Параллель. Боль в тебе. 10

Он потерял рассудок. Сорвался. Не удержался. Поселил в ее взгляде страх и отвращение. Он явственно прочел все эти чувства в ее глазах, когда вернулся домой вечером и встретился с ней за ужином. Она отсела к самому краю стола. И вела себя неестественно, заворожено, словно зомби.
И волосы были заплетены в две косы, чтобы закрыть уши. Нет сомнений, он оставил там след, и она не хочет, чтобы его видели. А когда он взглянул на ее запястье, то увидел бледно-фиолетовый след от его пожатия. Он сделал ей больно. Добился своего. Оставил на ее теле следы. Следы своего отчаяния. И безумия.
…Прошло удушливое лето, с выжигающим до основания августом, когда жаркое солнце неожиданно сменялось неистовой грозой и бурями, приходившими с моря, пришел теплый, мягкий сентябрь. Начинался новый семестр, и Ино каждое утро вставала ни свет ни заря, надевала школьную форму, которая так невозможно ей шла, и бежала на остановку, где дожидалась автобуса, что отвезет ее в соседний городок, где располагалась старшая школа. Дейдара каждое утро украдкой, из окна, наблюдал за ней, как она неизменно, в любую погоду, шагает по гравию, выходит за ворота и быстрым, уверенным шагом скрывается за поворотом. Такие ежеутренние наблюдения с началом сентября сделались единственным его общением с Ино. Порою она даже не спускалась к ужину, всё занималась у себя в комнате, как ненормальная.
Он стал замечать, что ее отчаянно не хватает. Каждое утро, когда она, неизменно в себе уверенная и прекрасная, шла в школу, он хотел выбежать на улицу вслед за ней. Схватить за рукав и… Неважно как и что, но лишь бы она хотя бы пять минут с ним поговорила. После того случая на кухне, когда он неистово схватил зубами ее ухо с намерением сделать больно, они вдруг странно отдалились друг от друга. Неосознанно. Словно это было защитной реакцией на то, что они подошли друг к другу слишком близко. Это было неким сигналом, что пора прекратить, остановиться. Но ему это вовсе не нравилось.
Он не мог отдать себе отчета в том, почему ему так не хватает ее. Никогда прежде он еще не дорожил чьим-то общением настолько крепко. У него были друзья, но он никогда за ними не тосковал, даже когда кто-то из них, случалось, уезжал из города. Сейчас же эта непонятная печаль была сродни той, что образовалась после смерти матери.
Он знал, что изначально неправильно то, как он с ней поступил. Но он не мог сам отдать себе отчета в том, зачем он это сделал. Просто в один миг вырвалось что-то наружу и поработило уставшую сопротивляться волю. Зверь, сидящий внутри, начал пробиваться на свет. Его истинная сущность обнажалась всё больше с каждым моментом близости Ино. Демон, завладевший его сердцем, поработил сломленный самоконтроль. Его истинные чувства властвовали над сознанием.
Реальность была неумолима. Непривычна.
Реальность была такова, что он безраздельно и безмерно желал собственную сестру.



Выхода не было. Он прекрасно знал, что погибнет от искушения, если не сделает то, что намеревался сделать. Будет только хуже, если он оставит всё так, как есть. Он уже сорвался, проиграл самому себе. Совсем скоро станет просто невмоготу. И тогда случится страшное. Тогда чувства овладеют им, сломают его волю, выпустят наружу всё то черное, истлевающее, что правит им время от времени. Поэтому выхода не было.
- Сакура, - он глядел на нее с какой-то странной, самому ему непонятной улыбкой. В ней читалась издевка, садистское наслаждение и насмешка. Над самим собой. Подруга повернулась на его зов, подняв голову от бумаг, что стопкой толпились на ее столе. – Пойдем на свидание? – Голос звучал надломлено, будто весь был в трещинах.
Она удивленно уставилась на него, замерев. Казалось, она оцепенела, словно воин под взглядом Горгоны. А он всё продолжал смотреть на нее с влажным блеском в глазах, ясно свидетельствующим о том, что где-то внутри у него всё сжимается и бьется от боли. Наконец, Харуно пришла в себя, до нее дошел смысл сказанных слов, и губы ее растянулись в улыбке. Она приняла его слова за шутку: это ясно читалось в ее взгляде.
- Не отвлекай от работы, пожалуйста. У нас сейчас наплыв клиентов и мне надо их всех рассортировать по датам. Татуировки нынче в моде, - она вновь вернулась к своим извечным бумагам, погрузившись в причудливые иероглифы.
- Брось, я серьезно, - с заметными нотками раздражения проговорил Дейдара. Он спокойно подошел к столу, за которым сидела Харуно, и оперся об его поверхность рукой. Она вновь отвлеклась от работы, взглянув на него с изумлением. Видимо, в ее легкомысленную головку никак не укладывалась возможность такой перспективы. Дейдара устало вздохнул. – Что в этом такого? Или я тебя чем-то не устраиваю?
- Да нет, всё нормально, - медленно произнесла сбитая с толку Сакура, внимательно разглядывая его лицо, будто пытаясь найти в его выражении признаки лжи. – Неужели больше не с кем сходить?
- Я хочу именно с тобой, - угрюмо проворчал в ответ юноша.
Она вновь улыбнулась. На этот раз в уголках ее приподнятых губ ясно чувствовались игривость и кокетство. Она мгновенно поменяла позу, положила ногу на ногу, небрежно отставила руку и загадочно воззрилась на друга из-под ресниц, сверкая глазами.
- И почему же?
- Просто так.
- Просто так только дети рождаются, - тоном знатока изрекла Сакура, мило улыбнувшись.
- Ты мне нужна, - тихо выдохнул он, и в его голосе отчетливо слышалось нечто от рычания дикого зверя. Это было сказано таким уничтожающим, не оставляющим никаких вопросов и сомнений тоном, что Сакура мгновенно убрала с себя всякую игривость и стала серьезной. Она с подозрением уставилась на него, пытаясь угадать, что на самом деле значат его слова. Дейдара плотно сжал губы. Он знал, что сейчас в его глазах отчетливо можно прочитать гнев и ненависть, смешанные с отчаянием. Отчаяние двигало им, заставляло бросаться на Ино с укусами, и оно же дало понять, что дальше так продолжаться не может. Иначе он погибнет от собственной же боли, причина которой его сестра.
- В каком смысле? – ошеломленно прошептала Харуно, обретя способность вновь говорить.
- Во всех. Понимай как хочешь, - обреченно бросил он, отойдя от письменного стола. – Да или нет? – задал он прямой вопрос, угрюмо посмотрев на подругу через плечо.
Она смотрела на него с испугом и удивлением. Ей часто приходилось видеть Дейдару злым, уставшим, даже печальным, но настолько измученным – никогда. Да, он нуждался. Отчаянно нуждался в ком-то. Потому она медленно, словно машинально кивнула, так и не осознав до конца, что только что произошло между ними.
- Отлично, - тихо, недовольно и раздраженно сказал Дейдара, садясь на диван, стоявший возле противоположной стены, и беря в руки журнал, лежавший на стеклянном столике возле дивана. – В субботу. В семь. Будь готова.
Он принялся раздраженно листать журнал, неистово трепля глянцевые страницы с изображениями разнообразных частей тела, на которых были высечены рисунки. Сейчас бы взять какое-нибудь тело и с остервенением вдавливать в него иглу, царапая и причиняя боль, запечатлевая навсегда стигмы отчаяния и муки каждого отдельного человека. Но его клиент придет лишь к обеду, да и то это какая-то костлявая, тщедушная девушка, которой он делает татуировку на запястье. Из-за малого опыта ему только и доверяли, что такие мелочи, в отличие от Сасори, к которому навалом ходили люди, разрисовывая себе все спины, ноги, всё тело. Навсегда.
С неясной ненавистью он подумал о друге. В последнее время его раздражал его самоуверенный вид и тон, каким он с ним разговаривал. Спокойный, беспристрастный, серьезный. Он завидовал его самообладанию и знанию дела. Поучиться бы его бесчувственности, чтобы не бежать от отчаяния к знакомым девушкам, ища у них спасения.
Он украдкой, из-под листов журнала, взглянул на Сакуру. Она вновь сосредоточенно корпела над бумагами, позабыв о его присутствии. Харуно была глуповата, но чертовски проницательна. Он всё никак не мог понять, как можно сочетать в себе эти две черты, но именно такой она была. Она могла не знать и чувствовать элементарных вещей, вставляя ненужные слова и фразы и непреднамеренно раня, но людей она всегда чувствовала безошибочно. И она, возможно, уже точно знает, почему именно он позвал ее. А может и нет, черт ее разберет. Она такая же труднодоступная, как Ино, только примитивней ее.
Он вдруг заметил, насколько тонки ее плечи, даже тоньше, чем у Ино. Острые, маленькие, даже тощие, с резко выделяющимися костями, словно стремящимися порвать кожу. И сама она вся тонкая, острая, миниатюрная, как будто прозрачная. В ее фигуре даже чувствовалось нечто мальчишеское, неразвитое. Узкая талия, но непропорциональная всему остальному телу. Во всем ее естестве чувствовалась угловатость несформировавшегося подростка. А ведь ей уже семнадцать. Неизвестно почему на нее кидается столько парней всех возрастов. Ведь если приглядеться, даже лицом она не вышла. Ничего особенно в ней нет, кроме ее яркости, почти навязчивой и даже вульгарной, грубой. Эту девушку он ведет на свидание. Неизвестно чем они там будут заниматься и неизвестно о чем разговаривать, но исход вечера неизбежен. Он с самого начала планировал завести Сакуру на свидание только ради этого. Только ради того, чтобы ночью она сладострастно под ним стонала.
Дейдара стиснул зубы. Он вдруг опротивел сам себе. Кто решил, что он сумеет избавиться от воздействия Ино таким способом? Кто решил, что трахнув свою подругу детства, он перестанет напрягаться? Он поступает как свинья и козел, даже хуже. Сволочь. Мразь. Какое ругательство не подбери, даже самое жесткое и непечатного содержания, всё будет мало и недостаточно.
Впрочем, он знал, что Сакура как раз из тех девушек, что готовы лечь под любого под предлогом большой любви и обожания. Она слишком неразборчива, слишком верит каждому. И ее столь легкомысленное поведение связано не с тем, что она шлюха, а с тем, что она дура, которая пытается найти в каждом встречном парне признаки великой любви и обожания. И когда он сделает это с ней, она будет заворожено глядеть на него и любить. Точнее, думать, что любит. И проявлять эту свою фальшивую любовь примитивным способом. И в этом круговороте ее навязчивости, он точно забудет Ино. Только это все равно никак не оправдывает его поступок, еще не совершенный, но уже готовый для исполнения.
Он раздраженно перевернул страницу, нарочито громко, едва не порвав бумагу. И угрюмо уткнулся в неинтересный скучный текст о каком-то тату-мастере, живущим и работающим в Токио.

Он пытался отчаянно понять, почему именно эти глаза сейчас смотрят на него с затаенными искрами веселья, почему именно эти мягкие губы шевелятся, произнося какие-то незначащие слова, почему именно эти тонкие пальцы небрежно откидывают прядь нежных, мягких волос, яркого, насыщенно-весеннего цвета. Он просто отчаялся, перестал делать попытки и шаги к глубинному смыслу совершенного им поступка.
Вот она сидит перед ним, какая-то чужая, фальшивая, неправильная. Сидит так, словно она по праву занимает это место, словно она не замена, а именно тот, такой нужный ему, элемент присутствия в его жизни. Она сидела перед ним, небрежно-веселая, необузданная, смеющаяся и искрящаяся фейверком веселья, его подруга детства, всё такая же непонятная и чужая, как и двенадцать лет назад. Только нет теперь той прежней девочки, неуверенной, боязливой и дикой, которая всего боялась и что-то держала внутри. Теперь есть лишь ее пустая оболочка, ничего не значащая, яркая внешность, бутафория той настоящей Сакуры, которая давно уже погибла в ломком теле этой взрослой девушки. Он бы скорее был рад сидеть сейчас именно с той Харуно, у которой вечно болели коленки, раскрашенные кровью, и все руки были отчего-то в шрамах. Потому что та Сакура странным образом походила на Ино.
Ино должна была сейчас сидеть на ее месте.
Ино обязана была говорить с ним про всякие глупости и небрежно откидывать прядь волос с лица.
Его брала злость на самого себя. За то, что он выбрал именно Сакуру, за то, что вообще решил найти сестре замену. За то, что накрашенный рот пустоголовой куклы что-то исторгал из себя. Он ненавидел себя за Сакуру, которая была в его жизни и которую уже никак оттуда не уберешь. Слишком поздно. Она будет вечно сидеть напротив и с глупым видом рассказывать, как она бросила очередного ухажера.
Вокруг них был прокуренный воздух, шум, гам, невыразимо громкая музыка, бьющая по внутренностям. Были развязные, грубые девицы, еще хуже, чем Сакура, матерящиеся громче, чем стучала музыка, смеющиеся так, что стеклянные бокалы норовили разбиться. Сакура тоже кричала. Даже пищала, смеялась запредельно и некрасиво, обнажая ровный ряд белоснежных зубов.
Он не хотел сюда идти после того, как они практически молча просидели в кафе два часа, каждый в своих тарелках и мыслях. Сакуре это не нравилось, она терпеть не могла эту тишину, серьезные разговоры и спокойствие, свойственные тому кафе. Она через каждые пятнадцать минут ходила в уборную зачем-то, черт знает, что она там делала. Она выкурила всю пачку за то время, пока они там сидели, обдуваемые морским бризом с пляжа, что располагался в двух шагах. Они молчали, молчали, молчали… А потом она, рассмеявшись, сказала, что знает отличное место.
И они пришли сюда.
Очередной бар, где она зависала почти каждую ночь.
Тут пахло дешевым алкоголем, сигаретами, не смолкала отвратная музыка и било по нервам чужое присутствие развязных под действием психотропных веществ людей. Было только начало девятого, ночная жизнь лишь начиналась. А он уже хотел уехать отсюда, поставить жирную точку и бросить бесплодные попытки заменить Ино.
Сакура ведь никогда не сумеет ее заменить. Да и никто другой.
Всё было резко ненавистным. Дейдара раздраженно скручивал в пальцах салфетку, делая вид, что слушал всю ту бесполезную информацию, которую источала из себя Сакура. Он мечтал, чтобы это скорее кончилось. Выпитый алкоголь не желал действовать, голова была ясна, как и прежде, она вся полнилась отравляющими мыслями, чувства не желали притупляться, хоть он уже потерял счет количеству выпитого. Выпивка не спасала, не помогала, а время всё тянулось, и тянулось, и тянулось неумолимо.
Он стал гадать, что же сейчас делает Ино за дверью своей комнаты, надежно укрытая, спасенная от всего этого содома, что творится в столь малом помещении. Она, наверняка, только закончила с домашним заданием и читает что-то. А может, просто слушает музыку. Больше ничего не приходило в голову. Он не представлял, что еще составляет ее жизнь, кроме этих двух занятий. В Интернете она почти никогда не сидела.
- Дей, черт тебя дери, ты меня слушаешь? – стукнув его по плечу ладошкой, громко выкрикнула Сакура. Он взглянул в ее бессмысленно-пустые глаза, улыбнулся кисло и произнес тихо:
- Внимательно.
- Что? – Сакура почти разрывала глотку от крика, придвинув лицо поближе к парню, чтобы расслышать то, что он сказал ей. Дейдара раздраженно отшвырнул салфетку и с неожиданной для себя грубостью крикнул на ухо Харуно:
- Уйдем отсюда. Прямо сейчас.
- Но тут весело! – с возмущением, смеясь, прокричала в ответ Харуно.
- Ты мне нужна. Я больше не могу терпеть.
Сакура с удивлением посмотрела в голубые глаза друга, пытаясь прочесть в них подтверждение его слов. Ничего, кроме зияющей чернотой бездны она там не увидела.
Дейдара был зол, ужасно зол. Эта злоба копилась в нем очень давно и сейчас приобретала реальные формы. Он хотел крепко сомкнуть ладони на тонкой, белой шее Харуно и душить ее. Долго. Мучительно. За то, что она была такой дурой, за то, что так потакает ему. «Если она сейчас согласится, я точно ее убью», - пронеслась в голове неожиданная мысль, и тотчас он успокоил себя. Это минутный порыв. Он вовсе не хочет этого. И даже спать с ней не хочет, она сама вынуждает, всем своим видом, ярким, вульгарным, выпячивающим.
А потом была темнота номера в лав-отеле , невозможно мягкая, чем-то сладко пахнущая, совершенно безвкусная и пошлая, круглая кровать с голубым одеялом, так не вяжущимся под общую комнату. И ее тело, тело подруги детства, голое, ломкое, изящное в своей резкости, в складках этого чудовищного одеяла. Она вся выгибалась под ним, дрожала от каждого прикосновения и слишком громко стонала, так громко, что ему вдруг стало резко отвратительно, хотелось тотчас одеться и уйти. Это было так пошло, низменно, противно, что Сакура вмиг показалась неприятной, грязной, испачканной шлюхой. В темноте ее глаза отчетливо горели, она то открывала их, то прикрывала веками в сладострастном порыве. Он мечтал поскорее покончить с этим, но все не мог. В сущности, он почти ничего не чувствовал, кроме отвращения. Его душа блуждала где-то далеко, не в этой комнате. Его тело, бренное, проникающее в чужое естество, было тут, вполне реально, ощутимо, а душа будто покинула эту Землю, эту вселенную, растворилась в космосе. Ладони Сакуры сжимали голубое одеяло в кулаки, она металась под ним, кричала, металась и металась, а он вовсе ничего не ощущал. И когда он неожиданно для себя кончил, вернул присутствие духа, перед ним лежало в складках чудовищно-пошлого, голубого одеяла, пустое тело, дрожащее, громко дышащее и что-то бормочущее себе под нос. Тело чужого человека, грязное, отвратительное. Внезапно захотелось умертвить его. Сделать то, что он так резко и ясно представил в том баре. Сжать пальцы на ее шее, оставив там фиолетовые следы собственного безумия. Но не хотелось даже марать руки об это порочное тело, уже вобравшее в себя сотни других частиц чужого бытия. Он просто встал с нее, грубо, резко, жестоко, и пошел в душ, смывать с себя ее прикосновения.
Отвратительно.
Всё это было чудовищно отвратительно. Этот ничего не значащий, дикий, первобытный, животный, половой акт, настолько отвратительный, что хотелось выблевать все внутренности наружу, освободить тело, обновить его. Он не мог понять, почему Сакура вдруг превратилась в такую резко-противную, грязную шлюху. Почему вдруг он перечеркнул все те их общие моменты, когда они были счастливы от сознания, что внутри живет дружба. Настоящая, ничем неискоренимая. Теперь этого нет. Он собственноручно задушил эту дружбу, истерзал ее, убил. Теперь вообще ничего не осталось. Лишь голое, пустое тело в складках чудовищного одеяла.
Когда он вышел из душа, она уже ушла. Он хотел было кинуться за ней, остановить, - за то время, что мылся, она не успела бы далеко уйти, - но тотчас передумал. Он сел на край круглой, пошлой кровати, на которой совокуплялись уже тысячи тел, и стал думать. Думать, что же, черт побери, он делает со своей жизнью.
Мерзкий ублюдок. Уничтожил то духовное единство, ту невидимую, маленькую ниточку, что тянулась от его сердцу к ее и звалась дружбой. Унизил, растоптал глупое существо, просто желающее быть счастливым. Осквернил то чистое и нетронутое, что тлело в ее душе, занимая маленький уголок, источая слабое сияние и тепло, предназначавшееся лишь для него. Он стал последней каплей. Забрал часть ее уже потерянного естества. Оставив голое, пустое тело, просто тело, ничего больше.
Он знал, почему она так быстро ушла. Она всё поняла, даже лучше чем он. Возможно, она знала и понимала всё с самого начала, и позволила сделать это потому, что думала, что так ему станет легче. Возможно, ей самой было так же противно. Возможно, она поняла всё только после свершения этого грязного, дикого поступка. Но она поняла. Она знала.
Он плюнул ей в душу. Вероломно. Подло. Низменно. Он думал, что это она грязная, отвратительная, порочная, но на самом деле он в сто тысяч раз хуже.
Изводится по собственной сестре, преступно желая ее тела, всю ее, каждый изгиб и неровность ее темной души.
Топит собственное безумие в алкоголе, в веселье, срывается на всех и каждого, уничтожает чужие души, сжигает мосты.
И всё из-за нее, из-за какой-то чуждой, непонятной Ино, которая толкнула его в омут, в пропасть, в бездну. Он одержим, он больше не может себя контролировать.
Он изнасиловал самого дорого и близкого человека, который всегда спасал его.
Он уничтожил всё собственными руками.
Отвратительно. Как же до тошноты было противно от самого себя!

Он вернулся домой лишь под утро. Горизонт уже румянился, готовясь для нового дня. Дейдара был мертвецки пьян, хотя вовсе не шатался, от него за версту разило алкоголем и табаком, глаза, мутные, ничего не выражающие, сверлили поверхность каждого предмета, пытаясь понять его суть и предназначение. Но не было смысла. Абсолютно нигде не было смысла.
Он осторожно, стараясь не шуметь, вошел в спящий дом, где прошла вся его никчемно-бесполезная жизнь. Пора бы перечеркнуть эти коридоры, лестницы комнаты, забыть, выкинуть, как ненужный мусор, спустить в унитаз, как он это сделал со своей жизнью.
Голова болела, просто раскалывалась от выпитого. Он знал, что не сможет заснуть, даже если ляжет. Спать почему-то совершенно не хотелось. Было так тяжело, вязко, гнусно и непонятно, что ломило каждый сустав.
Он не воспринимал себя как единое, цельное тело. Все было ломким и рассыпчатым, его естество – лишь инородная, непонятная субстанция, норовившая раствориться в собственном безумии, будто в серной кислоте.
По инерции ступая по ступенькам, он пытался связать мысли в единый ком. Но мыслей не было. Рождались лишь их неясные обрывки и тут же падали. У него внутри той ночью умер целый мир, разрушенный одним неверным движением.
Он ненавидел себя бесконечно за собственную слабость. Так сильно ненавидел, что хотел оступиться, споткнуться и упасть с лестницы. Специально. Намеренно.
Когда он преодолел все ступеньки, он остановился, облокотившись о стену. Перед ним узился длинный коридор с множеством дверей, вбитых в стены. Перед глазами как-то странно всё стиралось, плясало, двоилось и росло непропорционально. Ему просто надо лечь, лечь, даже если заснуть не получится.
Он отделился от стены и сделал шаг. Каждое движение давалось с трудом. Его будто всего облили бетоном, и он стал застывать. Просто дышать – уже требовало неимоверных усилий. Он, казалось, забыл простые вещи, естественные вещи, которые даны каждому человеку с рождения: какого это - свободно и спокойно поглощать кислород, моргать, прикрывая веки, двигаться. Он внезапно замер.
Там, за этой тонкой стеной, которая была лишь условностью, совершенно лишней, лишенной всякого смысла, спала она. Та, из-за кого он так предательски поступил с дорогим человеком. Она заставляла его мучиться по ночам от бессонницы, она толкнула его в бездну саморазрушения, она поселила в его душе слабоволие, она оборвала нити его внутреннего контроля, перекроила всего его полностью. Это она приходила невидимым призраком каждую ночь в его комнату, обнажала его брюхо, меняла внутренние органы, сжимала их, рвала на части, заменяла каждую частицу его тела на никчемную подделку и уходила. Это она вскрыла однажды его череп, чтобы запрограммировать его мозг на слепое поклонение. Для нее и ради нее. Без причин и объяснений. Просто по-другому он теперь не умел, разучился и давно забыл, как жить без знания о том, что существует таинственный и неизведанный мир по имени Яманако Ино. Этот мир толкнул его на предательство самого себя. Он будто был слепым, безвольным, слабоумным и тупым рабом деспотичного хозяина. Он не мог, просто не знал, что есть другие варианты, кроме беспрекословного подчинения своему господину. В этом была его жизнь. В том мире, что сжался до размеров комнаты, что заключил в себя весь широкий, значимый смысл в ее имени, ставшем для него священным, божественным. Формально она уже перестала быть Яманако Ино, она взяла его фамилию, подтвердив этим лишний раз его неприкосновенность к ней, но внутреннее она вся та же, какой была, когда впервые появилась в его жизни в полуденном зное под раскаленным, ярким солнцем. Она там, спит, не подозревая, что явилась причиной краха его сознания. Он сломал сам себя, разрушил, утопил. Из-за нее, будь она проклята.
В душе родилось чувство, похожее на то, которое владело им, когда он посягнул на ее личную свободу, когда прижал ее к стене, завладев на минуту ее волей, поселив во взгляде страх и оставив на теле след, закрепив свою власть над ней. Призрачную власть, минутную. В действительности, он был ее рабом. И эту роль никак не изменить. Глухой, необъяснимый приступ ненависти сковал его тело, поселил в каждом суставе оцепенение. Злость и отчаяние смешались в единую, горькую и мерзкую консистенцию, которая ощутимо отдавала отвратительной резкостью на языке. Он сморщился, будто от физической боли. Необъяснимо захотелось войти в ее комнату, разбудить грубо, взять с силой за плечи и трясти, выплевывая в лицо проклятия и обвиняя ее во всем, что творилось с ним за последний месяц. Если бы душу можно было увидеть в зеркале, он бы разбил это зеркало, потому что отражение в нем всплыло бы настолько отвратительное, что вызвало бы дикий спазм и тошноту. И во всём этом виновата она, только она. Ее лицо, которое он пытался воссоздать в альбомах и которое мучило его своей улыбкой в каждом новом сне; ее руки, которые странным образом наложились в сознании на тонкие, изящные руки матери; ее тело, вся она, от кончиков ногтей до последнего волоска на голове.
Он уверенно, твердо, будто вовсе не был пьян, шагнул к двери и раскрыл ее. Комната хранила дымку сна, застывшую в ней. Ино спала на постели, раскинув руки в сторону, повернув лицо к окну так, что Дейдара мог видеть лишь ее щеку и ухо, на котором бледным пятном красовался след от его укуса. До сих пор был на теле, а вот синяк с запястья давно сошел, будто и не было его там никогда. Вязкий воздух пространства ее мира замедлял движения, поэтому он с большим трудом сумел закрыть за собой дверь и подойти к ее постели. В мягких лучах рассвета, что дробились, пробиваясь сквозь прозрачность занавески, ее тело, казалось, блестело. Эта комната была настолько светлой, теплой, чистой и уютной, что ему странным образом стало стыдно и отвратительно от самого себя. Он был грязен, ужасно грязен и противен, а она, Ино, королева, что мягко и сладко спала, видя светлые, чистые сны, лежала перед ним, воплощение невинности и истинной святости. Жалкий, недостойный человечишка, пособник собственных слабостей, предатель собственных чувств и моральных устоев, развратник, извращенец, урод, грязный и мерзкий урод, нравственный калека. Он стоял перед ее постелью, внимая явлению истинной красоты и чистоты, сиянию и непорочности ее девственности, разглядывая, как нежно блестит матовым светом ее кожа в медовых лучах восходящего солнца. Он чувствовал себя прогнившим насквозь, опустившимся, никчемным человеком. Ее комната так резко отличалась от тех мест, в которых он бывал этой ночью. И постель, где она спала, с белоснежными простынями, от которых исходил легкий запах свежести и на которых так красиво сверкали ее волосы, разметавшиеся по подушке. Вовсе не то голое, грязное, тонкое тело, пустое и порочное, что бессмысленно лежало в складках пошлого голубого одеяла. И ее светлая, тонкая, почти прозрачная пижама с мелким рисунком, так таинственно и соблазнительно полуобнажала нежный розовый покров кожи. Она спала, раскинув в стороны руки, красивые, тонкие, длинные руки, которые никогда не совершали ничего предосудительного. Они не смыкались замком на чужих спинах, не касались обнаженных чужих тел. Они трепетно и ласково переворачивали пожелтевшие, хрустящие страницы многочисленных книг, аккуратно собирали волосы в высокий хвост, крепко держали ручку, выводя что-то в тетрадках. Ладони, розовые, мягкие, в которые хотелось вложить свою грязную, сгнивающую руку, чтобы получить ее прощение за то, что он такой отвратительный, соблазнительно подрагивали, сокрытые полусжатыми во сне, расслабленными пальцами с ровными, тонкими ногтями. Плечи, тонкие, узкие, маленькие и округлые переходили в ощутимые линии ключиц, на которые натянулась кожа, заложив красную теь в ложбинку между смыкающимися костями. Она была перед ним вся, в своей красоте и неприкрытости чистоты, в собственном величии и непорочности, сонная, неприкосновенная. Прекрасная. Он понимал, с болью в сердце и тупым спазмом в глотке, что не достоин этой красоты и молодости, этого прекрасного, едва распустившегося цветка, не осознающего собственную силу, порабощающую, уничтожающую, заключающую в невидимые оковы всякого, кто попадется ей. Безвольная марионетка, бумажная кукла, одноногий оловянный солдатик. Она будто кинула его в печь, и он медленно тает, страдая и плача.
Он сокрушился. Глотку вконец сдавило что-то неприятно щекочущее и противное, перед глазами всё поплыло от дикой боли, он упал на пол перед постелью, потому что ноги больше не держали. В душе всё рухнуло, оборвалось вмиг. Он перестал знать, как стоять. Утратил способность быть мужественным. Упал перед ее кроватью, молитвенно сложив руки на чистых и белоснежных простынях, уткнулся в них головой и почувствовал, что плачет, рыдает, как дитя. Он не считал слезы позором и слабостью. Он прекрасно знал, что слаб и не пытался строить из себя храбреца. Наедине с самим с собой он мог плакать. Он знал, что это необходимо, потому что после слез всегда бывает легче. И плакал он всегда легко. Но сейчас каждая слезинка давалась с трудом. Он хотел изрыгнуть из себя всю боль, но слезы застревали у него комом в горле, он задыхался, пытался плакать, но на ресницах скапливалась лишь скупая, горьковато-соленая жидкость. Рыдания душили его, он глухо стонал от боли прямо в постель, сцепив в отчаянной молитве ладони. Он плакал о себе, похороненном в том лав-отеле. Плакал о своей жизни, растоптанной, униженной, ввергнутой во тьму. Оплакивал дружбу, которая была послана свыше, которая спасала его в самые трудные минуты. Оплакивал Сакуру, вконец истерзанную, сломленную и окончательно преданную. Оплакивал собственные грехи, вымаливая прощение у равнодушно-прекрасной богини, что спала сладко, крепко, ничего не подозревая о той скорби и боли, что свалилась внезапно на плечи слабого человека. Он молил простить его, не презирать, спасти, ведь он так измучен, так устал. Он не достоин прощения, не достоин, но что еще ему остается, кроме как молить о пощаде? Он чувствовал себя униженным, словно над ним надругались, плюнули в душу, толкнули в кучу чужого, зловонного дерьма. Грязный, низменный, противный. Червь.
Его плечи дрожали в диком приступе истерики. Он рыдал, как мальчик, как в ту ночь, после смерти матери. Он ждал внутренне, что кто-то придет и успокоит его, что мама, как всегда посмеется над его слезами и скажет, что он мужчина, он не должен плакать. А он будет рыдать и рыдать, потому что, несмотря на свою принадлежность к сильному полу, он слаб, одинок и болен. Но ни тогда, ни сейчас никто не приходил, потому что тело матери превратилось в кучку пепла, а Ино, равнодушно-прекрасная, даже не подозревает о его трагедии.
Он пытался успокоиться, перестать задыхаться и захлебываться в слезах, потому что она могла проснуться и увидеть его таким низменным и противным, заключенным в собственной боли слабым человеком, который нуждался в прощении, но он лишь давился собственными всхлипами, плечи тряслись. Он плакал. Как ребенок.
Он поднял голову, пытаясь сквозь туманную дымку рассмотреть спящую королеву. Мокрые ресницы едва давали возможность разглядеть истинную красоту и невинность, которую он любил и во имя которой страдал. Он словно маленький мальчик потер кулаком глаза, шмыгнул носом и воззрился на Ино, которая повернула голову в его сторону и прямиком глядела на него широко раскрытыми, мутными со сна, голубыми глазами, бледными, жестокими, ледяными.
Он вздрогнул, мгновенно перестал плакать и отпрянул от постели, словно от какой-то заразы, испуганно глядя в раскрытые глаза сестры.