладно даже для него, обычно нечувствительного к холоду – напарник же вовсю стучит зубами.
– Здесь можно разводить огонь? – спрашивает Учиха, отправляя в рот пригоршню пилюль.
Кисаме с сомнением косится на узкий белый просвет наверху и отрицательно качает головой.
– Нет. Кислород быстро кончится.
– Ясно.
Учиха растирает руками грудь и плечи, трет ладони друг об друга, кончики его пальцев отчетливого фиолетового цвета. Кисаме замечает, что левый сосок напарника перечерчен бледным шрамом. Странно, что он не увидел этого тогда… Учиха садится в позу лотоса, складывает ладони на коленях и закрывает глаза.
Кисаме косится на напарника с легкой завистью, он знает, что тот медитирует, когда требуется справиться с болью или убить время. Самому Кисаме такие фокусы никогда особо не давались, поэтому он просто ложится туда, где посуше, укладывает рядом Самехаду и закрывает глаза.
Теперь им остается только ждать.
Часа через три он просыпается от странного шума. Это Учиха возится на другой стороне островка в попытках согреться.
Кисаме думает, что раньше предложил бы ему свою помощь безо всякого сомнения, без тени задней мысли, но сейчас… Сейчас ему вдруг чудится, что вот оно, началось: Учиха превращается в омегу. В слабую, бесполезную тварь.
Он еще раз косится на напарника, тот выглядит как труп недельной давности, миссия в Молнии и недавний приступ основательно измотали его. Кисаме вдруг понимает, что Учихе действительно осталось совсем недолго.
Год? Два?
Он встает и подходит к напарнику, садится рядом, прислоняясь к ледяному плечу.
– Вам нужно согреться.
Учиха смотрит куда-то в сторону, кривит рот, и в этой мимолетной гримасе проступает все: и боль, и злость, и бесконечная усталость. Кисаме думает, что напарник, должно быть, ненавидит собственное тело. Такое слабое, такое разочаровывающее, никак не соответствующее силе его духа, не считающееся с его планами.
Учиха прижимается ближе, тянется к теплу, сначала неуверенно, едва-едва, но постепенно все смелей. Они сидят рядом, переплетясь, согреваясь. И в этом, неожиданно, интимности больше, чем в той их странной, механической близости месяц назад.
Через час Кисаме погружается в дрему, по-прежнему сидя ровно, и сквозь сон чувствует, как шевелится Учиха, приникая вплотную. Ощущение прохладного прикосновения к шее неприятно, Кисаме передергивается, ему чудится, что по коже ползет насекомое. Он открывает глаза – это Учиха. Он сидит в кольце его рук, уже отогревшийся, чуть ерзает и зачем-то нюхает его шею.
Кисаме соображает быстро.
– Течка? – спрашивает он и только потом понимает, что применил не то слово. Учиха ведь из военной аристократии, из тех, что носят семейные гербы даже на трусах, живут в больших особняках, а в селениях имеют целые кварталы. У таких, как напарник, наверняка есть слово поизящнее того, которым принято называть это у собак.
– Да.
Вот так просто, безо всякого выражения – «да».
Кисаме наклоняет голову, прижимается кончиком носа ко все еще влажной голове, принюхивается.
– А запах вообще появится?
Учиха пожимает плечами.
– Но мой чувствуется?
Напарник медлит, отвечает с неохотой:
– Очень сильно.
– И вы хотите секса со мной? – явно ступая по тонкому льду, спрашивает Кисаме, хотя прекрасно знает, что едва ли получит ответ на подобный вопрос. Учиха никогда не реагировал на провокации.
Не реагирует он и в этот раз, просто встает и отходит на пару шагов.
– Полагаю, нам пора.
Кисаме вдруг ловит себя на странной мысли: ему нравится провоцировать Учиху.
Напарник говорил, что между ними ничего не изменится… Чушь. Весы уже качнулись.
Качнулись явно не в пользу Учихи.
***

Они выбираются из пещеры уже под вечер и почти сутки идут лесами до столицы Воды. Где-то на периферии маячит чакра ойнинов, но она слишком слаба, чтобы беспокоиться.
В город они входят за три часа до заката, приметные плащи, на которые уже должны были разойтись ориентировки, и сумки с оружием они прячут в холщовые мешки, купленные на деревенском рынке. Кисаме, на всякий случай, использует хенге и превращается в неприметного мужичка средних лет с намечающейся лысиной, а Самехаду оборачивает грубой мешковиной. Учиха же просто сутулится, чтобы не выдавать себя осанкой шиноби, распускает волосы, и длинные пряди падают на лицо.
Кисаме хорошо знает город, когда-то давно, еще мальчишкой, он пару лет служил в охране дайме. Хороший был мужик, жаль, что в кровавой мясорубке Второй Гражданской пришлось вспороть ему брюхо, но что поделать – разнарядка.
Кисаме поводит плечами, оглядывается. А время не стоит на месте, и за прошедшее десятилетие селение сильно разрослось вширь и ввысь, расцветилось пестрыми вывесками, обзавелось уличными труппами и нищими. Теперь все как у всех, и никакого тебе Кровавого Тумана, когда город денно и нощно патрулируют шиноби, а гражданские жмутся к стенам… Кисаме ловит себя на том, что вспоминает старые времена с ностальгией. Сейчас же они спокойно идут по центральной улице, пару раз их даже задевают плечами подвыпившие прохожие, и это хороший знак, им удалось слиться с толпой.
С полчаса они бродят по городу, на первый взгляд бесцельно, просто слоняясь от одной лавки к другой, заходя на ночные рынки, гуляя вдоль оживленных проспектов, но на деле это и есть самая сложная часть работы: сбор информации.
Потом им приходится разделиться, обычно Кисаме идет в питейные заведения, где до нестоячего состояния накачивает собеседников и выуживает из них все, что его интересует, а Учиха отправляется в бани – вторую Мекку сплетен каждого города.
Но в этот раз все иначе, теперь в общественные купальни напарнику ход заказан.
К полуночи, когда они встречаются на условленном месте, оба знают даже больше, чем нужно. Их путь лежит ко дворцу, сияющему в наступившей темноте яркими огнями.
– Работаем как обычно?
Учиха задумчиво оглядывает здание, прищуривается и кивает. Он запускает одного ворона пошуметь на сотню метров левее, а когда стража на воротах отвлекается, в два счета перемахивает через высокую преграду, оказываясь в тенистом саду. Кисаме не отстает.
Они ступают неслышно, черная в ночи трава приминается под их ногами бесшумно и покорно, как вдруг из под ближайшего куста выскакивает серая тень. Слишком маленькая для человека, слишком большая для кошки… Хошигаке на автомате ловит серое нечто, пальцы тонут в мягких перьях, кожу царапают острые когти.
Кисаме сворачивает павлину шею и отбрасывает теплую тушку. Дальше приходится продвигаться медленней, внимательно смотря под ноги. Наконец, у самой стены, где по расчетам шарингана у бойниц слепая зона, Учиха достает из кармана перчатки-кошки и, словно ящерица по стволу дерева, быстро вскарабкивается по отвесной стене. Почему он не пользуется чакрой, Кисаме не спрашивает – напарнику видней.
Кисаме провожает его долгим взглядом, мысленно считает до пятнадцати, а потом, совершенно не скрываясь, идет прямо к парадному входу. Он знает – дайме не доверяет шиноби и набирает охрану из самурайских кланов, но так даже лучше. Кисаме доводилось биться с этими воинами чести, и хватило пары стычек, чтобы понять: парни в красивых доспехах не стоят риса, который едят. А это значит, что у Учихи достаточно времени.
Свитки разворачиваются с негромким шорохом, Кисаме щелкает суставами пальцев и молниеносно складывает печати.
Гигантский поток воды бьется о крепкую дверь, водяные акулы пробуют металл и дерево на прочность, а как только находят уязвимое место – врываются внутрь сокрушительным и страшным потоком. Кисаме хмыкает: давненько он так не развлекался, в серьезном бою едва ли можно позволить себе такую глупость, но для отвлечения внимания этот маленький фокус – самое то.
– Девяносто три, девяносто два, девяносто один… – считает Кисаме негромко, усиливая напор воды и уклоняясь от летящих с бойниц стрел.
– Шестьдесят четыре, шестьдесят три… – продолжает он, контратакуя группу чунинов Тумана.
– Тридцать два, тридцать один, тридцать… – а вот и джонины подоспели, у всех в руках серьезные свитки, а парочка может похвастать интересным оружием.
– Четыре, три, два…
Пузыри водяной тюрьмы, куда были заключены все нападавшие, с тихим треском лопаются. Кисаме оказывается окружен вражескими шиноби. Отступать некуда.
– Один. Хорошо повеселиться, идиоты, – говорит он с отчетливой издевкой в голосе и распадается тысячей водяных брызг.
В общественных банях душно, пар, плотным покрывалом нависший над огромной купальней, такой густой, что не разглядеть другого берега глубокой чаши бассейна. Кисаме приходит в себя и встряхивается, выныривает, трет ставшие болезненно чувствительными пластинки жабр и широко зевает. Техника водного деления тела всегда отнимала много сил и вызывала сонливость.
Хорошо, что никто не заметил его и не полез спасать.
Кисаме делает прощальный круг в горячей воде, разминая затекшие мышцы, и выходит, тяжело ступая по каменной лестнице. Уже в раздевалке, обтираясь полотенцем, его взгляд падает вниз, между ног. У мужичка, в которого он превратился в хенге, до смешного жалкий пенис. Маленький, розовый, загнутый влево, похожий на вареную креветку. Кисаме интереса ради поддевает его пальцем и фыркает: бывает же.
***

На широкой мотельной кровати сидит бледная девица в мешковатых штанах и футболке не по размеру. Она не слишком симпатичная, эта девица, выглядит усталой и какой-то замученной, но и не шибко страшненькая: под черной тканью аппетитными выпуклостями проглядывают небольшие, но упругие даже на вид грудки с острыми сосками.
Кисаме закрывает дверь, скрещивает руки и прислоняется спиной к стене, оклеенной обоями в цветочек. Он прикрывает глаза и представляет, как это должно быть здорово – впиться руками в теплую, податливую плоть, сжать нежные полушария до громкого стона, облизнуть, а затем подуть и попробовать подушечкой пальца – твердо. А потом раздвинуть мелкой сучке ее холеные белые ляжки и втрахивать в скрипучий, помнящий сотни и сотни сношений матрас до тех пор, пока не заскулит, не забьется в крике, прося пощады…
Но это всего лишь Учиха.
– А чего в хенге? – спрашивает Кисаме. Сам он еще на подходе к номеру скинул поддельную личину.
Напарник оборачивается: с тонкого девичьего лица на Кисаме смотрят внимательные учишьи глаза.
– Так легче переживать… течку.
Из уст напарника это слово звучит иначе. Не так грубо, не так похабно, но почти… с вызовом? Именно. Словно он нарывается на хорошую драку, в которой его обязательно завалят на землю, стащат штаны и всунут по самые гланды.
Сиськи, гланды… Это становится интересным.
Учиха понимает перемену в его настроении раньше самого Кисаме, поэтому встает на ноги и стягивает футболку через голову. Грудь и вправду что надо: белая, нежная, с розовыми сосками. Кисаме подходит вплотную, проводит пальцами по бокам, с силой оглаживая нежную кожу и податливую мягкость груди. Только сейчас он замечает, что вдоль ребер Учихи алеет порез. Глубокий, но не опасный, лезвие чиркнуло по костям: вспороло кожу, немного мышц, неприятно, но не более того. Вот только одно маленькое «но» – это же Учиха, он не подставляется на таких пустяковых миссиях.
– Что это?
– Жена дайме пыталась закрыть его собой, – глухо говорит напарник, а потом, помолчав, вдруг добавляет: – Омега, она была беременна.
– О, – только и может, что выдохнуть Кисаме.
Предвидел ли он такой поворот событий? Нет. У дайме уже был старший сын, который-то и заказал папашу, кто же знал, что старикан на шестом десятке решится обрюхатить любимую и уже давно немолодую женушку? Никто.
Сочувствует ли он Учихе? Кисаме прислушивается к себе: нет, просто работа, просто очередная миссия. Плод внутри этой женщины все равно должен был умереть, сентиментальность неуместна, когда на кону вопрос власти и наследования.
Он в который уже раз думает, что с историей про вырезанный клан все не так чисто, как рисуют плакаты «РАЗЫСКИВАЕТСЯ» с лицом напарника.
– Знаешь, обычно, когда ты лишаешь кого-то жизни, замирает только одно сердце – вдруг говорит Учиха негромко и спокойно, словно рассказывает свиток с техникой наизусть. – В этот раз я слышал, как остановилось два.
– Знаю.
Кисаме и вправду знает, он убивал. И женщин, и детей. И даже нерожденных. За последних, кстати, всегда платили хорошо, мало кто из шиноби брался за такую работу.
Напарник вскидывает на него глаза: тусклые, словно подернутые сероватой дымкой пепла или тумана, умные и усталые, опушенные густыми-густыми ресницами. Пожалуй, последнее – единственное по-настоящему красивое в нем. Кисаме вспоминает мелкого Учиху, виденного мельком в той злополучной гостинице, вот уж кому стоило родиться омегой – рыдал пуще девчонки, размазывая по смазливому лицу крокодильи слезы.
Кисаме грубо, безо всякой нежности, до боли стискивает мягкую округлость груди, Учиха не меняется в лице, но через секунду исчезает в облачке дыма. В ладони, там, где была нежная плоть – пустота. Учиха снова плоский, с твердым, как камень, торсом, редкими волосами на бледной груди, с рассеченным соском и чуть выпирающими на вдохе ребрами.
Так честнее.
Кисаме ведет рукой вниз, к поясу брюк, расстегивает чужую ширинку, ныряет внутрь и чувствует ладонью жесткость отросших лобковых волос. Учиха стягивает белье, остается стоять так, прямой, спокойный, почти безразличный.
Кисаме думает, что так, с волосами, ему нравится больше. Нет того дурацкого чувства, будто натягиваешь гладкую малолетку. Кисаме опускается вниз, становится на колени, щелкнув суставом. Учиха знает, что делать – без вопросов поворачивается спиной, раздвигает ноги и чуть разводит ягодицы в стороны руками.
На контрасте с сухой кожей влажное отверстие кажется почти горячим. Кисаме на пробу просовывает внутрь палец – идет гладко, по хорошей смазке. Ему становится любопытно – своя ли это, или Учиха успел смазаться к его приходу? Но он не спрашивает, просто проталкивает уже несколько пальцев, тщательно ощупывая нежные, упругие стенки.
Член, придавленный жесткой тканью форменных штанов, дергается, яйца наливаются теплом, в Учихе уже три пальца – с трудом, но без боли, благо, смазки достаточно. Кисаме отстраняется, подносит руку ко рту, облизывает. Солоновато, пряно, странно.
Напарник не мигая смотрит на него, Кисаме ухмыляется и демонстративно вылизывает палец за пальцем, собирая клейкие нити бесцветной, ничем не пахнущей смазки.
Ого.
А у Учихи встает.
Пока едва-едва, но член потемнел, налился, мошонка чуть поджалась, взгляд уже не такой внимательный, чуть поплывший. Кисаме до сладкой щекотки в яйцах нравится эта реакция. Нравится даже больше, чем хорошо смазанная, явно жаждущая, чтобы ей засадили, дырка.
Кисаме садится на постель, не снимая штанов, просто расстегивает ширинку и достает наружу член, надрачивает скользкой рукой, теребит головку, оглаживает яйца.
Учиха смотрит как завороженный, и Кисаме опускает взгляд вниз, пытаясь понять, что в его болте такого интересного. Хуй как хуй, правда, иссиня-фиолетовый, здоровенный, перевитый венами. Бабам нравится.
Напарнику, судя по дернувшемуся на шее кадыку, нравится тоже.
Учиха подходит ближе, касается члена сначала кончиками пальцев, так осторожно, словно боясь обжечься, но потом смелее – обхватывает мозолистой, жесткой, как у всех шиноби, ладонью, проводит вверх вниз, чуть выкручивая запястье. Учиха явно не чужд ручной работы, мелькает скабрезная мысль и тут же исчезает, вытесненная удивлением.
Напарник собирает подушечкой большого пальца каплю смазки, выступившего на члене Кисаме, а в следующий миг слизывает ее коротко мелькнувшим языком.
Ну и дела…
– Разве омегам твоя смазка не должна казаться вкусной?
Кисаме пожимает плечами: откуда ему знать?
– А что, невкусно?
– Просто солоно. И рыбой отдает.
Кисаме ржет, как последний мудак, тряся вставшим членом, откидывается на кровать и заводит руки за голову, обнажая густую поросль в подмышках. Последнее, кажется, интригует Учиху даже больше синего члена.
Напарник забирается на кровать и садится рядом, его член все еще не встал до конца, поэтому покоится на белом бедре. Учиха выглядит спокойным и сосредоточенным, с таким лицом нужно изучать древние свитки, а не трахаться. Кисаме пытается не дернуться, когда чужие руки касаются подмышек и чуть оттягивают жесткие волоски, с силой проходятся вверх и вниз.
– Можно понюхать, даже полизать, – говорит он сквозь зубы, превозмогая щекотку.
Учиха с бесстрастностью патологоанатома наклоняется так близко, что почти утыкается носом в жесткие волосы, принюхивается. Кисаме думает, что вот-вот тронется от этой веселухи, поэтому просто прижимает локти к бокам – все, хватит уже этого разврата. Резко садится, отчего член шлепает его по животу, расставляет ноги. Учиха все понимает, поэтому, как и в прошлый раз, встает на четвереньки и разводит ноги. Кисаме пристраивается сзади, в этот раз все получается быстрее и легче: головка на пару секунд задерживается у плотного кольца мышц входа, а потом, преодолев сопротивление, проскальзывает внутрь. Кисаме мягко погружается на всю длину и застывает, прижавшись яйцами к чужой промежности.
Хорошо. Почти так же здорово, как выпустить кишки достойному противнику.
Кстати, о кишках – Учиха по-прежнему тугой, что целка-невредимка, Кисаме на пробу толкается несколько раз вперед, а потом выходит почти до конца – чисто, крови нет. И засаживает так, что комнату оглашает смачный шлепок кожи о кожу.
Черт, да!
Омега, не омега, какая в жопу разница? Дурацкий анекдот… Кисаме, как и в прошлый раз, просовывает под чужой живот руку, член уже привычно ложится в ладонь, Учиха громко выдыхает и утыкается мокрым от пота лицом в скрещенные руки. Кисаме не слишком удобно трахать напарника и одновременно дрочить ему, поэтому он обхватывает его поперек живота и поднимает, прижимая к груди.
Меж чужих лопаток мокро, влажный затылок пахнет шампунем, лесом и железом, Кисаме не сдерживается – кусает гладкую шею, рвет кожу зубами, и темная, остро пахнущая кровь стекает вниз по ложбинке спины прямо между ягодиц. Учиха чуть выгибается, обхватывает Хошигаке за голову, впивается сильными пальцами в волосы.
Теперь они движутся синхронно, ни единого лишнего движения, четко, как хорошо отлаженный механизм: Учиха привстает на коленях и опускается, Кисаме двигает бедрами, с силой тараня мокрую от крови и смазки дырку… Это напоминает их обычную работу в паре, когда каждый знает, что делать, и делает это хорошо, спокойно полагаясь на напарника, уверенный, что тот не подведет.
И Учиха не подводит – вдруг с силой опускается до предела, а потом с негромким выдохом кончает, туго сжимая со всех сторон, вздрагивая, прогибаясь в пояснице. Хватка его пальцев становится такой сильной, что Кисаме кажется, будто с него вот-вот сдерут скальп.
Чужая сперма горячая, вязкая, Кисаме размазывает ее по твердому от проступивших мышц животу, груди. Сам он так и не кончил, но близок – основание члена уже начало раздувать, он хочет вытащить, чтобы подрочить и спустить в руку, но Учиха останавливает его, сводя бедра стальными тисками.
Даже так? Кисаме не надо просить дважды.
Он крепко обхватывает Учиху, почти держит его на весу и, бешено тараня горячее нутро, кончает, прижавшись губами к развороченной шее. В запахе чужой крови ему чудится терпкий, солоноватый аромат моря.
Напарник вздыхает громко, протяжно – словно волна накатывает на берег. Обмякает, податливый, сонный, откидывает голову Кисаме на плечо.
Он и сам чувствует сонливость, как и в прошлый раз, ложится набок, укладывая Учиху рядом, только сейчас тот не пытается отодвинуться, не превозмогает боль – лежит спокойно, почти расслабленно.
Когда узел спадает, они отодвигаются друг от друга, оказываясь на разных сторонах постели, благо, кровать большая, влезло бы и четверо, лежат несколько минут неподвижно. Потом Учиха встает, Кисаме наблюдает за ним, прикрыв глаза, с легким оттенком удовлетворения видит, как по белой поверхности бедер течет сперма и смазка в редких красноватых прожилках, как напарник, подставляя руку, чтобы не запачкать пол, скрывается в ванной.
Кисаме сонно шарит рукой, нащупывает сначала теплое одеяло и, хочет было укрыться им, но потом вспоминает, что у Учихи терморегуляция ни к черту, и укрывается тонким покрывалом.
Незаметно, убаюканный шумом воды, он засыпает.
***

Кисаме открывает глаза и несколько секунд лежит неподвижно, силясь понять, что же его разбудило среди ночи. Кругом тишина, рядом слышно тяжелое из-за больных легких дыхание напарника, вот только… Что-то не так.
В голове негромко, но отчетливо раздается тревожный звоночек интуиции – это зверь внутри чует опасность, щерит зубы, мечется в беспокойстве. Кисаме резко садится, рядом вспыхивает и гаснет шаринган.
– Что случи?.. – начинает Учиха, но замолкает на полуслове. Видимо, тоже чует неладное.
Не сговариваясь, они вскакивают с постели, ночную тишину едва слышно оглашает тонкий перезвон металла – кунаи и сюрикены наизготовку.
– Уходим, – одними губами говорит Кисаме.
Напарник не задает вопросов – вскакивает бесшумной кошкой на подоконник, в два движения выламывает покрытые засохшей краской шпингалеты и замирает.
Кисаме понимает: их уже ждут. А в следующую секунду оконный проем сметает потоком огня, брызжет во все стороны стекло, языки пламени слизывают деревянную кровать, от массивного шкафа в момент остается лишь черный, прокопченный остов.
Учиха отскакивает, выставляет водяную стену, и номер наполняется густым, обжигающе горячим паром. Кисаме уже сталкивался с подобным эффектом, поэтому задерживает дыхание и закрывает глаза, движется к двери почти наугад. Рядом раздается надсадный кашель: видимо, напарник все же сделал вдох.
Используя прикрытие пара, они отходят в коридор, оба понимают, что сражаться в здании крайне невыгодно: Кисаме не сможет использовать Самехаду, да и Учиха предпочитает большие дистанции.
Они поднимаются наверх, выламывают закрытую массивным навесным замком дверь и оказываются на крыше.
Те самые ойнины, вот только их уже не дюжина – тринадцать. Как они смогли их найти?.. Один из ойнинов делает шаг вперед, маска такая же, как и у всех, но Кисаме узнает его по волосам и печатям, дрожащим на ветру.
– Ао.
– Бесхвостый Биджу.
Кисаме никогда не был в восторге от этого прозвища, и Ао знал об этом. Зато теперь понятно, как эти твари сумели их найти – сенсор и бьякуган в одном лице, от такого не скрыться дешевой уловкой вроде хенге.
Учиха, стоящий сбоку, бросает на Кисаме короткий взгляд, но он в ответ лишь отрицательно качает головой, а потом добавляет беззвучно:
– У него бьякуган.
Напарник активирует шаринган и чуть сгибает колени, перенося центр тяжести, готовясь к атаке. Шиноби Тумана рассредоточиваются, часть заходит с боков, беря их в «тиски».
– Туман не прощает и не забывает.
Кисаме знает, что сейчас под маской чужое лицо искажено презрением и гневом.
– Я помню, Ао.
Когда-то давно они вместе воевали на севере. Хотя «воевали» – громко сказано, просто давили гражданских и подчистую вырезали бунтующие самурайские кланы. Ао был хорошим напарником, из тех, с кем делят сухпаек и кому можно доверить тыл. Но это было слишком давно.
Кисаме складывает печати и атакует. Стоящий рядом Учиха молнией срывается с места.
Они работают технично и слажено: Учиха использует гендзюцу и точечно – холодное оружие, а Кисаме множит водных клонов, благо, запас чакры позволяет создать и поддерживать до сотни разом.
В поднявшейся неразберихе Кисаме атакует Ао – тот единственный, кто может отличить его от клона и возглавить преследование в случае их с Учихой отступления.
Первый удар все еще закованной в бинты и мешковину Самехады Ао принимает на скрещенные клинки кунаев, с силой отталкивает и разрывает дистанцию. Кисаме ухмыляется: давненько он так не веселился. Они обмениваются десятком пробных ударов, это похоже на рукопожатие после долгой разлуки, все внутри поет, звенит от предвкушения.
– Ты ничуть не изменился, – бросает Ао, атакуя Кисаме градом ударов обманчиво расслабленных ладоней.
– А ты поднаторел в бьякугане, – скалится Хошигаке, уклоняясь.
Он уже видел этот стиль, он узнает джукен – «мягкий кулак», выбивающий танкецу.
Ао наступает, теснит его к краю крыши, где вот-вот освободятся из своих водных тюрем другие ойнины. Удары становятся все жестче, быстрее, но Кисаме не сопротивляется, лишь уходит от атак, ждет, когда противник потеряет осторожность. И Ао теряет.
«Мягкий кулак» сталкивается с растопыренной чешуей Самехады: сталь побеждает, окрашивается алым, податливую плоть насквозь прошивает острыми пластинами. Ао шипит, инстинктивно прижимает покалеченные руки к груди – с ладоней широкими лоскутами свисает кожа, становятся видны сухожилия и мускулы. Кисаме знает скорость его регенерации – противник не успеет восстановиться по ходу боя, а это значит, что джукена можно больше не опасаться.
– Ты все так же самоуверен, – хрипло тянет Кисаме, вскидывая меч на плечо. Он чувствует волнообразные движения чешуи и знает – Самехада злорадствует вместе с ним, щерит розовую пасть в чудовищной ухмылке. Хорошая девочка.
Ао не реагирует, только плотнее сжимает тонкие губы и срезает кунаем ошметки кожи с предплечьев. Шутки кончились. Они схлестываются так яростно, что становится ясно: в живых останется только один.
Внутри все поет.
Кисаме бьется, как не бился уже давно. Страстно, вдохновенно, как в старые добрые времена, с полной отдачей и максимальной выкладкой. Ао отвечает ему взаимностью, они танцуют по поверхности крыши, бетон под их ногами крошится, рассыпается, проступает жесткими нитями арматуры, мелькают и исчезают другие ойнины – кажется, они понимают, что это только их битва. А может, это просто Учиха молча и сосредоточенно делает свое дело – убивает.
Биться с бывшим напарником странно: ничем не удивишь и ничему не удивишься. Но что-то в этом есть. Что-то пьянящее, оседающее на языке терпким, искристым вкусом чистого наслаждения битвой.
Кисаме думает, что однажды, быть может, ему доведется скрестить клинки и с Учихой.
А Ао хорош, как может быть хорош только шиноби Тумана старой закалки. Жесткий, резкий, идущий по самому краю, не заморачивающийся чушью вроде благородства и ритуала битвы, которой сейчас пичкают молодежь. Только кровь, только мясо, только пение стали.
Самехада удовлетворенно чавкает, с чешуи капает красное, тонкие нити чакры протягиваются от противника к Кисаме. Очень вовремя, клоны порядочно истощили его запасы.
Рядом вспыхивает и гаснет огненный шар – катон Учихи, такое ни с чем не спутать. Кто-то вскрикивает и замолкает навсегда.
– Твой мальчишка хорош, – смеется Ао, все же выбивая Кисаме тенкецу на плече. Рука от места удара и до самых пальцев немеет, мышцы взрываются болью. – У тебя с Момочи много общего.
Кисаме скалится, отступает назад, чувствуя, как поврежденную руку обвивает рукоять Самехады, которая силится восстановить циркуляцию чакры. В памяти всплывает лицо Забузы, в последний раз они виделись незадолго до провалившегося переворота, который обернулся кровавой баней. Уже тогда тот таскался с мальчонкой, грязным, как крыса, но со слишком красивым, правильным лицом для такого оборванца, наверняка отпрыск клана с измененным геномом.
– Да нихуя, – со злой веселостью в голосе отвечает Кисаме и, бросив в противника пару кунаев со взрывными печатями, использует технику водного клонирования.
Он не обманывается мыслью, что можно застать Ао врасплох, но… Любопытство – не порок, говорил учитель, – но хороший повод для смерти. Кисаме урока не усвоил. Кисаме всегда был любопытнее прочих.
Кисаме прибегает к технике телесного мерцания и возникает прямо перед Ао, замахивается Самехадой, очерчивая полукруг по тщательно спланированной траектории, а в следующий миг клон, прятавшийся в клубах дыма от взрыва, делает свой ход: россыпь сенбонов летит в спину Ао. Тот отражает все.
Кроме одного, воткнувшегося в шею на уровне третьего грудного позвонка. Слепое пятно бьякугана, это Кисаме помнит еще по их тренировкам.
– Вечно эти глаза лажают, верно?
Ао неподвижен, еще бы, нервный центр, как-никак, Кисаме тоже знает эти ойнинские штучки.
Бельмо бьякугана в чужой глазнице выглядит как треснувший опал, кругом него вьются, змеятся вены и мышцы, похожие не то на шрамы, не то на червей, ползающих под кожей.
Слепое пятно.
Это оказалось слишком просто.
Самехада, жадная до чужой чакры, возбужденно вибрирует рукоятью, Кисаме послушен ее воле – стальная чешуя пробивает чужую кожу и мышцы, совсем неглубоко, но его девочке хватит, чтобы выпить Ао до дна.
Хотя… Родной глаз Ао темный, глубоко посаженый, полный ярости и страдания. Кисаме вдруг думает, что умереть от того, что тебя сожрал меч, пускай даже великая Самехада – не тот конец, которого достоин шиноби вроде Ао. Коротко и решительно звякает сталь, Кисаме уже предвкушает, как чужая кровь, обжигающе горячая и ароматная, потечет по клинку и рукам, но затылок вдруг обдает кипятком острого предчувствия. Кисаме кувырком уходит вбок.
Ах ты ж, мелкий ублюдок!..
Тощий, с короткими алыми волосами ойнин в треснувшей маске атакует быстро, словно молния – жалит вакидзаси в бок и отскакивает, что кузнечик. Кисаме зажимает рану ладонью и с коротким рыком подается за сопляком. Ао может и подождать.
А гаденыш оказывается на удивление прытким: верткий, как намасленный уж, гибкий, быстрый, но Кисаме знает – сколько пляске ни продолжаться, рано или поздно он выдохнется, и уж тогда… Сейчас!
От мощного удара маска раскалывается окончательно, распадается на две ровных половинки и те, похожие на диковинные лепестки, опадают на черную от катона крышу. Мальчишка, младше Учихи. Видимо, очередной гений, каких нынче развелось – каждый первый.
– Пр-редатель, – хрипит он.
В уголках бледного рта пузыриться кровь, значит, легкое схлопнулось. Кисаме проворачивает кунай внутри чужой грудины, слышит, как хрустят кости и рвутся ткани. Мальчишка не кричит, не стонет, просто шепчет вдруг что-то неразборчиво, ухмыляется.
Кисаме слишком поздно замечает, что опущенная ладонь складывает печати, и даже не успевает удивиться, откуда у сопляка такие таланты, потому что в следующий миг окровавленный рот, словно зев неведомого зверя раскрывается и выплевывает:
– Йотон: Йокай но Дзюцу!
А потом наружу выходит жидкий огонь. И жизнь начинает уходить.
Кисаме узнает это дзюцу, редчайшая разновидность йотона – высвобождение лавы: техника таинственного плавления. Он уже видел его однажды больше десяти лет назад, когда служил под началом спец-джонина Теруми Мей. Женщины-альфы. Носителя кеккей генкая с красными волосами и зелеными глазами.
Учихе придется искать другой хер.
Блять, какая бездарная мысль напоследок.
Какая тупая смерть.
Хотя когда смерть бывает иной?