От(чай)анные. Либ.

— Васильковый, — Хельга шумно поставила чашку перед гостьей.

Та плавным и изящным движением руки взялась за ручку и осторожно отпила горячий напиток.

— Он не твой любимый, — с долей ревности заметила Либ (эффектная светловолосая немка с вечно насмешливым выражением лица).
— Все равно я его люблю, — возразила девушка и села на табуретку за противоположный конец стола.
— Я знаю, но «Парамарибо» — больше.

Собеседница как-то грустно усмехнулась.

— Либ, ну, перестань. — Хельга поморщилась. — И вообще, ты ничего не подумай, я рада, что ты заглянула, ведь это отличный шанс все прояснить, причем очень редкий шанс, но зачем ты пришла?
— Конечно, ты меня не ждала, в отличие от Аны. Но я все же пришла, чтобы вправить тебе мозги, — Либ пожала плечами, и насмешливая улыбка на ее лице расползлась еще шире.
— Вот как? — Хельга вскинула брови и в упор вперилась в гостью прозрачно-серыми глазами. Не мигая.
— Да, именно так. Мне не нравится, что ты постоянно от меня убегаешь, ты бежишь даже тогда, когда я стою за твоей спиной и держу тебя за шкирку.
— Я буду вырываться даже когда ты повалишь меня на землю и закуешь в путы.
— Почему?
— Потому что с тобой одни проблемы, — Хельга шумно сделала большой глоток.
— Ты знаешь, у тебя очень странное представление обо мне. Этот немецкий акцент, стервозный характер... Откуда такое однобокое мышление?
— Я не понимаю тебя.
— Не хочешь понять. Я состою не только из глупых и эгоистичных романтических фантазий. Я — это все. Я могу окутать весь мир. Я могу объять его и привести к счастью, к гармонии. А ты считаешь меня навязчивой стервой, мешающей и портящей жизнь. Ты считаешь Ану единой. Тебе проще считать цельным политическое течение у которого ответвлений больше, чем звезд на небе, но не цельную меня. Ты просто не хочешь видеть, что я — любовь к Родине, к матери, и любовь матери к своим детям, ко всему светлому и сущему, самая глубокая дружба и привязанность. Ты оторвала от меня клок, запихнула в это тело, а теперь таращишься! — Либ опустила глаза и вздохнула, а затем крепко обхватила кружку обеими руками.
— Ты не права. Если твой облик и образ — лишь мое восприятие, то ты действительно не права. Ты говоришь на немецком, на языке любви в самом своем чистом воплощении.
— Разве не французский — язык любви? — Либ подняла бровь.
— Вранье, — по-простому ответила Хельга. — Немецкий. Ты только вслушайся: «liebe». Как это звучит! Рядом с этим либе не стоит и сотня амуров.

Собеседница внимательно посмотрела на девушку, растеряв половину обиды. Она была абсолютно искренней. Настолько, что можно было простить не любимый, но вкусный чай, грубый акцент и раздражающий характер. Либ никогда не могла подолгу злиться, любое уязвление растворялось в любви... почти любое, почти всегда. Впрочем и мимолетное огорчение могло вспороть и перекроить саму сущность мира, кардинально меняя все, переворачивая с ног на голову. Счастье, что Либ не была настолько ветреной и импульсивной, как представляла ее добрая часть планеты, счастье, что она и не была настолько невыносимой, и, конечно, что она не являлась всем и каждому, лишь тем, кого еще можно переубедить. «Вправить мозги».

— Liebe... — протянула Хельга, смежив веки, и ее лицо озарила чистейшая улыбка, казалось, что в комнате сразу стало на пару градусов теплее, а электрическая лампа засветилась ярче, контрастируя с синей ночью за окном.
— Иди сюда, meine liebe Fräulein, — тепло улыбнулась Либ и поманила девушку характерным жестом.

Та не колеблясь встала с места и села подле гостьи на кухонном диванчике. Либ сразу же заключила ее в свои объятия.

— Я хочу окутать весь мир, хочу проникнуть к каждому и я могу. Не через сто, тысячу или двести лет, а сейчас, для этого нужно только открытое сердце. Верь мне.
— Стоит твоя жизнь моих потерь? — Хельга не смогла удержаться.
— Пожалуйста. Просто попробуй и увидь меня цельной.
— Хорошо.

Либ аккуратно поцеловала Хельгу в лоб, та закрыла глаза и поток воспоминаний о самой ярокй и чувственной любви проносился через все ее естество. Она видела свою мать, которая заходила к ней, когда Хельга не могла уснуть, и говорила смотреть на звезды, чтобы сон смог придти скорей, вспоминала как они ругались, Хельга потом неуклюже просила прощения, а мама отвечала, что уже и забыла о ссоре. В такие моменты девушке больше всего хотелось плакать. Она вспоминала отца, то как они вместе проезжали долгие километры дорог с одной парой наушников на двоих. Брата, ей как-то снилось непоправимое, падение после детской забавы, и даже во сне она почувствовала как на миг остановилось сердце, а потом она не раздумывая прыгнула следом. Хельга видела сестру, то как они вместе гуляли, делились сокровенным, смотрели фильмы и засыпали друг у друга на плече. Друзей, тех, что с ней, что не предали ее в ходе жизненных перипетий и остались. Хельга надеялась, что навсегда. Внутри нее будто бы развернулась вся Вселенная, все средоточие чувств в своей неповторимой гамме и по центру, во главе всего сущего стояла Она — светлая и великая Богиня.

— Ты считаешь, что любовь только мешает, но лишь она дает тебе силы жить. Без нее ты бы давно отчаялась, — из голоса Либ пропал акцент, в нем звучали знакомые нотки. — Посмотри, — свистящим шепотом проговорила она.

И Хельга открыла глаза.
Она видела перед собой Мать, которая сжимала ее тощее тело в объятиях.
Хельга открыла было рот, чтобы как-то отреагировать, но Либ приложила палец к ее губам.

— Спасибо, — так же тихо сказала она.

Хельга зажмурилась и прижалась к груди Либ.
Из глаз ее текли слезы.