Obsession. Глава 12.

Глава 12

D.

Я опять не решался войти – долго смотрел на здание и пытался осознать, что где-то там действительно есть ты.
Желание видеть тебя – разве это не ошибка с самого начала?
Я не узнаю этого, пока не уверюсь, что твоё лицо не постарело слишком сильно.

Найти твоего адвоката и попросить его о встрече оказалось не так уж и трудно. Он сказал, что ты знаешь о моем вмешательстве в это дело. А потом представил меня одному из надзирателей как своего помощника и мне разрешили получасовой разговор через стекло.
Я не успел толком собраться с мыслями, когда меня позвали в длинный коридор, разделённый на маленькие кабинки.
Каждый шаг прибавлял мне страха и неуверенности. Ты был… так близко. В паре шагов от меня. Ещё чуть-чуть – и я увижу тебя вблизи.
Мы были одни, если не считать какой-то пары в конце коридора, не имеющей до нас дела. Мы с тобой сидели друг напротив друга, и я мог рассмотреть каждую черту твоего лица. Я мог видеть, что ты – всё тот же. И оранжевый костюм не скроет твоих сильных рук, и остриженные волосы, я уверен, такие же мягкие на ощупь. В твоих зеленых глазах играет огонек из-за оранжевой формы и моё отражение.
Ты улыбаешься, как раньше, а я начинаю задыхаться.
Верхний жесткий свет портит цвет твоего лица, ты выглядишь чуть болезненно. На секунду мне кажется, что стекло недостаточно толстое и его можно пробить. Я сжимаю кулаки, а ты продолжаешь улыбаться и киваешь на трубку у себя в руках.
Я поспешно беру этот глупый телефон со своей стороны и даже могу слышать, как воздух вырывается из твоего рта во время усмешки.
Я сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться прямо в эту секунду и не заорать: «Какого хрена вы его сюда запихали?!»
А ты, так же мягко, как раньше, произносишь:
- Давно не виделись, Дей.
Твой тон чуть грубее, но интонация все та же.
«Давно не виделись, Дей».
Как глупо! Мы не виделись не «давно», мы не виделись вечность. Твоего Дея больше нет и нас больше нет, а ты так спокоен, будто ничего и не произошло. Будто ты не взаперти.
Я впиваюсь в тебя взглядом, вспоминаю-вспоминаю.
Вспоминаю.
Задыхаюсь.
Ты даешь мне пару минут тишины, чтобы я пришел в себя.
Но во мне так душно, слишком много воспоминаний, окутывающих меня со всех сторон, и вот уже ты – не ты настоящий, а ты прошлый, обнимающий меня, прижимающий к себе меня, маленького мальчика.
Ты, любивший меня. Ты – теплый и приятный.
Ты – сумасшедший.
Ты. Ты. Ты.
- Не думал, что мы встретимся с тобой при таких обстоятельствах.
Я вздрагиваю от неожиданности, но время не ждет, и тебе дорога каждая секунда моего оцепенения. Своим спокойным, вымеренным до слога голосом ты вселяешь доверие.
Как раньше.
- Рей, я хочу знать, что случилось.
Ты улыбаешься, пожимаешь плечами, ненавязчиво проводишь руками по закрученному телефонному проводу. Ты здесь. Ты – настоящий.
Я прилагаю невыносимо много усилий, чтобы слушать тебя и понимать.
Ты говоришь, что все это – случайность. Что у тебя был очередной несовершеннолетний любовник, и вы с ним расстались. И он, капризный, выставил тебя педофилом. Что ты бы, конечно, выпутался, но факт остается фактом – он молодой, а ты непозволительно старый.
- Так бывает, Дей. Если думать о том, что моя жизнь перечеркнута, то можно прямо сейчас повеситься на этом шнуре.
«Дей».
Как меня ранит собственное имя. Как оно интимно на твоих губах, с какой любовью ты его произносишь.
Я должен тебя ненавидеть, не так ли? Ты сделал мне больно, много раз больно, физически, душевно, психически.
По-разному, ты изощрялся в пытках над моей жалкой душонкой.
Но ты, Рей, ты – все. И без тебя не было бы ничего.
Поэтому, пожалуйста, смотри на меня, произноси моё имя, люби меня эти жалкие полчаса своей оставшейся жизни.
- Все хорошо, Дей.
- Не надо.
- Дей.
- Тише.
- Успокойся.
Я плакал, переполняясь от каждого раза, когда ты называл меня по имени. Я плакал, закрывая лицо руками, как в детстве, боясь, что ты осудишь.
Я плакал, и всё, что ты мог сделать, – это нашептывать мне смутные утешения через стекло.

*

Он растерял свое мальчишество и превратился в мужчину. Забавно, а я ведь никогда не видел, кем становятся мои мальчики, когда вырастают.
Дейдара, испитый чужими губами, производящий сильное впечатление своей гибкой фигурой и длинными, пропитанными солнцем волосами, был отмечен следами верной, привязанной к хозяину собаки.
Но все собаки помнят первых хозяев, поэтому что-то определенно щелкнуло во мне, когда он уходил и весь-весь дрожал.
- Дети умирают и становятся взрослыми. Любовники умирают и превращаются в «ты» и «я».
Адвокат, сидящий напротив, с которым у меня была назначена встреча, странно посмотрел в мою сторону.
Но мне было плевать. Я был за стеклом, за решеткой, человек из другого мира, имеющий право, теперь уж точно не задумываясь, произносить любую очередную мысль, на секунду промелькнувшую в моей голове.
Дейдара был прелестным мальчиком и вырос в прекрасного мужчину. Что-то отеческое пробуждалось в моём сердце и лишь тонкий, едва различимый привкус разочарования портил оттенок картины. Часть меня жалела, что нет больше этих изящных, мальчишеских ног, хрупких ключиц и мягких, плавных черт лица. Все это ушло с годами, но я чувствовал, чувствовал, как с языка и пальцев все еще не стерты контуры его тела.
- Рен.
Я вырвался из-под накативших воспоминаний.
Парочка организационных вопросов – и на ближайшие десять лет никто не будет мешать мне вспоминать, вспоминать и ещё раз вспоминать его прекрасный юный образ.
- Меня волнует только одна вещь. Я даже не буду спрашивать, кто впутал его в это дело. Только одна вещь. Сколько стоит не допустить его до суда?
Мой адвокат, кажется, пора было бы уже запомнить, как его зовут, но, в общем-то, плевать, он усмехнулся и сделал пометку в своем блокноте.
- Я подумаю, что можно сделать с этим.
Читай: мне нужно некоторое время, чтобы прописать то безумное количество нулей, что я заберу у тебя, ведь твоя жизнь теперь бессмысленна.
- Очень на тебя надеюсь.
На самом деле он – настоящая мразь. Высокооплачиваемая мразь. Но едва ли ещё кто-то смог бы по максимуму облегчить мое положение здесь.
Каждый выживает, как может, ведь так?
Он с помощью таких, как я. Я – с помощью мальчиков, моих милых, наивных мальчиков.
- Можно закурить?
Адвокат, не отрываясь от бумаг, кивает. Я с минуту кручу в руках сигарету, а потом жадно затягиваюсь.
Когда ты был маленьким, ты часто раскуривал мне сигареты. Я выхватывал их из твоих по-детски хрупких бледных пальцев. Ночью, прижимаясь ко мне всем своим телом, ты вдыхал запах моей старой футболки и перепачканных краской волос и всегда, каждый раз говорил: «Я не забуду тебя, Рен, никогда не забуду».
Тогда нечего было забывать, ты был рядом, и я был вместе с тобой. Ты обнимал меня со спины, терялся пальцами в распущенных волосах, целовал в шею и постоянно повторял моё имя с той самой преданностью и любовью, что я не нашел больше ни в одном мальчике.
- Рен.
- Рен.
- Рен.
- Это, конечно, не мое дело, но зачем? Психов никто не ждет, но тот мальчишка – он простил бы тебе что угодно. Он бы принял тебя обратно. Но вместе этого ты ввязался в это дерьмо, а мне теперь пытаться тебя вытащить.
Я затушил сигарету о край стола – там было ещё две затяжки, но какая разница? Я едва-едва удержал в себе сарказм, смотря на адвоката исподлобья.
Мальчик, который принял бы меня обратно?
- Что сделано, то сделано. Мне плевать, сколько лет я буду гнить за решёткой. Десять или пятнадцать, а может, больше. Мне плевать. Мальчик меня не ждет, я сделал все, за что меня могли любить.
Он рассмеялся своим гадким смехом, от которого по лопаткам пробежался холод.
- А точнее – не сделал ничего. Изнасиловать пятнадцатилетнего мальчика, черт возьми, неужели это все, к чему ты стремился?
Заприте меня в комнате с толстыми стенами, чтобы я мог в кровь разбивать свои костяшки. Перестаньте лезть в мою чертову душу, там нет для вас места.
Оставьте меня на годы гнить в одиночестве.
Это мой выбор.
- Давай ты оставишь свои нотации для менее аморальных клиентов. И можно мне уже пройти в свою камеру?
Он махнул рукой, а я улыбнулся.
Впереди – тысяча ночей, там я уйду в абстракцию, и прошлое с будущим перемешаются. Там будешь ты, и я буду целовать твои руки, а ты будешь постоянно повторять моё имя. Там ты никогда не повзрослеешь, там ты навсегда останешься моим маленьким мальчиком.

*

С утра просыпаться и долго смотреть на того, кто лежит рядом. Единственный мальчик, чьи черты пробуждают во мне что-то светлое, что-то, казалось бы, стертое и давным-давно выброшенное из жизни.
Впиваться в него взглядом всегда, каждую секунду, выпивать из него плавность линий, солнечность, пухлость губ, обкусанных, истерзанных от того, насколько мы вчера были пьяны. Чувствовать, что он – человек. Что он – живой. Что он – умеет чувствовать.
Что он – выше меня на голову в своих ощущениях, что краски на его картинах ярче, завидовать ему в чем-то, но пронзительно молчать.
Никто не должен знать о твоих маленьких слабостях, Учиха Саске.
Я встаю аккуратно, чтобы не разбудить его, взбираюсь на подоконник и вдыхаю прелую свежесть осени, а потом сигареты одна за одной, чтобы довести пальцы до дрожи и не терять ощущений.
Чувств.
Я так много чувствовал в прошлой жизни, а потом все перегорело и не стало восхищения женским телом, приятной дрожи возбуждения, ломкости мыслей, сбитых алкоголем.
Ничего не стало, во мне все умерло, задохнулось в тот момент, когда «мы» потерялись.
И теперь так странно, до сладостного больно снова начинать что-то чувствовать.
В глазах каждого мальчика прячется страх и неуверенность, сверху прикрытые дерзостью, деланной надменностью, а внутри скрывается невыносимое желание. Каждый мальчик так быстро забывал о свои принципах, морали и девушках, обещаниях и боли, когда попадал в мои объятия. Все они становились дешевыми, неинтересными, жалкими, вопрошающими о любви.
Так часто они стонали, заботясь о себе, упиваясь собой, гордясь собой за то, что добились меня. Так часто они таяли, превращаясь в терпкий, надоедливый сахар и никто из них не говорил: «Я хочу тебя к себе, целовать и не спускать взгляда, впиваться в твою кожу и чувствовать, что ты – человек».
Они говорили только: «Саске, когда мы встретимся снова? Саске, а ты меня любишь? Саске, почему ты такой холодный, поцелуй меня и не отворачивайся, когда я пытаюсь с тобой поговорить!»
Пустой треп. Ничего не значащие признания. Они понятия не имели, что значит «любить». Все были животными, голодными и обезумившими, растерявшими всякую возможность думать в тупом желании отдаваться, но не чтобы порадовать меня, а потому что все, что они могли – это отдаваться.
Хорошо или плохо, полностью или наполовину, но каждый из них мнил себя жертвой, а меня – жестоким обманщиком, использовавшим их. Они не понимали своего главного желания – быть использованными. Униженными. Избитыми снаружи, потому что изнутри бить было нечего.
Наруто спасала невинность. Когда смотришь на него, то внутри неизменно просыпается уверенность – он человек. Он не самовлюбленная сука, он не тупая псина, он по-детски наивен, но в этом есть своя прелесть. От него веет теплом, он – дом, он – свет, не надо никуда бежать, Саске, ты наконец-то там, где должен быть.
Было забавно думать, что в барах можно найти тепло, но все же от надежды не избавиться так просто – каждый раз смотреть на людей и думать, что они Люди. Только думать и никак не показывать им этого, испытывать, иссушать, а потом разочарованно смотреть, как они убегают, испуганные, разбитые, ругающиеся матом и такие ничтожные, истеричные шлюхи, рыдающие мальчики.
В том прошлом, где бары все еще были синонимом «нас», такого не было. Но то было прошлое: холодное и невозвратимое, идеализированное под давлением времени.

*

Первый раз мы встретились в уныло-прекрасном доме на вечеринке богатых мам и пап, хвастающихся своими детьми.
Мы были красивыми, образованными, вечно занятыми. Все было выверено до непозволительной точности – то, какими мы должны были быть.
Говорят, что у красивых родителей не рождаются красивые дети. Глупость. Хотя, возможно, наши семьи были просто той самой концентрацией красоты, передающейся из поколения в поколение так, что эту правильность уже ничем нельзя было перебить.
Когда мы встретились, Ино была красива, но мало быть красивой среди красивых. Необходимо что-то большее.
Может, мы были так великолепны, потому что с самого детства верили в это, самообман постепенно превратился в реальность. У нас были расписания – почасовые перечни ненужных дел, которые мы должны были выполнить, чтобы стать достойными своих родителей. Да, быть достойными – вот чего от нас хотели. Мы должны были отдать себя на растерзание тем, кто лучше знает, кем мы должны быть.
Я слишком хорошо помню тот день: Ино стояла возле окна и улыбалась, потому что так надо. Мама познакомила нас, а я не мог отделаться от чувства угрозы. Я смотрел на Ино, и внутри просыпалось что-то тревожное, сопротивляющееся, инородное.
Мне не нравились эти чувства – мне хотелось отделаться от Ино как можно быстрее.
Но я улыбался, говорил с ней о нашем общем учителе живописи, спрашивал о её художественных предпочтениях.
Все то, что от меня хотели услышать.
Мама быстро ушла, и мы с Ино остались наедине. Её руки дрожали, хоть улыбка и не сходила с губ, но я сразу понял, что неясные предчувствия терзают не только меня. Мы невзлюбили друг друга с самого начала и, наверное, на этом стоило остановиться.
Потом художественная школа. Мы встречались четыре раза в неделю по четыре часа, встречались взглядами, потом говорили, потом вместе прогуливали, потом задерживались после. Слишком много времени вместе, определенно.
У меня все началось со скуки, у неё – с любви.
То, что она влюбилась, было слишком очевидно, как бы не старалась она это скрыть. По её внезапной застенчивости, слишком ярким улыбкам, её смущению. Первая любовь маленькой девочки всегда такая.
Её любовь строилась на том, что она никогда ничего не скажет, а я просто не спрошу. Хотя до сих пор иногда хочется задать вопрос: «Когда? В какой момент ты меня полюбила, Ино?»
Нам было пятнадцать. Я знал, что слишком много для неё значу, но успешно это игнорировал.
Ино была интересной. Возможно, виной этому тот самый учитель живописи, но мы действительно полюбили рисовать. Мы полюбили большие глянцевые развороты энциклопедий живописи и многочисленные галереи. Молчаливое знание – мы никогда не показывали окружающим, в чем мы разбираемся.
Хотя все было именно для этого – мы должны были показывать себя. Всегда. Каждому.
Свое якобы превосходство.
С Ино мы много говорили и много искали, были чересчур внимательны к окружающим и потом среди кучи богатеньких деток смогли найти еще парочку, так же страстно интересующихся искусством.
Ха-ха, никто не знал, что все так запутается.
Те странные предчувствия первой встречи вскоре забылись, а потом так же внезапно вспомнились через пару лет.
Когда меня спрашивают, верю ли я в судьбу, я чаще всего не отвечаю, потому что такие вопросы оттенены тривиальностью и скукой. Мало кто действительно понимает, насколько явственно к тебе прикасается Судьба, чтобы после этого посметь в неё не верить.
Мое первое впечатление от Сакуры – неплохо. Она казалась взрослее Ино, она была равнодушней.
Я поцеловал её, когда мы выходили из «Meds» подышать свежим воздухом. Я поцеловал её, потому что она казалась мне вполне неплохой. До сих пор не знаю, как Ино так быстро все поняла.
Сакура прижималась ко мне грудью, обвивала руки вокруг шеи. Она любила быть близко.
Она как бы в шутку кусала меня за шею при людях, а мне было и больно, и приятно. Она смеялась, я тушил возбуждение.
Все, что было «первым», но не стало «навсегда» неизменно вызывает в нас болезненную горечь. Все, что было действительно «нашим», потом приносит нам сокрытое в грудной клетке страдание.
Иногда я думаю: почему Сакура, а не Ино? Что в ней было лучше? Все было бы проще, если бы Ино была первой. Ей было бы проще.
Но она была такой маленькой, она была так катастрофические рядом, но не близко, а рядом-протяни-руку-она-никуда-не-уйдет.
Её любовь все испортила. Наверное, мне не нравилось, когда меня любят.
Она любила меня, и это нельзя было никуда спрятать – я постоянно чувствовал этот ее фанатизм. Её любовь была бы подарком для человека, который ответил бы ей взаимностью. Но я не мог дать ей чего-то полноценного. Я отталкивал её, и чем дольше это продолжалось, тем больше ответственности ложилось на мои плечи. Ответственности за её безответные чувства.
Я думал: «Может, пройдет? Лучше не трогать это, может, оно затихнет. Может, она как-нибудь сама справится и не придется устраивать никаких сцен».
Но сцена устроилась сама.
Мы были вчетвером – решили выпить, пока родители в разъездах. Был я и Сакура, а ещё Ино и Неджи. И все было бы вполне сносно, но «я и Сакура», Ино отдельно.
Мы слушали музыку, мы танцевали, мы в тот момент были не художниками, мы были просто людьми, старшеклассниками, оставшимися дома одни.
Сакура всегда говорила: «Давай не будем выставлять нас напоказ».
Я соглашался с ней, но все срывалось как-то само по себе, она была рядом, она садилась за мной и опрокидывала меня к себе на колени, она постоянно брала меня за руку, я любил целовать её вместо разговора, мне нравилось брать ее лицо в свои ладони, класть руки на её колени. Мы тогда были совсем юны и так аккуратно друг в друга влюблены, что до сих пор спазмы боли тревожат грудь при воспоминаниях.
Ино быстро опьянела от крепкого алкоголя. Её, хрупкую, придерживал Неджи. Всем все было ясно. Но я не с Ино. Она никак не могла с этим смириться.
Все имеет свою точку кипения, я не заметил, прогадал, не обратил внимания, как она аккуратно выбиралась из объятий Неджи.
Ино оказалась возле меня – такая пьяная и еще более беззащитная, чем раньше. Она уткнулась мне в грудь лицом – самое интимное, что могла позволит её трогательная любовь. Я гладил её по волосам, она была чем-то теплым и родным, пригревшимся у меня на груди. Я был усталым, наша маленькая вечеринка подходила к концу, и Ино была отличным её завершением.
Она глубоко дышала, я мог это чувствовать, и она могла чувствовать, как дышу я. А потом она начала дрожать и всхлипывать, она прерывисто хватала воздух губами и цеплялась пальцами за мою рубашку.
- Саске…
- Саске…
- Саске…
Она была чертовски пьяной и так же чертовски расстроенной. Хуже комбинации было не придумать.
- Почему ты меня не любишь, Саске?
Её сорванный голос резал уши, мне становилось не по себе. Вот она – моя ответственность. Она все же обрушилась на меня.
- Почему?! Саске? Почему?!
Она была истеричной и пьяной. Она была жалкой. Но я не мог оттолкнуть её, как ненужную вещь, я не мог дать ей какое-то вразумительное объяснение.
Так вышло, Ино.
Я ничего не мог.
Нам было шестнадцать. Она была безумно влюблена, а мне было её безумно жаль.
- Саске, поцелуешь меня?
Она перестала колотить меня по груди. В дверях стояли Сакура и Неджи, они молчаливо наблюдали за большой больной драмой.
- Ино.
Я смотрел в её заплаканное лицо, в её сияющие надеждой глаза, на её уже проступающие женские черты лица. Она кусала губы, она сжимала кулаки, она вся была издерганная своей истерикой, но сейчас замерла и смотрела на меня.
- Ино. Я думаю, тебе надо поспать.
Я аккуратно убрал её руки, впивающиеся в мои запястья, я старался не оборачиваться к ней спиной, держать контакт взглядом, пытался сделать что-то, чтобы ей не было больно.
Она истошно закричала, закрыв ладонями лицо. Она била руками и ногами, она постоянно повторяла: «За что? Почему? Почему мне так больно? Почему мне от тебя так больно?» Она задыхалась, потом снова продолжала кричать.
Я мгновенно протрезвел и в полной мере почувствовал собственный проигрыш. Собственную ошибку. Сакура пошла к Ино, пытаясь присутствием близкого человека сгладить смерть недоношенного чувства, произошедшую только что.
Но у Ино был один близкий человек – я.
Я вернулся на кухню к остаткам алкоголя и бездумно вылил в себя горький виски.
Я ждал, что сейчас войдет Неджи и изобьет меня до полусмерти, но двери не открывались, крики Ино становились тише.
В тот вечер я долго думал о том, что должен был сделать.
Вышвырнуть Ино из своей жизни, чтобы ей перестало быть больно? Бросить Сакуру и целовать Ино? Сделать вид, что ничего не было? Что я должен был сделать? Подарить Ино иллюзию любви и на большое чувство ответить жалкой эмоцией? Сделать вид, что люблю её? Обмануть?
Нет.
Моя бедная девочка Ино, я не мог сделать ей еще больней.
В большом и красивом доме мы провели остаток ночи по разным углам, пытаясь
привести в порядок воспаленные алкоголем мысли. Надо же, несколько бокалов – и вот все маски уже слетели, все роли перепутались, все чувства вскрыты, а сердца распороты.
С утра мы сделали вид, что это было не более, чем пьяная истерика. Мы посмеялись над какой-то удачной шуткой Сакуры, я обнял Ино, когда она уставилась в окно, и сказал ей что-то об импрессионистах.
Она дрожала. Я делал вид, что ничего не замечаю. Мы договорились на следующий день встретиться в «Meds».
Те годы, что прошли, доказали мне только одно: нет ничего хуже, чем момент, когда человек кричит, что ему больно, больно не снаружи, а внутри, а ты ничерта не можешь сделать.
Когда у Ино спрашивают едва не в шутку: «какой была твоя первая любовь?», она на секунду замолкает, а потом с привычной яркой жестикуляцией и бодростью в голосе рассказывает, что это, конечно же, Учиха, ведь он такой красивый, а она была такой дурочкой. А потом она начинает нарочито-воспитательным тоном:
- Вы только не вздумайте влюбиться в него, вам будет слишком больно от этого чувства, а он ничего не сможет с этим сделать.
И начинает смеяться так, что никто и не задумывается о том, что её слова могут оказаться правдой.

*

Наруто проснулся через несколько часов. Он подошел ко мне сзади, он провел руками по спине вверх, к шее, уткнулся подбородком в плечо и сказал, что я слишком много курю.
В каждом его движении начала проступать решительность, эгоистичная уверенность во власти.
Он забрался на подоконник, положил мне голову на колени.
- Значит, у тебя не было девушки, Наруто? А первая любовь у тебя была?
Он, даже не смущаясь, продолжал смотреть на меня, спокойствие одомашненного кота сквозило в его движениях.
- Нет. У меня не было серьезных отношений и тем более чувств.
Усмехнулся.
- Тогда я не понимаю, как ты так быстро оказался здесь.
Он пожал плечами, закрыл глаза.
- Наверное, я впервые решил рискнуть.
«Первый» - это всегда сложнее, чем «второй», «третий» или «сбился со счета». Первый – это всегда значит больше, чем могло бы значить.
Но у меня есть опыт быть «первым».

*

S.

Как бы громко не хлопали двери, невозможно так просто выбросить из жизни человека, ставшего твоим отражением. Я смотрел в зеркала, и мне было чуждо мое отражение. Оно не привлекало меня своим дьявольским обаянием, как то было раньше.
То, что было в зеркале, – всего лишь разбитый я.
Дейдара вернулся заплаканным, надтреснутым где-то в области сердца и уязвимо-жалким.
Я обнял его, он согнулся в спине и весь прильнул ко мне, и я был его опорой, несмотря на внушительную разницу в росте.Мне стало тепло. Впервые за последнее время мне стало тепло, живо по-настоящему, так, как должно быть.
Я довел Дейдару до кровати и бросился за чем-нибудь высокоградусным. Он сжался в беспомощный комок и уткнулся лицом в подушку, заглушив тем самым рыдания.
Ребенок, самый настоящий, не заслуживший такого отношения ребенок. Я почувствовал укол ревности и злости – слезы не по мне, страдания о другом человеке. Мне пришлось проглотить это, как приступ тошноты, потому что главное сейчас – это Дей.
Он залпом выпил виски и беспомощно сжал обкусанные и обожженные алкоголем губы. Тот парень не прикасался к нему, но почему-то Дей словно весь был олапан чужими пальцами, усеян синяками, избит точными движениями. Тело омыло возбуждением. Опять пришлось глотать собственные чувства и пытаться мыслить трезво.
Но все-таки что-то было в нем: таком уязвимом, пропитанным болью душевной и физической.
- Черт бы тебя побрал, Дейдара…
Я уложил его к себе на колени и крепко сжал его ладонь. Он весь дрожал, иногда метался в судороге, а лицо искажал уже немой крик.
- Дей…
Он беспомощно закусывал губы, пытаясь меня слушать.
- Теперь тебя люблю я. И обещаю, тебе никогда не будет так больно.
Он улыбнулся и тут же зарыдал опять – непередаваемое сочетание малой части того, что он испытывал сейчас.
Я смотрел на него сверху вниз, но не потому что он был хуже меня.
Просто сейчас я хотел стать для Дея какой-нибудь путеводной звездой, спасательным кругом, каменной стеной, теплым костром и еще кучей всего, что могло бы хоть на секунду преуменьшить его боль.
Я был почти уверен, что Дейдаре сейчас хочется орать признания не мне и выплевывать личные сцены из своего прошлого, поделиться со всем миром своей болью, но он сдерживался и просто плакал, без всяких слов, не давая мне и минуты почувствовать себя замененным. Придя в себя, он замолчал, пронзительной показалась эта тишина. Дейдара приподнялся и обнял меня за шею, слишком крепко, нет, крепче, чем обнимал когда-либо. Прижался ко мне всем телом, отдал мне всего себя и главное – всю свою любовь. Отдал её так спокойно и аккуратно, как передают в чужие руки самое ценное. Он обнял меня и сидел так, не отрываясь. А я обнимал его в ответ и чувствовал, как с каждой секундой внутри все переворачивается, а у него, очевидно, расставляется по своим местам.
Я хочу пронести эти чувства через всю жизнь, потому что нет ничего лучше, чем твои объятия.