Obsession. Глава 6.

D.

Вот я маленький, стою до жути одинокий рядом с мужчиной.
Ведь он – единственный, кому не наплевать на моё существование.
Ведь он – убежище для мальчика, тот, кто всегда выслушает.
Его зовут Рен. У него широкие плечи и темные глаза, то отливающие холодом, то озаряющиеся теплом.
Он держит меня за руку.
Рен находит меня в парке, мы случайно знакомимся. Странная встреча.
После он берет меня за руку и отводит к своему другу – он учитель. Местная художественная школа в его распоряжении.
Рен встречает меня именно тогда, когда мама совершенно не обращает на меня внимания. Рен слушает, она – нет.
В школе много детей и им всем приблизительно как мне – лет десять, одиннадцать. Там я много смеюсь, а Рен забирает меня вечером и отводит к себе на чай.
Рен красивый. У него приятный смех и тёплые, очень теплые руки. Его квартира на третьем этаже хрущевки – маленькая, но уютная. Мы там часто сидим и разговариваем и Рен в эти минуты – самый важный для меня человек.
Маме не интересно где я и с кем, поэтому я всегда с Реном. Но я пропускаю школу, и он ругается. Почему? Я ведь всего лишь хочу быть рядом с ним подольше.
Я хожу в художественную школу друга Рена – мне там нравится. Оказывается Рен тоже художник и эта его квартира на третьем – вовсе не квартира, а студия.
Поэтому там так много картин и так мало места.
Рен в очередной раз встречает меня и улыбается.
Мне кажется, Рен – одинокий человек. Такой же, как я. И мы с ним одиноки вместе.
Он не разрешает брать его за руку на людях.
В его студии много сортов чая, и мы всегда покупаем шоколад для меня. Его там чаще всего нет, потому что Рену не нравится сладкое.
В один вечер Рен нагибается ко мне совсем близко, говорит закрыть глаза. Говорит, что так делают люди, чтобы показать, как они друг друга любят.
Но мне не надо этого объяснять – я всё знаю. И я закрываю глаза, а он меня целует.
Рен очень приятный на ощупь. Он не противный старикашка, нет. Ему чуть за тридцать, это почти чудовищная разница, но я её практически не замечаю.
Я замечаю, как расту – лицо Рена всё ближе и ближе ко мне.
Проходит год другой, третий – время незаметно.
У нас роман, все это знают. Только я, кажется, до сих пор не вполне отдаю в этом отчет.
Роман – какое странное слово. Оно кажется особенно терпким, когда касается языка.
И оно совершенно теряет свой смысл, свою изысканность, когда Рен обнимает меня, целует, берёт за руку, кладёт голову на колени.
Впивается губами в шею, кусает за соски, заставляет извиваться под ним, будто я – пресмыкающееся – низкое, падшее.
Он пробуждает во мне то, чего раньше не было. Рядом с ним я становлюсь взрослым.

*

S.

Ино была у меня. Она то лежала на коленях, то лезла под руку, и я был весь раздражённый, где-то на задворках сознания сравнивая её с кошкой.
Красивой и изящной кошкой, которой не нравилось, что её хозяин занимается чем-то кроме неё.
В дверь постучали, и мы как по команде повернули головы на звук.
- Саске, это Наруто.
Ино слащаво улыбнулась, я сказал, что дверь открыта, в комнату неуверенно зашёл блондин.
Он с удивлением уставился на Ино, смущенный и растерянный - приход девушки явно не входил в его планы. Я мысленно отмечал галочкой очередную победу, одержанную над этим мальчиком, который всё-таки вернулся.
Ино любезничала, Наруто смущался. Всё было теплым и уютным, и я ловил себя за сравнением с домом, тем местом, где тебя любят.
Часто ты будешь приходить ко мне? Наверняка теперь действительно часто.
Возможно, ты даже перестанешь робеть перед дверью, перестанешь просить разрешения войти. Когда-нибудь ты станешь человеком, достаточно близким мне, а я буду достаточно близок тебе.
- Саске!
Я повернулся на звук её голоса.
- А давай отведём Наруто в «Meds»!
Я усмехнулся.
Мне не нужны были люди, эти случайные и мимолётные знакомства, зыбкие связи, которые рвались, стоит им встретить преграду или миновать срок больше недели. Всё это было давно в прошлом. В будущем была только Ино, но наш мирок был до ужаса маленьким и истощённым. Я нуждался в воздухе, я нуждался в том человеке, который разорвал бы моё одиночество, а не тонул, как Ино, вместе со мной.
И пусть по той же случайности, можно даже сказать безысходности таким человеком стал Наруто.
Учиха Саске докатился до того, что готов был раскрывать душу первому встречному, если тот пообещает ему остаться рядом чуть дольше, чем все остальные.

*

D.

Я возвращаюсь домой. Дом – это студия Рена. Тут всегда так тесно, а зимой очень жарко из-за включенного отопления. Тут много картин и очень много Рена – везде его вещи, отпечатки пальцев…
Запах краски ударяет в нос. Масло, растворитель. Окна открыты и по полу тянет холодом осени.
- Я вернулся.
Рен улыбается и говорит ставить чайник. Он пишет натюрморт – ничего особенного. А ещё меня. Тысячи набросков и пара внушительных холстов – они висят на стенах, и я иногда пугаюсь могущественности собственного образа в этом помещении.
Наверное, Рен очень меня любит, раз пишет настолько искусно. И получает удовольствие от созерцания копий меня.
Прошло уже четыре года – мы с Реном больше не испытываем патологической тяги друг к другу. Мы пресыщенные и привыкшие. У нас секс только раза два в неделю, а поцелуи только в моменты особенной необходимости. Необходимости в друг друге.
Мы с Реном пьём чай, и я рассказываю о предстоящем просмотре, он – о выставке. Мы переполнены искусством, и я с чуткостью прилежного ученика перенимаю у Рена все его лучшие умения.
Он объяснял мне цветовой круг. Нет, не на примитиве – на примерах. Заставлял придумывать самые странные сочетания, которые действительно сочетались. Он приносил мне стопки книг и сборники стихов – он был отличным учителем. Он любил меня как ученика, как сына и как любовника. И эта любовь была всеобъемлющей и самой сильной.
Он долго смотрит мне в глаза. Взгляд всепонимания и… просьбы?
Рен берёт меня за руки. Его пальцы – длинные и мягкие с внутренней стороны. На костяшках грубая кожа и шрамы. Я часами рассматривал эти руки и, кажется, знаю каждый их миллиметр.
Долгие, монотонные минуты нас уставших.
Он поднимается, уходит в другую комнату. Я остаюсь в кухне и смотрю в окно, ветки за которым тоже какие-то слишком уж знакомые.
Рен возвращается и встает на колени рядом со мной. Берёт в свои руки мои и аккуратно целует каждый палец губами.
В его руках – не только мои руки, там лезвие от перочинного ножика, и я как-то одурманено на него смотрю.
- У нас есть виски, - протянул Рен, как будто это что-то объясняет.
Я киваю головой, а мой взгляд скользит по кухне в поисках бутылки.
- Сейчас тебе будет больно, - предупреждает Рен.
Во всем мне – выражение вопроса. Рен не отвечает и проводит лезвием по моей руке. Вначале еле чувственно – по предплечью, потом доводит до кисти и с силой нажимает, когда доходит до вены.
- Это левая рука, - успокаивает Рен.
Мне больно. Но я чувствую странное блаженство, облегчение, спасение, свободу…
Ровно до того момента пока кровь не начинает струиться по пальцам – его и моим.
Мне становится страшно, я вскрикиваю и дергаю рукой, отчего становится больнее.
- Тише-тише…
Рен не отпускает руку, ставит передо мной бутылку виски и ждет чего-то.
Я обжигаю горло напитком не самого лучшего качества и продолжаю дергать рукой.
- Отпусти, Рен… пожалуйста, отпусти. Мне больно, Рен!
- Терпи, Дей, мой мальчик, исполни мою просьбу…
Я смотрю на него долго и осуждающе, мои губы сжаты в тонкую полоску – внезапно я ощущаю свою силу, своё превосходство над ним. Потому что он на коленях. Наверняка именно поэтому он на коленях.
Я чувствую свою способность выдержать всё это.
Что такое боль? Боль – это минуты! Претерпеть их не стоит труда.
- Только… почему ты не попросил? Почему ты сразу начал резать меня? Зачем?..
Между нами – непонимание. Упругие струны недосказанности натяну до предела.
- Ты бы запаниковал. Ты итак в панике. Но потерпи, пожалуйста. Это… ты чувствуешь эту боль? Я хочу остаться в твоём теле дольше, чем на минуты. Я хочу остаться в нём навсегда.
Я вздрагиваю и отворачиваюсь. Я выпиваю ещё виски и не желаю смотреть на собственные истекающие кровью руки. Рана немного щиплет, и я отчетливо чувствую, как вены пульсируют…
Рен сейчас жалкий. Я не желаю на него смотреть. На него и на этот полоумный бред, который он несет.
Оставлять следы на телах других… что это?
Он отпускает мою руку.
Я раздраженно двигаю пальцами и смоченной в виски салфеткой причиняю себе ещё более жгучую боль.
- Не делай так больше.
Я останавливаю кровь полотенцем.
- Сейчас ты злишься, но ты даже не представляешь, сколько будут значить для тебя эти шрамы в будущем. О боже…
Он обнимает моё лицо своими руками и его глаза, с пляшущими в зрачках огоньками совсем близко.
- Ты сейчас такой красивый. Такой бледный и красивый. Боже… они там сверху явно не ошиблись когда создавали тебя. Ты превосходный.
Я вздрагиваю. Дрожу от каждого его слова, и, кажется, ещё чуть-чуть и я рассыплюсь. На мелкие кусочки, вдребезги.
Его прикосновения всегда такие теплые, такие чувственные, такие поразительные. Его глаза завораживают.
Его прикосновения любимы мною, даже когда окрашены моей кровью.
- Пообещай, что больше не будешь так делать.
Он целует меня в губы и шепчет так, что по спине бегут мурашки:
- Это ведь было совсем не больно, мой мальчик. Это доказательство моей любви к тебе. Ты сейчас самый красивый. Самый красивый мальчик, которого я видел. Покажи мне свою любовь Дейдара, я знаю, она покоится где-то в твоих венах.

*

Я надеялся, что никто не заметил, насколько чаще я стал дышать, стоило мне перешагнуть порог «Meds». Я был истощён и теперь как сумасшедший вдыхал все эти сладко-знакомые запахи.
Ино привела нас в бар, где прошла наша молодость.
И всё здесь было каким-то до ужаса родным, всё было пропитано воспоминаниями, не оставляя ни одной вещи, которая бы не была знакомой.
Меня пробивало на ностальгию, дежа вю и жгучее отчаянье одновременно.
Ино привела нас сюда с слишком очевидной, одной единственной целью – она хотела сделать Наруто частью Нас.
Как будто это было возможно, чёрт возьми! Как будто один раз посидев в «Meds», он бы понял, что мы испытывали все эти годы!
Но безысходность, безвыходность – всего два слова, но насколько они отчаянные, кажется, она произносила их только когда ревела, а ревела она очень редко.
Мы устроились в углу – как всегда. Заказали себе по виски, а для Наруто попросили разбавить. Сели чуть ли не в те позы, в которых сидели и все те годы, и Ино по привычке навалилась на меня всей своей хрупкой фигуркой и вытаскивала своими тоненькими пальчиками сигареты из моих карманов, а из меня извергалась желчь. Я не мог сдерживать усмешки, понимая, что всё это – неудачная постановка нашего прошлого. Попытка вернуться туда, куда дороги нет.
- Добро пожаловать в место, где мы с Саске выросли.
Ино смотрела на меня, и её взгляд был преисполнен упрёка. Она ждала, что продолжу рассказ я.
Рассказывал я, выворачивая повторно свою душу. Рассказывал я и этому мальчишке попытался отдать кусок собственных воспоминаний, вживить их в его голову и сотворить из нас настоящих нас старых.
Ино, ты помнишь, как ты кричала, что прошлого не воротишь?
Ты помнишь, как плакала, горько-горько плакала, постоянно повторяя, что мы потерялись и никогда не найдёмся?
То было страшное время. Из нас из всех, таких необычайно в друг друге нуждающихся, не было ни одного, кто бы спокойно пережил это.
Но понимание, чертово понимание – оно всё отравляло.
Мы иссякли, изжили друг друга. От нас не осталось ровным счётом ничего, что следовало бы сохранять. Кроме воспоминаний.
В одно утро люди понимают, что их дороги расходятся. Эти люди могут кричать сколько угодно и плакать и сожалеть, но то, к чему они придут, неизбежно.
Учиться уметь отпускать? Слишком сложное знание. Слишком невыносимое знание.
Ино писала в блокноте, что никому не пожелает испытать это.
Ино писала мне письма и говорила, что всё, всё это – лишь следствие.
Ночами, когда кого-то из нас срочно надо было вытаскивать, спасать и быстро-быстро приводить в чувство она часто шептала: «Оно пройдёт когда-нибудь, честное слово, это ведь не патология, это всего лишь люди».
- Да… мы каждый день тут сидели. Мы и ещё двое. Тогда ещё виски стоило в два раза дешевле, но нам периодически его не продавали, говоря, что мы чертовы малолетки. Все мы познакомились по странному стечению обстоятельств. Просто постоянно встречались на выставках. А потом как-то сошлись. Я не знаю, знакомо ли тебе это.
Наруто был внимателен до ужаса и, кажется, о чем-то подозревал. В его глазах с каждым моим словом появлялось понимание, сочувствие… жалость?
Ино улыбалась, но её била дрожь и он наверняка это заметил. Мы изображали равнодушие и смутную радость, но, кажется, Наруто видел нас насквозь – настолько чутким и проницательным казался его взгляд.
На мгновение мне даже показалось, что мы выбрали правильного человека.
Ведь всё было так же: случайные встречи, случайные знакомства…
Стоит ли начинать это всё с начала?
Я ловил себя на мысли, что каждый человек ходит по своему собственному кругу.
Кто-то обречен на партнёров своего пола, кто-то вечен в своём не умении любить достойных любви людей.
Мы были обречены в необходимости привязывать себя к людям, которые неизменно уходят.
Жизнь ничему нас не учит – потому что учиться жизни бессмысленно.
Что мы должны сейчас сделать? Развернуться и уйти? Сказать Наруто: «извини, это была плохая идея»?
Чтобы потом я вновь слышал от Ино сорванный шепот: «Все пройдёт. Все закончится, когда начнётся сначала»?..

*

Sui.

Пропавшими называли тех, кто променял свои блага на искусство. Кого-то они вдохновляли, прочие же считали их дураками. Променивать благополучную жизнь на никому не нужное искусство… Никто не мог дать тебе гарантии на гениальность.
Мне безумно нравилось это слово, и я приписывал его себе. Хотя я не был чего-то лишен, но я был готов, честно был готов отдать все свои деньги искусству!..
Пропавшие были исключительными.
Саске – да, именно Саске был одним из них. Это были какие-то особенные, избранные люди. Они сами никак себя не называли. Их называло общество.
Саске и ещё трое постоянно сидели в одном баре, постоянно были вместе, вели разговоры об искусстве и понимали, о чём говорят. Это почти ирреальное сочетание для нашего времени.
О них ходили легенды, и было трудно выудить правду. Хоть я и был лично знаком с Учихой, но это уже случилось после их ссоры, о которой, конечно же, никто не знал ничего конкретного; он жуть как не любил касаться этой темы.
Это было его больное место. Очень больное. В моём блокноте так и было записано: не говори с Учихой о «пропавших» или говори о них, когда хочешь его вывести.
Они, все вчетвером, были выходцами из богатых семей. Они были ужасно богаты и так же ужасно заняты собственным будущим. Их ожидала красивая жизнь, если бы они не решили, что хотят быть чем-то иным.
Они приходили в бар и спускали там громадные суммы. Поначалу они были невыносимыми и их ужасно не любили, но люди со всем свыкаются и, в конце концов, они начали пробуждать интерес. Помню, как сам несколько раз заходил в этот бар, чтобы увидеть их.
Они были чем-то фантастическим. Легендой города что ли.
Они были в центре внимания, но их это совершенно не волновало. Всё потому что они были слишком заняты друг другом.
Две девочки и два мальчика, которые никак не могли определиться кто кому важнее.
Кто для кого значит больше. Кто кого любит, в конце концов.
Они были художниками, они обсуждали вечерами своим работы или обменивались эскизами. Они творили, действительно творили.
И это было, как попасть в век так XlX век, а может и раньше – все эти салоны, элегантные беседы, исключительность атмосферы.
Они производили именно такое впечатление – будто ты выпал из реальности и очутился в совершенно ином мире, сотканном из сладких духов, неторопливых разговоров и внимательных взглядов.
Саске или тот, другой мальчишка, я не знаю точно, однажды кинул достаточно вызывающую фразу, что они вроде «пропавшие» и всё что им остаётся – писать.
И все вокруг вскрикнули: точно, да они ведь пропавшие! И казалось, что если бы не эта случайная фраза они бы так и остались компанией разодетых подростков.
Это слово приклеилось, прилипло к ним, словно они всю жизнь назывались пропавшими, и ничего экстравагантного в этом слове не было.
Я тогда был ребёнком, чертовым идиотом, который ходил и с открытым ртом наблюдал за ними. Поражался. Едва ли не обожествлял их.
Правда, имена, опять же у них были какие угодно, но только не настоящие. Иногда мне казалось, что они действительно играли на публику – придумывали эти образы, маски…
Но в их глазах читалось абсолютное безразличие. Я не удивился бы, если бы мне сказали, что они и не подозревали, кем являлись для окружающих.
Но они были слишком проницательны и всё-таки замечали все эти странные взгляды в их сторону.
Но им было наплевать, я был уверен в этом – они были заняты друг другом.
Прошло уже около двух лет с тех пор, как они разошлись. О них быстро забыли, это было очевидно. Саске превратился в ещё более замкнутого в себе мальчишку. Если раньше он был весь такой просвещенный и потерянный в искусстве, то теперь мог только шляться по барам.
В прошлом они были на несколько голов выше – они поражали.
А теперь стали такими же, как и я – мы наконец-то на одной полке. Саске спит со всеми и заказывает много виски в баре. Те «пропавшие» больше не ведут разговоров об искусстве. Или ведут, но точно не на глазах у любопытной публики.
Каждый хотел быть с ними – но никто не был. Потому что они были вчетвером, и им никого больше не нужно было. Они были эгоистичны к друг другу и тем более – к миру.
А теперь... теперь они обычны. Они растеряли всю свою примечательность. Они стали людьми.
- Суйгецу Ходзуки?
- Здесь.
Да, кстати, преподаватель всё ещё делает вид, что мы незнакомы.

*

- Мне нужно больше света, Дей.
- А не пошёл бы ты к черту, Сасори! Надо было днём всё это устраивать, а не под ночь.
Я был злой и раздражительный, Сасори – почти в хорошем настроении.
- Вдохновение накатывает внезапно. Девочка справа, да, ты, встань чуть ближе.
Я задыхался от собственной ревности, а Сасори только смеялся.
- Вот тебе больше света, мать твою.
Я с грохотом поставил один из светильников напротив пяти раздетых девушек и, перегорев, аккуратно направил свет под нужным углом.
Тот псих, который организовывал для Сасори выставку, снял для него помещения под студию. Честное слово, он был чокнутым, вкладывая столько денег в этого недоучку. Как только мы поехали смотреть галерею для выставки, даже Сасори не смог сдержать удивления - она была просто огромной. Мы могли выставить там все работы за последние лет шесть, и там бы ещё осталось место.
Ладно, может, с шестью годами я погорячился, но стало ясно, что нам срочно нужна пара крупных серий.
Поэтому теперь пять обнаженных девушек позировали Сасори. Это были натурщицами и эта их работа – все было ясно.
Но всё-таки это были девушки, чертовы девушки на которых Сасори смотрел заинтересованно, хотел он того или нет.
- Не злись, Дей… Это ведь всего лишь работа.
Перед Сасори стоял огромный холст, на котором с каждой минутой появлялись всё более четкие контуры сплетенных женских фигур.
Пять стройных девочек изображали пять ступеней чувства: нежность, возбуждение, игривость, страсть, исступление.
И, пожалуй, они были действительно хорошими актрисами.
- Мне бы неплохо заняться своей серией, а не помогать тебе в этой… чудесной работе.
Скрип моих зубов явно коснулся чувственных ушей Сасори. Он улыбнулся и пожал плечами.
- Ладно, и на том спасибо.
Я измерял шагами комнату – она казалось бесконечной. Простор и свобода самовыражения, пара столов, пара полок и много светильников. Но всего этого было недостаточно, чтобы забить место.
Я шатался по этой комнате и понимал – всё стало слишком серьёзно. Нет времени искать вдохновения, надо осуществлять то, на что у тебя хватит сил.
Мы больше не мальчики, да, Сасори?
Мы почти взрослые люди.
Я оставляю Сасори с его девочками, а сам берусь за холст и накидываю на нем здания.
Здания, которые уходят вверх, небоскребы, сквозь которые прорывает старая, излюбленная мной неоготика. Я создаю город, которого нет и в этом городе – болезнь нашего века. Вся эта простота и не оригинальность, усталость и возвращение к чистой форме. В этой картине я говорю о своей бессмысленной мечте – о богатстве формы, линии, о сложности натуры, которая теперь утрачивается.
Я смотрю на Сасори – он жутко красивый. Я не выдерживаю, встаю и подхожу к нему сзади.
Его волосы, черный у корней и огненно красные на концах мягки на ощупь. Я зарываюсь в них пальцами и прижимаюсь к его хрупкой, костлявой спине.
- Прости, я безыдеен, я не могу ничего создать. Когда ты закончишь эскиз этих прекрасных нимф, мы пойдём домой?
Одна из девушек засмеялась – все остальные мило улыбались. Сасори улыбался уголками губ. Внутри у меня все переворачивалось.
Я вышел в кухню, которая была непозволительно маленькой по сравнению с остальной студией. За окнами была осень, а на столе чашка кофе.
- Где-то там ты, наверное, опять рисуешь мальчиков, да, Рен?..
Мне стало как-то непозволительно тяжело от своего прошлого.