Немного правды об Учиха Итачи. Глава 5

Кисаме просыпается от головной боли.
Открывает глаза, садится на скрипучей койке и сдавливает виски пальцами: в голове гулко и странно, будто с дикого перепоя, все плывет, дрожит, как в пустынном мареве.
Но Кисаме не пил. Это не может быть похмельем, зато вполне похоже на отравление или чужое дзюцу.
– Кай, – шепчет он, складывая пальцы.
Гул в ушах нарастает, во рту полно слюны, а еще почему-то хер болит. Кисаме опускает руку в трусы и тут же морщится – член саднит, словно ободрало наждачкой, а узел у основания разбух, покрылся сеткой вен.
Что за?..
С соседней койки доносится короткий стон – это Учиха ворочается во сне, кутаясь в кокон из одеял.
– Итачи-сан! – Хрипло зовет Кисаме. – Подъем! Какая-то фигня творится…
Учиха садится на постели, трет глаза и хмурится. Странная реакция, словно у гражданского – обычно ведь вскакивает по первому зову и сразу к оружию.
– Чего?
– Нас, по ходу, траванули чем-то, – говорит Кисаме, пережимая узел, чтобы хоть как-то справиться с болью в яйцах. – У меня башка раскалывается и хер стоит.
Учиха свешивает ноги с постели, откидывает одеяло, и Кисаме едва не задыхается – волна запаха ударяет прямо в мозг, а оттуда, словно рикошетом, спускается ниже – к поджавшейся мошонке.
Кисаме скрючивает, будто креветку – брызги собственной спермы летят на грудь и подбородок.
На его памяти это первый раз, когда он слышит мат Учихи: негромкие, сдавленные ругательства – злые и едкие, с фантазией. Где только успел набраться?
Кисаме, пошатываясь и спотыкаясь о разбросанные по полу вещи, идет к стене, бьет ладонью по выключателю. Свет на секунду ослепляет, глаза слезятся.
Проморгавшись, он смотрит на Учиху – тот сидит на постели, в футболке и трусах, нечесаный, с выражением искреннего недоумения на лице и… огромным мокрым пятном под задницей.
– Итачи-сан, только не говорите, что у вас…
Кисаме отлепляется от стены и делает пару шагов к кровати Учихи, застывает, впившись пальцами в железные прутья спинки. От запаха подкашиваются ноги, в ушах нарастает тонкий комариный писк.
Вот смеху-то будет, если он сейчас вырубится.
Но Учихе явно не до смеха. Он сидит, вцепившись пальцами в мокрую простыню, сверлит глазами собственные босые ступни и, кажется, не дышит. А потом медленно, словно кукла с заедающим шарниром, оборачивается к Кисаме.
– Наша договоренность еще в силе?
Кисаме хочет спросить «какая?», но осекается – по голодному взгляду напарника все становится ясно без слов: запах молодой омеги в зените течки, кажется, можно резать ножом, такой он густой и насыщенный.
Кисаме облизывает пересохшие губы – на языке оседает фантомный привкус молока и меда – медленно, будто двигаясь под водой, подается вперед и вздрагивает от прикосновения горячих пальцев к груди. Это Учиха ведет ладонями по ткани футболки, прямо по белесым пятнам спермы, к плечам, а потом вцепляется так, что хоть вой – хват стальной, злой, болючий. А глаза… сумасшедшие.
Учиха тянется к нему – привстает на цыпочки, скрадывая разницу в росте, чуть запрокидывает голову и целует. Первым. В первый раз.
Так отчаянно неловко, что почти смешно… ну надо же. Разменял третий десяток, стер грань между мифами и реальностью, а такую ерунду до сих пор не освоил.
Кисаме кладет ладони на чужие плечи, чуть надавливает, отстраняя, выдыхает:
– Гений, вроде бы… а целоваться нихрена не умеете.
Учиха облизывает покрасневшие губы, собирая вкус его, Кисаме, слюны, и выдыхает хрипло:
– Так научи.
И тут Кисаме понимает, что попал.
Сеть из тонкой лески с алмазным напылением прилипла к коже паутиной, перетянула так, что не шелохнуться, спеленала до крови. Непривычное чувство – полная потеря контроля. Учиха барахтается рядом, плечом к плечу. Они собратья по несчастью.
Природа умеет расставлять капканы на крупного зверя – им не уйти.
Да пошло оно все.
Кисаме ловит Учиху за белое горло – выступ кадыка конвульсивно дергается, жилы проступают стальными тросами – заваливает во влажную, почти мокрую от натекшей смазки постель и вжимает так, что койка надсадно скрипит.
Он отпускает себя.
Он ловит Учиху.
За костлявые плечи, за литые запястья, за длинные, спутанные волосы – ловит, словно тот хочет сбежать. Вот только Учиха не сбегает – своими руками затягивает петлю все туже и туже каждой секундой непротивления, каждым мигом сладкой податливости.
Обманчивой податливости: Учиха раздвигает ноги и стальной хваткой стискивает бока, оплетает руками спину – ребра Кисаме хрустят, тянут в местах переломов. В голове вязким, приторным дурманом разливается похоть.
Учиха кусает его за шею, трется всем телом так торопливо, почти лихорадочно, словно боится, что Кисаме сбежит. У него стоит – наверняка болезненно, до тянущего чувства в яйцах. У самого Кисаме – тоже.
– Бля-я-ть, – только и может выдохнуть он, когда чужая рука скользит за резинку трусов и сжимает. – Итачи-са-ан, вашу же мать…
Учиха лишь выдыхает коротко – с лихорадочным румянцем, всклокоченными волосами и покрасневшим ртом – он кажется почти красивым сейчас. Кисаме с силой моргает, разгоняя липкий туман. Это морок, твердит он себе – наваждение.
Лучшее наваждение из тех, что случались с ним в этой жизни.
Сил на короткое «кай» не остается – иллюзия слишком хороша.
Кисаме сдается. Впервые в жизни – сдается. Опускает руки и позволяет течению захватить себя и унести. Далеко.
Кисаме скалится, щелкает зубами и с тихим рыком сминает худые ягодицы под влажной тканью. Смазка скользкая, терпкая, пахучая – хочется слизать ее всю, поглотить без остатка вместе с самим Учихой – в два глотка спрятать измученного напарника внутри своей утробы, насытиться им до болезненного чувства сытости, оставить с собой и в себе навсегда.
Он рвет на Учихе белье, стаскивает футболку. Чужая нагота кажется какой-то болезненной – слишком откровенной, слишком прямой. Учиха никогда не был таким.
– Кисаме.
Короткие ногти скребут по закрытым жабрам на плече, путаются в волосах, спускаются ниже.
Учиха сам подставляется – вскидывает бедра, трется промежностью и негромко охает, получив сразу и на всю длину.
Член идет легко – въезжает до самого узла – по хорошей, обильной смазке, по мягким, удивительно эластичным тканям. Кисаме зарывается носом в длинные волосы, глушит стон.
Первая настоящая течка Учихи.
Первый настоящий раз – Кисаме видит это по чужому лицу: по плачущей гримасе, по молочной полоске белков закатившихся глаз.
Учихе хорошо.
От него, от Кисаме, хорошо.
Так хорошо, что выгибается, просит белыми губами: «еще» и «глубже», страдальчески жмурится и трется мокрым, блестящим членом.
Кисаме тоже хорошо, но совсем иначе, чем это обычно бывает со шлюхами. Все его удовольствие сейчас вовсе не там, внизу, где его болт таранит нежное нутро, а выше, гораздо выше. Вся его радость – в голове.
Радость от одного только вида такого Учихи.
Непривычного. Чужого. И вдруг – болезненно родного.
Учиха кончает, даже не прикоснувшись к себе – просто коротко вздрагивает, зажимаясь, а потом в две долгих, белесых струи спускает. Между их телами становится тепло и влажно, Кисаме собирает пальцами сперму, пробует сам, а потом мажет мокрыми пальцами по губам Учихи.
Тот смотрит мутноватым, подернутым дымкой истомы, взглядом и размыкает губы – собирает собственное семя расслабленным языком, мягко, упруго всасывает, чуть прикусывает мозолистую подушечку зубами…
– С-с-ука-а, – только и может выдохнуть Кисаме, кончая.
Его собственная сперма густая и вязкая – бьет во влажное нутро Учихи и прочно запирается сцепкой – узел стискивает до боли.
Кисаме резко подается назад, но Учиха останавливает его, впившись пальцами в плечи.
– Не надо, – говорит он тихо. – Все нормально. Я больше не смогу понести.
Кисаме кивает, хотя перед глазами, словно солнцем выжженное – осунувшееся лицо напарника после операции.
– Это хорошо, – вдруг говорит Учиха. – Раньше было больно, но сейчас хорошо.
Кисаме опускает руку вниз, проводит пальцами по границе сцепки – собственный член обжат туго натянутыми мышцами, не двинуться. Учиха вздрагивает, с негромким свистом втягивает воздух носом.
Кисаме решает проверить – ведет пальцами там же, но уже с нажимом, благо смазки вдоволь. Учиха сцепляет зубы так, что проступают желваки, и Кисаме не может сдержаться – облизывает белую щеку, собирая горьковато-соленый вкус пота.
Учиха, вопреки ожиданиям, не морщится и не отворачивает лицо, но обхватывает мозолистой ладонью за шею и притягивает ближе – целует.
В этот раз уже намного лучше – мягко и глубоко, чуть слюняво, но Кисаме нравится.
– Вы быстро учитесь, Итачи-сан…
***

– Саске ищет меня – идет по следу и скоро найдет.
– Вы сами желаете этой встречи, – спокойно замечает Кисаме.
– Верно. И я хочу, чтобы ты помог мне в последний раз.
Кисаме подпирает голову рукой, перебирает волосы напарника – те глянцевыми черными змеями просачиваются сквозь пальцы, утекают, как вода.
Вот уже три недели они берут номер с одной кроватью, и плевать на любопытные взгляды, один черт бумажные стены дешевых гостиниц не скроют от других постояльцев их связь.
Они беспечны, словно чунины, они заигрывают со смертью.
Они знают, что конец истории уже близок.
Возможно, именно поэтому на них снисходит умиротворение – тихое, исполненное непривычного спокойствия – одно на двоих. В нем нет нежности, нет страсти, нет тоски – все это остается для тех, кто не испил чашу боли до дна.
– Я не люблю вас, Итачи-сан, – зачем-то говорит Кисаме, и только озвучив, вдруг понимает: он хотел сказать это не Учихе, но самому себе.
Учиха чуть поворачивает голову, проводит пальцами по бледной полосе шрама на животе.
– Ты и не можешь любить, – отвечает он, все поняв верно. – И я не могу. Будь это не так, мы бы не были собой.
Кисаме накручивает черную прядь на палец, она свивается в тугой гладкий жгут, блестит, отражая свет тусклой гостиничной лампы. Волосы Учихи – словно конская грива, такие же густые, прямые и жесткие. Учиха весь такой – от макушки и до пяток – жесткий.
Не жестокий, не кровожадный, но жесткий, словно загрубевшая от частых тренировок кожа на руке.
Кисаме отпускает прядь – та раскручивается, распадается паутиной отдельных волосков – смотрит на собственную ладонь. Ладонь мечника – перчатка из мозолей и рубцов.
– Ваша правда, Итачи-сан.
Учиха касается его руки, ведет пальцами едва-едва, оглаживает линии. Кисаме вдруг вспоминает, что одна шлюха из Молнии, обряженная в длинные юбки и тонкие золотые цепи, нагадала ему короткую, но яркую жизнь.
«Умрешь молодым, – шептала она, сверкая черными глазами. – Пойдешь на погибель сам, по своей воле».
Тогда он лишь усмехнулся – еще бы, ведь в двадцать каждый чувствует себя бессмертным. А сейчас… сейчас многое в его жизни переменилось.
Кисаме сжимает руку в кулак – пальцы Учихи оказываются в ловушке из жесткой плоти, но он даже не морщится, только смотрит вдруг остро и тяжело, словно перед битвой.
– Останови «Хеби», я должен встретиться с братом наедине.
Это первый раз, когда Учиха говорит «брат», вместо короткого, хлесткого «Саске». Кисаме находит это символичным.
Кроме мелкого Учихи в «Хеби» трое: девка-сенсор, рыжий парень с Джуином и мальчишка с острыми зубами, разжившийся где-то мечом Забузы. Мертвого Забузы.
Великие Мечники Тумана ушли в прошлое, Кисаме чувствует себя последним осколком минувшей эпохи. Кровавой, но по-своему прекрасной эпохи.
Учиха, наверное, тоже ощущает себя реликтом старой Конохи.
Пожалуй, они друг друга стоят.
Кисаме наклоняется и нюхает черные волосы, касается кончиком носа аккуратного уха – сквозь сладость омеги отчетливо проступает запах болезни, лекарств и близкой смерти.
Кисаме не чувствует жалости, не испытывает сожаления.
Но понимает – принимает как данность.
Кисаме говорит:
– Остановлю.
Учиха улыбается устало и светло.
***
Они держат путь вглубь материка, туда, где в густом лесу приходит в упадок огромный храм, некогда служивший базой Акацки.
– Ты останешься здесь, – Учиха останавливается посреди каменного моста. – Я пойду дальше, не хочу, чтобы у моей битвы были свидетели.
– Свидетели всегда найдутся… как и шакалы. – Возражает Кисаме. – Двухцветная тварь сожрет вас.
– Все лучше, чем черви.
Кисаме фыркает.
– Ваша правда.
Учиха пересекает мост и идет по разбитой каменной дороге.
– Итачи-сан, вы мне солгали, – бросает ему в спину Кисаме.
Учиха останавливается, оборачивается.
– Вся моя жизнь – один большой обман. Но с тобой я старался быть честным.
Кисаме хмыкает и думает, что Учиха прав: другим ведь лгал, как дышал, а ему… ни разу за восемь лет не удалось поймать на вранье. Кроме одного.
– Вы сказали, что между нами ничего не изменится. Это был наглый пиздеж.
– Согласен, – вдруг как-то легко, почти с веселостью пожимает Учиха плечами. – Но я и сам не думал, что все так обернется.
– Обернется как? – Кисаме отлично знает, что хочет сказать напарник, просто хочет услышать напоследок хоть раз от него самого.
– Болезненно лично, – помолчав, признает Учиха.
Кисаме подходит ближе, кладет ладонь на гладкую макушку.
– Знаете, я где-то читал, что это называется «дружба».
– Дружба, – медленно, словно пробуя слово на вкус, повторяет Учиха. – Нет, Кисаме, то, что между нами случилось – не дружба.
Кисаме хмыкает: напарнику по-всякому видней.
Учиха стряхивает его руку – корка мозолей цепляет паутину волос.
Поцелуй выходит целомудренным и, отчего-то, горьким. А еще – сухим и горячим – Учиху лихорадит третьи сутки.
– Спасибо за все.
Кисаме думает, что это хороший финал для такой истории. Единственно правильный, пожалуй.
Учиха идет умирать, Кисаме остается, он стережет его путь к вечности.
Кисаме отчего-то уверен: они расстаются совсем ненадолго.

-fin-