Параллель. Боль в тебе. 12.

Его поцелуй всё еще обжигал ей губы всякий раз, когда она вспоминала о нем. Она ничего не могла поделать с этим, но стоило ей лишь воспроизвести его лицо перед внутренним взором, как губы, словно объятые пожаром, начинали болеть. Она тогда сильно хватала их зубами, прикусывая до крови и сдирая мягкую поверхность розовой кожи. Когда все язвы засыхали, ее уста являли собой жуткое зрелище: ее губы были сплошь изранены, изрезаны, застывшие и высохшие коричневые куски кожи плотно прилипли к оголенной, сочно-красной, вишневой коже кровавых язв. Ей было больно слишком растягивать их, это вызывало дикие спазмы, и мягкая плоть болезненно реагировала на попытки Ино в очередной раз избавиться от засохших кусочков кожи. Ей было больно, и это состояние отражали ее уста, истерзанные, покрытые его прикосновениями, хранящими в себе сладость его губ, которые так нежно и осторожно касались ее мягкой плоти. Любой, кто смотрел на ее рот, видел, как больно ей было, но едва ли это хотели замечать. Только мать тревожно спросила, что с ней и посоветовала купить в аптеке какую-то мазь, на что Ино сдержанно поблагодарила. Но мазь так и не приобрела.
Она хотела содрать со своих губ его прикосновения.
Она хотела убрать кожу, слой за слоем, которой он касался.
Она хотела стереть со своего тела память о тех ощущениях, что дарили ей его тепло, его сдержанная нежность.
Она просто не хотела, чтобы Дейдара занимал в ее жизни значительное место.
Их расставание было само собой разумеющимся, так рано или поздно должно было случиться. Они просто бежали друг от друга, пока не успели натворить глупостей больших, чем тот поцелуй. Ино убеждала себя в этом каждодневно. Она последними усилиями воли, кусая уже и так истерзанные губы, пыталась доказать себе, что проживет без него, пусть даже она настолько истерзает свою плоть, что ей станет невыносимо говорить.
Ей не было противно, ей не хотелось тошнить, несмотря на то, что рассудок назойливо кричал ей о безнравственности их поступка, об аморальности ее суждений и чувств. От одной мысли, что они совершали грехопадение в доме, где он вырос, где жила его мать, где был их общий отец, где в этот момент находились ничего не подозревающие родители, - от одной этой мысли вовсе не хотелось умереть от стыда. Ей не было стыдно, нет. Она не стыдилась своего поступка. И это-то было самым страшным.
Она не хотела корить себя за содеянное. Она только оправдывала себя, прикрывая истинную личину своих чувств. Признаться себе в том, что ей было приятно получить наконец его поцелуй, она не могла. Ей недоставало для этого смелости, и это добровольное молчание было единственной слабостью, которую она себе позволила.
Дом заметно опустел с его отъездом, стал непривычно тих и тускл. Исчезла вся теплота и солнечность, какие бывали. Все яркие краски сменились монохромными оттенками. Весь ее мир, включая душу, превратились в сияющую мраком пустоту, где слышался непреодолимый гул звенящей бездны, которая рисковала своей тишиной разорвать барабанные перепонки. Ее жизнь стала пуста, безынтересна, монотонна. Рядом не было солнца, что согревал бы ее в холода, что освещал бы ей путь на самых темных тропах жизни. Она осталась одна в кромешной тьме, вынужденная пробираться в ней наощупь, постоянно спотыкаясь и падая, отчаиваясь в самой себе и не находя смысла своим постоянным исканиям чего-то в непроглядной тьме.
Никогда доселе она не чувствовала так резко свое одиночество, как сейчас. Казалось, весь мир покинул ее, все люди отвернулись от нее, и она осталась совершенно одна под холодными и пронизывающими струями ледяного дождя. Она словно скитались во мраке, где была вечная буря. Внутри совершенно ничего не было, кроме невыносимой боли. И она не могла дать себе отчета, откуда взялась эта неожиданная мука, что охватила колючей проволокой ее душу, сдавив ее, словно в тисках.
Ее солнце погасло.
Она хорошо знала, что такое одиночество и никогда не тяготилась им, но сейчас оно стало действительно невыносимым. Ее ничто не спасало: ни чтение книг, ни музыка, ни учеба. Чтобы она ни делала, боль не унималась, память продолжала услужливо показывать ту картину их неожиданной близости. Она целиком отдавалась воспоминаниям, вновь переживая тот момент. Она не могла понять природу своих чувств, но точно знала, что в ту минуту ей было хорошо. Она была почти счастлива тогда. Невзирая на все моральные устои и ограничения. Она нарушала правила, она ломала стену предрассудков, она осмелилась совершить непотребное. И от этого внутри бурлило счастье, ни с чем несравнимое, горячее, обжигающее. И как всякое счастье оно длилось ничтожно мало, сменившись потом беспробудной тьмой и болью.
Она стояла тогда одной ногой в бездне. Рассудок упорно твердил, что так лучше, что он наконец уехал, иначе бы их поцелуй имел самые опасные последствия. Но такое суждение не удовлетворяло сердце. Она с испугом думала, что готова была в тот момент лежать так вечно, ощущая на своих губах его горячий поцелуй. Она чувствовала и страшилась этого чувства, что была готова тогда зайти дальше, дальше, так далеко, чтобы уже никаких преград между ними не осталось. И подобное ее пугало. Она всегда была на этот счет строго мнения, и думала, что не позволит себе никогда совершить подобное в столь безрассудной обстановке. Но с ним она чувствовала себя защищенной, с ним не было страха. Он забрал весь страх, сделав ее безвольной куклой в своих объятьях. Она хотела того же, что и он. Она чувствовала то же, что и он. Со страхом она уже хотела признаться себе, но всякий раз боялась сказать это слово, такое непонятное, односложное, так примитивно описывающее весь тот спектр чувств, что творился у нее в душе. Нет, думала она, любовь не то слово. Оно слишком примитивно, оно равняет всех под единую планку, оно стало пошлым и безэмоциональным. Нет, она не любила. Это было нечто большее. Это было нечто больше необъяснимым и необратимым.
Она мучилась от этого. Оно жгло сердце, терзало душу, оно заставляло кусать губы до крови и молчать постоянно. Оно едва ли не подвигло ее на горькие слезы, но она сдержала себя в этом. Она не хотела плакать из-за этого, не хотела, чтобы слезы заливали ее подушку только потому, что она оказалась брошенной. Она была горда, чрезмерно горда, особенно в эти ужасные дни.
Ей требовалась его поддержка сейчас более, чем когда-либо до этого. В школе всё было сложным и непонятным, класс встретил ее с холодным безразличием, которое в последнее время стало особенно ее задевать, потому что ей нужен был хоть кто-нибудь, чтобы только не быть совершенно одной. Она бы хотела рассказать всё это Дейдаре, поделиться с ним этой тяжестью, что легла на ее плечи. Рассказать, как сдержанно остальной класс не любит ее и не желает принять. Словно она какая-то чужая, не человек вовсе. Ей сейчас более чем когда-либо хотелось быть слабой. И с упорством, на зло самой себе, она тут же со сдержанной яростью на саму себя, говорила себе, что ей никто не нужен, она всегда была одна. Но вопреки всем заверениям, она была сломлена, как никогда до этого.
Перед сном она, по обыкновению, не отдавая себе в этом никакого ясного отчета, произносила его имя. Шептала его тихо в подушку, почти задыхаясь, вдавливаясь лицом в мягкую плоть всё глубже и глубже, будто боялась, что могла сама услышать эти звуки, так ласкающие слух. Она шептала медленно его имя, произнося по слогам. Она звала его, молила, чтобы он пришел, разорвал эту неясную тишину и пустоту. Вызволил ее из этого вакуума, вновь вдохнул в нее жизнь, как сделал это одним своим взглядом когда-то давно, летом. Прошло почти пять месяцев с того дня, время уже близилось к декабрю, море, холодное, серое и неприветливо грозно катило свои волны на брег, рискуя смыть его навсегда, похоронив под тяжелыми водами навечно. Она боялась новой бури, которая неизменно будет. Боялась вновь остаться одна во время грозы. Весь октябрь прошел на удивление тихо, лишь короткие ливни нарушали чарующую, мертвенную тишину. Гроза была не за горами, она это знала. Гроза была совсем близко, как предвещали ежедневные сводки погоды.
Она и ждала, и страшилась этого дня. Ждала, потому что наконец сможет преодолеть свою зависимость, потому что ей придется справляться со всем этим в одиночку. Страшилась, потому что не было надежды на спасение. Ни единой. Он придет к ней. Он не ворвется в ее комнату, как до этого, не спасет. Он бросил ее, потому что она так хотела.
Какой же глупой она была! Какая же она дура! Страдать от того, чего так долго желала, из-за чего мучилась ночами. Как же глупо, как же по-детски капризно и эгоистично!
Каждое утро она с тоской вглядывалась в серое небо, не предвещавшее ничего хорошего, кусала до невозможного губы, ждала чего-то, томилась и мучилась от того, что наступил еще один безрадостный день.
Да, ее солнце погасло.

С тревогой она глядела на грозное небо, раскинувшееся тяжелым сводом над ее бренной головой, высившееся в темной глубине грузным свинцом мрачных туч, что предвещали новую бурю. С того памятного вечера, когда Дейдаре открылся ее секрет, когда она посмела обнажить перед ним свои потаенные страхи, она не смела больше надеяться на его помощь во время грозы. Она безмолвно запирала дверь в комнату, зашторивала широкое окно и ложилась рано спать с наушниками. Она уверяла себя, что всё хорошо, тяжелейшими усилиями воли стараясь показать то же и ему, чтобы он не смел волноваться и делать попытки попасть в ее мир. Но тогда он был там, в этом чужом и опустевшем доме, через несколько стенок от нее. Она чувствовала его присутствие, его яркий, теплый дух. Тогда она закрывала глаза и без труда представляла себе его губы, растянутые в веселой улыбке, яркой и солнечной. Тогда он был почти рядом и страх отступал перед его образом, тщательно хранимом в сердце. Теперь же его не было.
Она поглядела озабоченно на маленький циферблат часов на запястье: до прихода автобуса оставалось совсем чуть-чуть, а остановка была где-то вдалеке, за несколько кварталов отсюда. Если она не успеет уехать из города до начала грозы, может случиться нечто ужасное. Она окажется одна, посреди улицы, на которую, словно в наказание, небо обрушит каскады дождевой воды и загремит гневно, сверкая молнией. А ведь она сразу же цепенеет, когда встречается лицом к лицу со страхом, будто у нее и вовсе нет инстинкта самосохранения. Неотвратимость пугала ее больше всего, и уже сейчас Ино готова была замереть на месте, вглядываясь с тревогой в темное небо.
Она широко шагала, огибая тела прохожих, что неторопливо и праздно шли ей навстречу. Ее больше всего на свете раздражала эта провинциальная особенность: люди здесь значительно медлительнее, чем в Токио. Их говор, их движения, их мимика – всё в них размеренное, неторопливое, будто они все глубокие старики. И хотя город, где располагалась старшая школа, был значительно больше того, где она вынуждена была жить, но провинциальный оттенок незримо ложился на всё. Ино это раздражало. Она не могла существовать в городе, где улицы полупусты, где так мало машин, где не так шумно и ярко по вечерам, где ходят унылые, медлительные автобусы, где на каждом шагу аккуратные клумбы с деревьями и нет небоскребов. Она задыхалась в этой тишине, в этом спокойствии и размеренности. В столь тихом, даже безмолвном, месте ей казалось, что она слышит удары собственного сердца, а это причиняло лишнюю боль. Живя она сейчас в Токио, мгновенно забыла бы о своих проблемах, о том, что ей так не хватает Дейдары, вообще о нем самом. Она скучала по Токио, по его шумным улицам, по его неоновым огням и быстроте улиц. Она скучала по столпотворению на тротуарах, по многолюдности, по огромным, широким хайвэям, по разношерстной толпе. Тут всё было одинаково и все были одинаковы, не стремясь выделяться. Там же каждый делал всё, что мог, чтобы казаться ярче остальных в пестром потоке тел. Она скучала по людскому морю. По тому высокому и недосягаемому небу, в которое упирались небоскребы. Она вновь посмотрела вверх. Небо тут совсем низкое, кажется, что достаточно протянуть руку и зачерпнуть ею кусочек серых облаков, что грозили слезами.
Она прибавила шаг, упершись взглядом прямо перед собой, в серость улицы. Нужно было, просто необходимо спешить, мешкать некогда. Обычно она достаточно долго бродила по городу, даже заходила в кафе, с потаенной надеждой на то, что случайно встретит Дейдару. До конца отдавать себе отчет, почему она так долго бродит после занятий по чужому городу, она не хотела: было слишком стыдно перед собой. Ей казалось, что если она сама себе признается, что вдруг стал значить для нее Дейдара, земля разверзнется под ее ногами и поглотит. Нет, это признание нарушит привычный уклад ее жизни, лишний раз пошатнет уверенность в своих намерениях, в себе. Ей не нужны были лишние чувства, они мешали жить. Они мешали выполнять каждодневные действия с точностью машины. Они причиняли боль, они убивали ее. И плевать, что внутри всё полнилось этими дурацкими чувствами, она не обращала на это никакого внимания. Отговорки выдумывать было легко и обманывать себя тоже труда не составляло.
Но теперь надо было спешить, надо было стремглав бежать в тот огромный и чужой дом с чужими людьми. С этой странной и непонятной женщиной, которую она любила и которую называла «мама». С этим чужим ей, ненавистным ей мужчиной, который звался «отцом». Надо было вновь забегать в залитую янтарным светом гостиную, где были они оба, неизменно улыбающиеся и счастливые, нестерпимо счастливые. Счастливые настолько, что хотелось насильно стереть с их лица их самодовольные, яркие улыбки. Они как всегда будут держаться за руки, на которых поблескивают обручальные кольца, говорить какой-то вздор, словно влюбленные подростки и радоваться. Радоваться тому, что теперь они обрели семью. Ино убавила шаг. Всякий раз, как она начинала думать об этом, домой возвращаться не хотелось. Да разве это было домом? Нет, ее дом был далеко, там, в Токио. Он остался там, опустевший, со всегда любящей и заботливой матерью, которая куда-то исчезла, превратившись в образец этого мещанского счастья. Как хотелось, всегда хотелось, остаться тут на ночь, хотя бы ночь, всего лишь одну ночь провести вдали от дома. Ей приходило было в голову сказать матери, что она остается на ночь у школьной подруги, но такой подруги у нее не было. Не хотелось так лгать, не хотелось запятнать свою кристальную чистоту послушной дочери. А как ей хотелось иной раз плюнуть на всё, выбросить мобильный и провести всю ночь где-нибудь в уютном кафе! Она была до предела взвинчена невозможностью этого поступка. Ее сгрызет совесть, волнение за мать. Нет, лучше вновь идти в тот дом, полный жестокого чужого счастья, делать вид, что всё нормально, подниматься в свою комнату, сидеть до полуночи за книгами, а потом без сил ложиться спать. И так изо дня, по одной и той же траектории. Обыденность серостью плесени въелась в ее жизнь.
С моря подул ветер, его тяжелый и жесткий порыв подхватил придорожную пыль и ворох опавших листьев, взметнул их вверх, понес куда-то вперед, сбивая всё на своем пути. Ино остановилась, застигнутая врасплох пронизывающей струей холодного воздуха. Она с тревогой поглядела вдаль, предчувствуя, что вот сейчас случится нечто ужасное. Но кроме ветра ничего не было. А его еще можно было стерпеть. Она продолжила путь.
В душе что-то неприятно ныло, тянуло куда-то, подальше от автобусной остановки, где ей придется замереть в ожидании огромного железного жука, что отвезет ее в тот ужасный, удручающий город. Вздорная мысль на секунду забрела в ее мозг: вновь пойти в какое-нибудь кафе и просидеть там до самого позднего автобуса. Но грозное небо гнало ее прочь из этого города, оно гневно взирало на нее, рискуя раздавить тяжестью свинцовых туч. Несомненно, ветер с моря пригонит бурю, ей непростительно мешкать.
Руки начали дрожать необъяснимо. Шаг напружинился, сделался каким-то механическим. Она начала цепенеть то ли от холода, то ли от страха. Кожа на руках стала гусиной и неприятная ледяная волна прокатилась по всему телу. Чтобы хоть как-то успокоиться, пока ее опасения не довели ее до приступа, она рваными, жесткими движениями, словно двигалась в чем-то вязком, сняла с плеча школьную сумку. Раскрыла ее, не прекращая шага, и стала искать среди тетрадок и книг затерявшийся плеер. Заглядывая в потаенные карманы, ощупью двигаясь в огромной бездне, натыкаясь на корешки твердых переплетов учебников, Ино с нервной поспешностью пыталась выудить притаившийся плеер, свое спасение. Но его нигде не было, сколько бы она не искала. Она точно помнила, как шла с ним утром на остановку, как проехала с ним в автобусе долгий час, как потом положила его перед входом в школу в сумку. Остановившись, Ино начала судорожно рыться в сумке, потому что она точно знала, что он там, внутри. Руки дрожали, пальцы цеплялись за совершенно лишние предметы, но плеера нигде не было. Растерявшись, Ино прекратила бесплодные поиски, глядя по сторонам, словно она не плеер потеряла, а саму себя. Она уже хотела было вернуться в школу, поискать в классе или в библиотеке, но откуда ему там взяться, она ведь не доставала его за весь день в школе? В отчаянной попытке Ино подошла к лавочке, что стояла неподалеку, и бесцеремонно вытряхнула всё содержимое сумки на деревянную поверхность сидения. Плеера нигде не было.
Быстрыми движениями, раздраженными и нервными, Ино складывала всё обратно в сумку, готовая уже расплакаться от того, что потеряла настолько дорогую ей вещь. В сущности, это было мелочью, но эта потеря обернулась для ее воспаленного мозга трагедией. Если бы она не была так измождена и измучена собственным одиночеством, она бы не так страдала из-за этой потери. Она бы спокойно вернулась в школу и поискала там.
Вновь надев сумку на плечо, Ино с прежней поспешностью устремилась к остановке, судорожно размышляя, где же она могла оставить столь дорогую ей вещь. Ветер не унимался, небо всё темнело и темнело, становясь тяжелей. В душе всё крутилось в бешеном танце, сердце стучало так быстро и громко, не унимаясь. Она глядела прямо перед собой, губы были плотно сжаты, но уже чувствовала, как глотку неприятно щекочет подступивший комок слез. Глаза увлажнились и неприятно защипали. Она с трудом подавила в себе готовившийся вырваться поток слез. Так сдержаться от нечеловеческой боли, столько терпеть, невзирая на сильнейшие муки, в течение месяца глухо сносить собственное заточение, и заплакать из-за какой-то потери плеера! Нет, это будет глупо, это вовсе не сделает ей чести в собственных глазах.
Но дрожь не унималась, и новый комок слез вновь подступил к горлу.
Ослабшая воля молила ее сдаться, молила отступить, но Ино с упорством отвергала эти просьбы, она не хотела так позорно разразиться слезами на глазах у всех, посреди улицы. Она убеждала себя, что легче от слез всё равно не станет, она не решит так проблему. А сердце никак не желало униматься.
В вышине, в самой гущи туч, сверкнула молния, озарив небеса светлой полосой электричества, и сразу же за ней последовал ее верный спутник - гром, что, казалось, расколол надвое весь мир, оглушив Ино и заставив ее в диком оцепенении страха остановиться и с ужасом посмотреть в небо. Сбылись ее самые жуткие опасения: она оказалась застигнутой бурей посреди улицы, совершенно одна.
Глаза тут же наполнились нечеловеческим ужасом, а с дрожащих губ готов был сорваться крик, но она прижала к растерзанным губам ладонь, чтобы сдержать себя. Бушующий поток страха хотел вырваться наружу, Ино пыталась сдерживать себя, пыталась вновь обрести способность двигаться и побежать стремглав к остановке. Она ругала себя и корила за эту дурацкую боязнь, за то, что она выглядит сейчас, как ребенок. Но что еще она могла поделать, как ей справиться со страхом, ведь она всего лишь маленький человек, всего лишь живое существо наедине со стихией.
Она бы стояла так вечно, если бы по счастливой случайности ее не задел бы плечом прохожий. Она качнулась, потеряв равновесие, и поглядела на женщину, что вывела ее из оцепенения. Она с улыбкой извинилась и поспешила дальше, куда-то вперед. Ино тут же последовала ее примеру, буквально сорвавшись с места.
Она старалась не смотреть на небо, глядела только на какие-то отдельные предметы и мелочи, чтобы не увидеть молнию, когда та озарит небо. Если бы сейчас с ней был плеер, она бы не слышала и грома. Вновь злая обида защекотала горло подступившим комком слез, но Ино тут же подавила приступ слабости, решив, что сейчас не время предаваться отчаянию.
Гром вновь возвестил о приближающейся буре, ветер усилился, сбивая Ино с ног, а она всё бежала, стараясь не замечать ни быстрых потоков воздуха, ни гневного окрика небес. Она с тревогой поглядела на наручные часы, что огибали ее запястье. Автобус, по идее, уже прибыл. Но она лелеяла слабую надежду на то, что автомобиль задержало что-то в пути.
Ино продолжала бежать, сталкиваясь с прохожими, бесконечно извиняясь и едва не падая. Если она сейчас оступится и упадет, то уже точно не встанет.
Но вот она резко повернула и увидела желанную остановку, а рядом с ней нужный ей автобус. Успокоенная, Ино прибавила шаг, побежав быстрее, но автобус тут же, точно назло, сорвался с места, из трубы повалил темный дым, и автомобиль тронулся уезжая туда, где ждало ее спасение.
Ино резко остановилась, отдышалась и с тоской глянула вслед удаляющемуся железному жуку. Если бы она не начала искать плеер, она бы успела. С раздражением Ино нервно, кипя от злости, гнева и негодования, пнула ногой стоявший рядом фонарный столб. Черт бы побрал все эти расписания, весь этот безликий и чудовищно равнодушный транспорт, от которого зависит человек!
Ино медленно двинулась к остановке, решив, что ничего не остается, кроме как дождаться следующего автобуса. Она лелеяла надежду, что погода смилостивится над ней, и отвадит бурю хотя бы на час. Но тотчас, словно переубеждая ее в этом, небо вновь разразилось молнией и громом, будто гневаясь на нее за то, что она посмела просить пощады у жестоких небес. Ино вздрогнула, ощутив всей полнотой пяти чувств, что она ничто по сравнению со стихией, которая бушует и кричит независимо от человека. Возможно, именно эта неотвратимость чего-то большого и не зависящего от тебя, так пугала ее, но сейчас она едва отдавала себе в этом отчет, ведь была безмерно напугана.
Она оказалась вновь одна посреди улицы, стоя на оживленном, пыльном тротуаре, который испещрили миллионы шагов других, таких же бренных и ничтожных существ, как она сама. Ино пыталась взять себя в руки, отчаянным усилием воли успокоить ослабевший и сломленный страхом дух, но нервы, напряженные до предела настолько, что вот-вот готовы были дрогнуть и разорваться, заставляли сердце судорожно и громко пульсировать, заглушая голос разума, что твердил ей слова успокоения. Нет, тщетно убегать от действительности, тщетно запираться в собственной комнате и прятаться от оглушающих ударов грома под толстым слоем одеяла и музыки, что вливается в уши через наушники. Страх так никогда не уйдет.
Ино с вызовом подняла голову и посмотрела в глубину мутных небес с вызовом, словно прося небо разразиться неистово тысячью молниями. Ее выжженные солнцем, по-стеклянному бледные глаза, будто прорезали равнодушное небо, пытаясь выудить из толщи туч заряды электричества. Она обязана была пережить этот страх сполна, прямо тут, не прячась от него более, глядя ему прямо в лицо, разговаривая с ним наедине. В этом ее спасение. Она почувствовала небывалый прилив сил и невиданное доселе мужество. Воинственно сжав пальцы в кулаки, она продолжала с силой и дерзостью взирать на безучастные небеса, что, словно в насмешку ей, сдавленно посмеялись, разразившись глухим и еле слышным раскатом грома. Она не сдавалась. Дрогнув, но не сорвавшись с места, она лишь крепче сомкнула губы и сжала зубы до скрежета, готовясь к буре, готовясь преодолевать всё новые и новые порывы ужаса, что зрел у нее сейчас в сердце, которое малодушно диктовало ей бежать отсюда в какое-нибудь убежище, чтобы только не встречаться с гневом небес напрямую. Небо, будто раздумывая, затихло, и только хмурая чернота зияла в вышине, угрюмо возвышаясь над всем остальным миром.
Почему же раньше она не могла собрать волю в кулак и встретиться с опасностью лицом к лицу? Почему всегда убегала раньше, спасая свое бренное тело? Она чувствовала, как решимость вместе с кровью металлом льется по ее венам, наполняя каждую клеточку небывалой смелостью. Это его заслуга, это несомненно его заслуга. Если бы он не покинул ее, если бы не оставил, как она сама того хотела, она бы и дальше ныла, боялась и жалела себя.
И тут вдруг небо будто раскололось на части, грозно и гневно сверкнув молнией, которую сопроводил раскат оглушительного грома, что сулило продолжительную бурю. Тут же усилился дувший до этого ветер, пытаясь сорвать Ино с ног. Она дрожала. Каждый нерв и сустав бился, будто в жуткой лихорадке. Страх, прежний, такой давно знакомый страх, обуял тело, сдавил глотку, сжал шею железным, колючим обручем ужаса. Упорство и решимость не позволяли убегать, Ино смотрела в небо с прежней твердостью, она деланно-равнодушно глядела на то, как небо ей в наказание было раскроено надвое тугой и струящейся, как змея, молнией. Нет. Она не станет убегать, она останется стоять тут, одолеваемая бурей, она будет дрожать и испытывать постоянное искушение перед бегством, но она не сдастся, не оступится, не дрогнет.
И вот такие долгожданные, такие нужные капли влаги, стрелами устремились на землю, врезаясь прямиком в асфальт и людей, заставляя их вздрагивать, будто от ударов бичом. Ино не отвернула лица от неба, глядела, как блестящие иглы холодной влаги летят на нее, достигают ее лица и разбиваются о него, стекая тонкими дорожками вниз. Пошел невообразимый ливень, вновь небеса в гневе дрогнули и пронзились новой вспышкой змеевидной молнии, что грозила разорвать небосвод надвое. Ино стояла недвижно, посреди бешеного движения жизни, среди бегущих куда-то тел, что прикрывают головы капюшонами, сумками, зонтами, защищаясь от непогоды, не желая встречаться с небесными бесами и демонами, что устроили пир, поражая землю стрелами дождя, ослепляя вспышками белоснежных молний и оглушая дрожащими раскатами грома.
Она вся мгновенно промокла, ткань школьной формы неприятно прилипла к телу, она чувствовала, как дождевые капли исследуют ее тело, стекают по нему неторопливо вниз. Волосы, спутавшись и слившись в некрасивые, тугие жгуты, облепили лоб, они собирали в себя всю влагу, что беспощадно и щедро дарили небеса.
В душе поселилось смятение. Небо не обращало никакого внимания на ее потуги быть мужественной и сильной. Она не может укротить бурю, она едва справляется с собственным страхом, который малодушно твердит ей убегать, бежать туда, куда бегут все эти люди, найти укрытие, где не будет слышно завываний ветра и криков грома. С прежним упорством она продолжала стоять на месте, показывая, что ее нисколько не трогает равнодушие небес и других людей, что даже не глядят на нее, такую странно стоящую посреди тротуара, принимая на себя все удары дождя. Небо будто издевалось над ней, продолжая пугать ее вспышками молнии и грома. Она ничего не могла поделать. Обуздать собственный страх не удавалось, найти его причины - и подавно. Еще чуть-чуть – и ужас завладеет ее телом и сердцем, заставив сорваться с места. Она стояла до последнего. Она не сдавалась, она успокаивала себя мыслью, что ей будет воздано с троицей за ее смелость или же безрассудство – что это такое в действительности она не могла разобрать. Только душу продолжали одолевать сомнения в успехе совершаемого ею действия. Не бессмысленно ли всё это?
С детства она боялась грозы и пряталась от нее, убегала, забивалась в какой-нибудь одинокий угол и пережидала там непогоду, нашептывая себе сюжеты сказок, что прочитала накануне или напевая себе слова песен, что слышала по телевизору или радио. Она никогда не бежала со своими страхами к матери или другим людям, мужественно переживая приступы страха одна, наедине со своими чувствами. Более того, она инстинктивно знала, что никто не поймет ее страха, никто не утешит ее по-настоящему и не поселит в душе такую нужную безмятежность. Она страдала в одиночестве, взращивая в себе семена ужаса, что со временем разрослись до невероятных масштабов. Теперь, когда небо разражалось грозой, она уже не могла двигаться от обуявшей тело паники и поделать с этим тоже ничего не могла. Но отчего? Почему она всегда так боялась грозы, сколько помнила себя? Она точно знала, что ее никогда не оставляли одну посреди бури на улице, точно знала, что никогда не становилось жертвой ударов молнии и рядом с ней никогда не было деревьев, в которые била молния. Страх был неизведанным и как будто беспричинным. Определить его истоки, Ино никогда не могла, сколько не старалась.
Страх не желал уходить. Теперь и он, казалось, в насмешку над ней, продолжал терзать душу и противно щекотать нервы, напряженные и натянутые до предела.
Стало нестерпимо холодно, и удары дождя, хлеставшие ее по лицу, напоминали жесткие пощечины. Ветер сбивал ее с ног, капли дождя стремились убить, чтобы умалить ее решимость. Она почти сдалась, и уже думала о том, чтобы просто скрыться где-нибудь от непогоды, как она всегда это делала. Сейчас ей казалось это самым разумным.
Но поздно было уже что-то предпринимать. Она обезумела от страха, она мучила саму себя, глядя прямиком в глубину бесновавшегося неба. Она поняла, насколько она ничтожна и беззащитна. Неприятные, жесткие воспоминания атаковали ее сломленную душу, заставив ужаснуться той силе, с которой они набросились на ее утомленный рассудок. Она была напугана до смерти, так напугана, что не могла пошевелиться под гнетом тех ужасных событий, что вынырнули из-под глубин подсознания, заставив вновь пережить те ужасные мгновения, словно это вновь происходило с ней на самом деле.
Ей было, кажется, пять лет. Или меньше. Она точно не помнила, помнила только, что была очень маленькой и очень храброй. Она была живым и подвижным ребенком. Ее все любили и во всех детских играх она занимала главенствующую роль.
Дети бывают неосознанно жестоки. Жестоки до изощренности. Маленький ребенок может совершить такое, до чего не додумался бы самый извращенный взрослый ум.
Она помнила, что была жестока. Помнила, как с наслаждением лезла в драки, сама провоцировала их, как толкала с высоких деревьев других детей, крича, чтобы они подвинулись. Она делала это ненамеренно, ее руки сами двигались, ум работал отдельно от ее воли. Она не знала, что это плохо. Никто не говорил ей об этом. В свою очередь, с ней тоже бывали жестоки другие дети. Жестоки до остервенения. Может быть, втуне они ненавидели ее и завидовали. Иначе как объяснить весь тот ужас, что они сотворили с ней?
Она тянула руки прямо в глубокую синеву небес, стараясь поймать лучики солнца. Свет, призрачный и игривый, не желал даваться: Ино лишь беспомощно сжимала ладошки в кулачки, а потом разжимала их, но там ничего не было. Свет лишь золотил маленький пушок на ее руках, он окрашивал в яркие блестки ее тонкие и маленькие пальчики, но не давался ей в руки. Она помнила, с каким отчаянием желала поймать свет, ощутить его, схватить его, словно то был осколок стекла или камень. Ей почему-то казалось, что можно оторвать от солнца кусочек тепла и света, положить его в карман и в особенно трудные моменты доставать его. Например, ночью, когда она одна лежала в темной комнате, а за стенкой сдавленно плакала ее мама. Возможно, она перестала бы всегда плакать, если бы Ино смогла достать для нее кусочек солнца.
Теперь она тянула руки к свету, пытаясь поймать его, словно бабочку, потому что верила, что тот может защитить ее. Она лежала в картонной коробке из-под телевизора, в глубокой яме, посреди стройки. Дети смеялись и засыпали ее землей. Они играли в похороны.
Тогда она еще не узнала, насколько всё это опасно. Она согласилась взять на себя роль покойницы, потому что это была главная роль, а ведь она всегда была во всем первой. Возможно, если бы она уступила ее кому-нибудь другому, она бы стояла на верху, засыпая землей маленькое тельце друга, что тянул бы руки к солнцу, пытаясь оторвать от него кусочек. Сначала она смеялась со всеми, но потом страх обуял тело. Дикий страх, от которого стало сложно дышать и двигаться. Тогда она впервые узнала, что значит оцепенение. Кто-то кинул ей горсть земли прямо в глаза. Она зажмурилась и захныкала, принявшись тереть глаза, чтобы избавиться от песка. Ей казалось, что она лишалась глаз, настолько сильно она терла их, настолько глубоко попал туда песок. Другие дети принялись кричать ей, что покойники не двигаются. Кто-то с остервенением взял камень и бросил в «могилу». Удар пришелся на лоб, оставив кровавую ссадину. Яма была недостаточно глубока, Ино смогла бы просто встать и без посторонней помощи выйти, но страх уже плотно впился в детскую волю жирными щупальцами, парализовав ее. В диком испуге, задыхаясь от истерики, Ино была способна лишь на отчаянные крики. Она дрыгала ногами, она с усердием пыталась оттереть глаза от песка, она пыталась громко кричать, звать на помощь. А они смеялись. Все они смеялись, продолжая забрасывать ее землей и камнями, крича ей про то, что покойники не двигаются. Кто-то спокойно читал сочиненную молитву, подражая монаху, кто-то пытался плакать, но тут же заливался хохотом. Им всем было весело. Весело от того, что ей было страшно, весело от видов синяков и ссадин, что наносили ей удары камней.
Она не помнила, сколько продолжался весь этот ужас, помнила только, что сорвала голос, охрипла, устала, помнила, что ей было больно и страшно, что глаза казались ей кровавым месивом, что она задыхалась в истерике, громко всхлипывая. На ее счастье их всех разогнал какой-то взрослый. Она не могла взять потом в толк, откуда он появился, только она была счастлива, когда послышались его крики прекратить, когда он подбежал к яме и вытащил ее оттуда, отвел в полицейский участок, где ей промыли глаза и раны. А потом пришла мама. Испуганная и плачущая мама. Но всё кончилось
Родители тех детей пожимали плечами. Мол, они все еще маленькие, ничего не понимали, что с них взять? С Ино некоторое время поработал психолог, и историю замяли. Никого из тех, кто участвовал в этой игре, она больше не видела.
Сейчас это внезапное воспоминание послужило будто ударом хлыста для отчаявшейся и испуганной воли. В довершении всего небо вновь разразилось дикой вспышкой гнева, разломившись надвое ударом молнии. Боясь, как бы кара небесная не обрушилась на ее голову, Ино инстинктивно побежала сквозь поток людей. Она бежала без какого-либо направления и цели. Ноги сами назначили маршрут, сердце в бешеном испуге подсказывало, где ей следует повернуть. Она бежала через поток людей туда, где было ее единственное спасение.
Ино с детства уяснила, что никто никогда не будет приходить на помощь. В тот момент, когда ее впервые ударили булыжником по лицу и засыпали землей глаза, она поняла, что всем весело при виде страданий другого живого существа. Она познала человеческую жестокость на себе сполна. Она знала, что ее крики сотрясали улицу далеко вокруг, знала, что неподалеку от стройки стоял жилой дом, была детская площадка, небольшой скверик, где всегда ходили люди. И никто не пришел на помощь. Никто, коме того мужчины, у которого были грубые руки и голос. Но он опоздал. Он опоздал, потому что она уже была в глубинах страха и отчаяния, в диком ужасе и панике. Он опоздал, потому что она успела понять, сколько стоит человеческая дружба и как велика жестокость.
Она надеялась всегда на себя. Спасения искала лишь у себя, помощи никогда ни у кого не просила и сама никому не помогала. Каждый сам за себя, каждый живет в своем мире, нечего вторгаться в чужие миры, это причиняет лишь боль. Растопчи ты, иначе растопчут тебя.
Но сейчас она мгновенно отбросила все эти принципы. Сейчас она знала, что у нее есть то место, где ей помогут, где она сможет укрыться от грозы. Где она будет в безопасности. Гонимая страхом и отчаянием, Ино бежала прямиком к Дейдаре. В теплоту его объятий, что уже защитили ее от бури однажды.