Параллель. Боль в тебе. 13

Она остановилась в нерешительности прямо возле двери, что вела в его квартиру. Она задыхалась от быстрого бега и волнения. Сердце норовило разорвать грудную клетку. Она боялась.
Она была тут всего однажды, только после того, как он въехал. Он тогда пригласил всю семью к себе, и они два часа провели у него. Ино ощущала сдавленную тоску и весь вечер сдерживалась от криков, которые под властью гнева стремились вырваться наружу, обрушившись на брата. Она сама не понимала, что запомнила дорогу к нему слишком отчетливо.
Она стояла возле безучастной двери, что вела внутрь его обители, его мира, от которого она отринулась. Имела ли она право врываться в его жизнь вот так слепо и без спроса после того, как сама отвергла его? Ответ был очевиден и он пугал ее, потому что она понимала, что всё это чудовищно несправедливо.
Она слабая и никчемная эгоистка, капризная и сломленная. В угоду своей слабости, поддавшись порыву своей малодушной души, не думая о том, как больно ему будет увидеть ее вновь в таком ужасном состоянии, она всё же бежала к нему, бежала прочь от опасности, прочь от бури, забыв о своих обетах, о табу, что они оба установили. Она мгновенно разрушила все преграды и стены, что они так долго и мучительно воздвигали. Легким движением, совершенно не задумываясь над тем, что она делает, она совершила преступление. Она предала себя, собственную решимость, поступив глупо и безрассудно. Нет, ему будет больно, ему будет чудовищно больно увидеть ее. Глотая ртом воздух, пытаясь восстановить дыхание и успокоить бушующее сердце, Ино отошла от двери к противоположной стене и села на корточки, прильнув спиной к холодной бетонной поверхности. Сломленная страхом, изможденная от воспоминания и нервного напряжения, девушка обняла руками дрожащие колени и уткнулась в них лицом, чтобы заглушить громкость своего дыхания. Она боялась, что вот сейчас он откроет дверь и увидит ее. Она боролась со страхом и малодушным желанием войти в его жизнь.
В подъезде было тихо, гуляла тишина. Изредка по пустому и холодному коридору прокатывалась волна ветра, что проникал через щели окон внутрь. Иногда слышался гром и удары капель по стеклу. Но тут было сухо, и гроза бушевала там, снаружи. Ино могла частично успокоиться.
Зачем она пришла сюда? Почему так трусливо поступила? Неужели она и правда хотела причинить ему столько боли, добровольно, собственными руками? Какая она жестокая, какая глупая и подлая! Разве она сама не закрыла все двери, ведущие в его мир, разве она в порыве собственной гордости не решила, что всегда будет справляться со всем одна? К чему привел ее глупый страх? Теперь она совершенно одна, сломленная, сидит у двери того, кто дорог ей, кто может ее спасти, и жалеет о содеянном. Она не имеет права после всего, что было, вот так просто врываться в его жизнь. Сколько боли принесет ему ее присутствие, сколько невыразимой муки! Но что еще ей оставалось делать? Разве возможно вновь выйти на улицу, вновь очутиться под грозными ударами грома, вновь навлечь на себя гнев жестоких небес, бежать куда-то, прятаться от дождя, как какая-нибудь помойная крыса, бояться, дрожать всем телом от страха и холода? Она устала, каждый сустав невыразимо сильно ныл и саднил, душа, успокоенная тем, что ей больше ничего не грозит, ослабла и уже готова была двинуть Ино на непоправимое. Нет, лучше остаться тут, пока не кончится дождь, пока не высохнет одежда.
Легкий порыв ветра, что со свистом ворвался сквозь узкие щели закрытого окна, морозом коснулся промокшей насквозь Ино, заставив ее вздрогнуть, будто от удара, и плотнее съежиться, прижав колени ближе к телу. Мучительный спазм прошелся по всему телу, заставив сдавленно всхлипнуть измученную девушку. Неизвестно, когда кончится гроза, неизвестно, сколько еще она просидит в темном, холодном подъезде у двери своего спасения, мучимая дикими сомнениями, ослабшая, обессилившая, изможденная.
В отчаянной попытке не думать о собственной ничтожности, об унизительности своего положения, о глупости своего поступка, Ино стала прислушиваться к звукам, что призрачным роем гудели вокруг. Она пыталась выудить оттуда заглушаемые свистом ветра и ударами дождя шум телевизора или мелодию песни, доносившиеся из-за двери, через которую она не осмелилась пройти. Что он сейчас делает? Чем занимает он одинокие вечера своего существования? Как справляется с разлукой? Может, он уже забыл о ней, перестал мучиться, раздираемый долгом и чувством страсти, противоестественной, неразрешимой, бренной? Если бы она презрела все свои убеждения, позволила себе поступить эгоистично, она бы ворвалась в его тихую обитель вихрем, вспышкой молнии, неумолимой грозой, что бушевала за холодными стенами, она бы сказала, что оба они поступают неправильно, что всё это бессмысленно и ничтожно, от правды не убежишь, не скроешься за безразличными, тонкими стенами. Она знала, была уверенна, что если сейчас останется тут, в полнейшем бездействии, жалкая и сама себе ненавистная, то уже никогда не будет разрушена между ними крепость отчуждения, добровольного безразличия и затворничества. Но она не могла просто так потакать своим слабостям, а именно слабостью было это безумное и непреодолимое желание принадлежать ему, быть неотделимой частью его жизни, наполнять его существование всецело собой. Она готова была пасть до положения рабыни, она почла бы это за счастье, великое и несравненное счастье. И она боялась такую себя, потому что с трудом могла сдержать это глупое желание. Она пыталась уверить себя, что всё это плоско, ненатурально, что ее чувства чрезмерно фанатичны, они не крепки, они сгорят легко и быстро, как бумага, но тут же душа восставала против этого, тут же сердце сдавливало что-то тлетворно-тяжелое, что мешало ему нормально биться. Временами она чувствовала настоящее удушье от одной только мысли, что она навсегда останется одна, что он больше никогда не будет врываться в ее комнату, что она не услышит его насмешек и не увидит озорной улыбки. Она боялась, боялась этой бездны, в которую добровольно вступила, которая затягивала тихо и незаметно, словно болотная топь.
Она ненавидела себя в данную минуту более всего на свете. Она готова была себя убить и от жгучего отчаяния сильно закусила и так уже истерзанную нижнюю губу, которая мгновенно тут же засаднила с новой силой. Соленая кровь прорвалась под коркой засохшей кожи, и Ино усилила свои мучения, зажав мягкую плоть с новой силой. Она ненавидела себя, терпеть не могла за собственную слабость, за то, что позабыла, как клялась самой себе, что всё будет так, так прежде, что она не будет мучиться. Она чувствовала себя обманутой, но обрушить гнев оскорбленного достоинства не могла ни на кого, потому что единственным виноватым была она сама. Она схватила себя за мокрые волосы, больно сжала пряди в кулаках и зажмурилась, будто в гримасе дикой боли. Ей и правда было больно, неимоверно больно и физически, и морально. Она пыталась отогнать от себя наваждение, она силилась успокоиться, но не могла и в нервном напряжении цепко терзала собственную плоть. Боль дикими вспышками спазмов отдавалась где-то в кончиках пальцев; она ощущала, как всё ее существо медленно разрушается, по атому, совершенно незаметно и мучительно. В отчаянии и исступлении она взглянула на дверь, в которую хотела войти, и призвала на помощь все оставшееся у нее мужество. Но тут же сердце предательски сжалось, и Ино ощутила вмиг, какая она ничтожная, глупая, слабая. Она не нужна ему, совершенно не нужна. В отчаянии она с новой силой закусила губу и сдавленно застонала, будто от физической боли. Она готова была вырвать из груди сердце голыми руками и выбросить его, чтобы перестало болеть, перестало стучать и биться. Оно ей все равно не нужно, не нужно таким слабым, так отчаянно жаждущим невозможного. Она бы сжала в руках легкие, чтобы не дышать больше, не задыхаться от сознания невозможности одинокого существования. Ей хотелось растерзать себя по кускам, медленно, совершить над собой преступление, презрев все правила морали. Если она не может позволить себе просто постучать в его дверь, то зачем же ей еще жить, зачем желать о большем, когда будущее видится в таких мрачных красках, рисуется таким безнадежно-отчаянным и мучительно-тягучем? Она бы желала быть просто куклой, чтобы только не дрожать в темном подъезде от холода и нервного напряжения, ожидая своей участи.
Надо уходить, просто уйти отсюда, но она не могла пошевелиться, слабость поселилась в каждом суставе ее тела, завладела ее спящей и измученной волей. Она просто хотела заснуть, пусть даже тут, на этом холодном бетонном полу. Ей плевать, как она будет выглядеть со стороны и сколько заразы она может так подцепить. Она просто хотела закрыть глаза и перенестись в идеальный мир ее снов, хотя зачастую ей снились кошмары. Она хотела стать безвольным сосудом, где спящая душа смогла бы найти вечный покой.
В эту минуту ее слабое забытье и исступление разрушил скрип открываемой двери. Ино выпустила из хватки саднившую губу, окрасившуюся в ярко-вишневый, и с изумлением уставилась на прямоугольник электрического света, что прорвал тьму подъезда. Из квартиры вышел Сай, держа в руках какой-то диск и зонт, и с удивлением замер на месте, встретившись с ней глазами. Ино зарделась, поняв в каком ужасном она состоянии и как жутко она выглядит. Она бы все сейчас отдала за возможность оказаться подальше от этого места, прямо посреди улицы, на которую обрушиваются шквалы гнева небес. За Саем вышел Дейдара, желающий увидеть, что привело в ступор друга. Ино взглянула на брата с болью и даже укоризной и уронила лицо, пылающее стыдом на колени, чтобы только не видеть этих удивленных, пытливо уставившихся на нее глаз. Ей казалось, что она точно прочитала в ту минуту в их насыщенной синеве гнев, злость и непреодолимое отвращение.
Она услышала, как Сай из чувства приличия сослался на спешку и поспешно удалился, не сказав ей не слова. Она еще чувствовала на себе теплый прямоугольник света, что лился из настежь отворенной квартиры, и ощущала силуэт тени брата, что стоял возле порога, обомлевший, не знающий, что сделать и сказать.
Сколько мгновений прошло в таком угрюмом, стыдливом молчании, она не знала. Только потом Дейдара прервал эту пытку, быстро подойдя к ней и взяв ее грубо за предплечье, сжав до отказа мягкую плоть пальцами. Ей было больно от этой хватки, но она стерпела. Стерпела и то, как остервенело он ее поднял, потянув за руку, как схватил раздраженно стоящую рядом с ней школьную сумку и затащил внутрь. Она была молчалива и безвольна и всё это время глядела себе под ноги. Она покорилась его воли, еле зайдя за ним в квартиру. Когда дверь с хлопком закрылась за ней, она вздрогнула и наконец подняла на брата виноватый взгляд.
Он глядел на нее с особым бесстыдством, не смущаясь ее взгляда, в котором горела боль. Он смотрел на нее свысока, с презрением, с гневом, с особым остервенением в злости. Казалось, он желал убить ее одним только взглядом, прожечь в ней дыру, в самом ее сердце, чтобы она поняла все то мучение и боль, что одолевали его. Он наказывал ее, наказывал с особым наслаждением, методично, хитро. Эта пытка длилась всего несколько секунд, но Ино показалось, будто под ее ногами разверзлась бездна вечности. Она потупила взгляд, чтобы только не видеть больше этих гневный, голубых глаз, таких холодных и незнакомых ей. Такого Дейдару она еще не видела, и ей вдруг стало страшно от того, что она так мало о нем знает. Вернее, совсем не знает, абсолютно не имеет понятия о том, каков он. И смеет его мучить. Смеет издеваться над ним, смеет отторгать от себя.
- Разувайся. Воспользуешься моей ванной, если не брезгуешь, - сказал он сухо, будто разговаривал с кем-то чужим. Она поспешно скинула с себя мокрые кожаные туфли и прошла за Дейдарой, оставляя за собой влажные следы. – Я принесу тебе сменную одежду, если тебя не оскорбит то, что это будет моя одежда, - сказал Дейдара, когда они достигли ванной, с какой-то странной издевкой то ли над самим собой, то ли над ней. Ино осталась ждать его, одинокая, стоя на холодном кафеле, судорожно раздумывая над тем, как ей вести себя. Когда брат вернулся, она, не глядя на него взяла аккуратно из его рук сложенную и выглаженную пижаму. Он показал ей, куда ей сложить мокрые вещи, а потом молча удалился, закрыв за собой дверь. Ино принялась раздеваться.
Ей было больно, ужасно больно от того, что он так встретил ее. Что с такой невыразимой ненавистью прожигал ее взглядом, что она увидела, как мягкие черты его лица могут становится такими резкими, такими страшными в своем неистовстве. Она вдруг поняла, что они чужие. Ужасно чужие. Чужие до безумия. И это чувство до одури поглотило ее. Он может защищать ее вечно, она может бежать к нему во время бури, они могут целовать друг друга и разговаривать, но едва ли от этого расстояние между ними уменьшиться хоть на миллиметр. Она была права, когда говорила себе, что каждый ожинок, каждый сам за себя. Никто никогда не поймет тебя так, как ты того хочешь. Вы сколько угодно можете сближаться, это ничего не изменит.
Она не хотела покидать ванну, потому что ей было страшно того нового Дейдары. Она уже узнала в нем хищника, узнала в нем сломленного и слабого человека, узнала в нем каждую фальшь и искренность. Но она все равно не знала о нем главного. И она страшилась встречи с неотвратимым. Она боялась находиться в одной комнате с этим далеким и чужим человеком. О чем они будут говорить? Как тяжело будет их молчание? Не последует ли за вспышкой гнева новая вспышка необузданной страсти? Смогут ли они сдержаться? Или ненависть в нем сейчас настолько сильна, что он позабыл о том, как нуждается в ней? Бессмысленно было задавать себе эти вопросы, а потому Ино, одетая в пижаму брата, ощущая на своей коже его запах, вышла из ванны, аккуратно и тихо пройдя в соседнюю комнату, которая служила и гостиной, и спальней. Там стоял диван, предназначенный для постели, письменный стол у стены с закрытым ноутбуком, низкий традиционный столик для принятия пищи и длинный, совершенно нелепый, зеленый торшер. Не было ни телевизора, ни музыкального центра, ничего. Только по стенам висели всевозможный полки с книгами и глиняными фигурками. Квартира была полупустой и необжитой. У Ино защемило в груди. Она сразу поняла, как тут одиноко ему бывает по вечерам.
Дейдара расстилал на полу, немного поодаль от дивана, футон*, потому не заметил, как она вошла. Ино долго смотрела на его спину, не решаясь произнести ни слова. Она увидела в этой спине нечто сильное и невообразимое. Она увидела в Дейдаре совершенно чужого человека, другого человека, незнакомого и не такого простого, каким он до сих пор казался. Он аккуратно и усердно готовил место ко сну, не делая никаких лишний движений, и у Ино сдавило в тисках сердце. Ей вдруг стало жалко его, такого одинокого, оставленного без шанса на близость. Она опустила скорбно голову, глядя на свои обнаженные ступни.
Когда он покончил со своим делом, он глубоко вздохнул, встал и взглянул на Ино сурово, с прежним презрением.
- Позвони родителям. Они наверняка волнуются. Я скажу им, что ты ночуешь у меня.
Ино в изумлении посмотрела на него. В изумлении и испуге, не двигаясь с места, не произнося ни слова, а лишь глядя на него в диком и животном страхе.
- Ничего я с тобой не сделаю, - раздраженно произнес брат, передернув плечами. – Звони быстрее. Я устал и хочу дико спать.
Ино зарделась. Она испугалась не возможности того, что между ними, в этой узкой, маленькой комнате, может возникнуть близость. Она боялась самого того факта, что они будут спать в одной комнате. Господи, она будет спать в комнате с человеком, который так ею одержим, который так предан ей, с человек, таким чужим и странным, не с Дейдарой, а с каким-то новым, ожесточившимся человеком, душа которого для нее нечто необъяснимое и непознаваемое.
Она долго искала телефон в промокшей сумке, долго нажимала на кнопочки, долго ждала, пока исчезнут гудки. Она боялась, потому что слышала, что во время грозы пользоваться телефон опасно, но ее сильнее пугал жесткий взгляд брата, который буравил ее неотступно. Она дрожащим голос пролепетала матери несвязные объяснения, а потом передала трубку Дейдаре, который вдруг в мгновение преобразился: он ласково и спокойно объяснил, что Ино опоздала на автобус, попала под грозу и он решил оставить ее у себя, потому что на улице настоящий шторм. Он обязуется привести ее завтра утром домой в целости и сохранности. Судя по тому, чем закончился разговор, Юми удовлетворили объяснения, и она успокоилась, хотя наверняка и озадачилась тем, что взрослые парень и девушка будут ночевать под одной крышей (Ино знала, что ее мама, как и она сама, не могла видеть в Дейдаре брата для дочери). Дейдара резко положил трубку и передал молча телефон Ино, а затем потушил свет и лег на диван, не дожидаясь, пока сестра уберет телефон в сумку и доберётся до футона. Всё это ей пришлось совершить в потемках. Она старалась как можно меньше делать шума, потому что боялась, что может потревожить этим Дейдару. Ей было страшно, безумно страшно навлечь на себя чем-то его гнев. Она легла на мягкий футон, и в абсолютной тишине стали яснее слышны раскаты грома и удары дождя по стеклу. Ино натянула одеяло до ушей и плотно сомкнула глаза, стараясь не думать о буре, что бушевала снаружи.
Но это плохо ей удавалось. Вспышки гнева непогоды настойчивей гремели за окном, норовя пробраться внутрь, и Ино вздрагивала всякий раз, когда вместе с громом появлялась молния, что на секунду освещала всю комнату белоснежным, мистическим светом. Ино боялась, что Дейдара еще не спит и может увидеть ее страх, что разозлит его еще больше. Она не могла понять, почему он так зол на нее, почему так недоволен тем, что она пришла, сделав попытку сократить расстояние между ними. Душа не желала мириться с тем, что он настолько озабочен собственной болью, что не желает замечать ее метания. Если бы он только знал, через что пришлось ей пройти, что она пережила, прежде чем решилась сделать попытку вновь вернуться к нему.
«Какая я эгоистка, - насмешливо подумала Ино. – Я ведь прибежала сюда из-за страха. А не их желания сблизиться. И еще осуждаю его, а ведь ему сейчас наверняка больно». Ино сморщилась от жгучей ненависти к себе. Она больно сжала ладони в кулаки и вновь закусила нижнюю губу, которая тут же запульсировала вспышками боли.
Надо было попытаться уснуть. Просто уснуть и не думать о том, что он тут же, на расстоянии вытянутой руки, как бы сложно это не было. Нужно сдерживать себя, постоянно обуздывать собственные желания, замалчивать голос сердца. Иначе она погибнет в пропасти собственных чувств, иначе она утонет в океане боли. Прежде всего, нужно думать о себе. Что за глупость бегать за кем-то, словно собачонка, цепляться за человека? Разве она забыла, что всегда одна? Разве она презрела собственные заветы? Неужели она не давала себе обещаний больше ни к кому не привязываться? Бессмысленно цепляться за кого-то. Человек всегда будет один, сколько бы людей его не окружало и как бы близки они не были. Ино вдруг ясно осознала, что совершила ужасную ошибку, придя сюда, ворвавшись в его жизнь. Ей следовало извиниться, но он уже наверняка спит. Да к тому же хватит ли ей смелости сказать ему «прости»? Да и за что она просит прощения? За то, что сделала ему больно? За то, что пришла, несмотря на то, что они бежали друг от друга, будто от опасной заразы? Ино больно укусила мягкую плоть губы, откуда опять полилась кровь с новой силой. Она уже не чувствовала боли, потому что губы превратились в мягкое и податливое месиво. Она привыкла к постоянному ощущению жжения на губах, к тому, что они все в безобразных кровавых язвах, которых все чураются. Она вдруг вспомнила, как одна девушка из класса сказала ей с отвращением: «На тебя больно смотреть». Ино с остервенением надавила зубами на губу. Его поцелуй все еще обжигал уста. Она не могла содрать с себя эту скверну. Она не могла исторгнуть из себя всю пустоту. Она ничего не могла.
Новый удар грома отвел ее от ненужных мыслей, которые заняли все пространство ее страха. Она вновь задрожала, пытаясь опять нырнуть в глубину размышлений. Но мысли, будто спугнутые чем-то всесильным и страшным, разбежались в разные стороны. Она была пуста.
Она зажмурилась. Спать. Спать. Спать.

Она проснулась от того, что ей стало нестерпимо холодно. Каждый сустав был объят морозной оболочкой инея, отчего непреодолимо ныл. Она открыла потяжелевшие веки, с трудом разомкнув слипшиеся ресницы. Когда она засыпала, болели глаза, она мучилась от страха и сильно кусала губы. Ино провела влажным языком по засохшей плоти и сморщилась от боли. Малейшие прикосновения причиняли дикие спазмы. Она посмотрела в сторону источника холода и увидела пустующий диван с измятой подушкой и скомканным одеялом. За ним виднелась немного приоткрытая дверь балкона, сквозь которую в комнату проникал холодный воздух. Тишина объяла помещение, в атмосфере чувствовалась свежесть и сырость. Она поняла, что гроза миновала. Миновала в то время, пока она крепко спала, не видя снов. Скинув с себя тяжелое одеяло, которое едва могло согреть, Ино поднялась на ноги. Обнажённая кожа тут же засаднила в ответ на ледяное прикосновение легкого ветерка, что гулял по комнате. Ино оглядела себя в темноте, поняв, что она все еще в одежде брата, которая ей чрезмерно велика. То, что случилось с ней накануне, не было сном. Был тот взгляд, испепеляющий, прожигающий нутро. Были те грубые слова и нелепые объяснения с ее матерью по телефону. Был тот страх и ее неожиданное падение в сон. Она взглянула на приоткрытую балконную дверь, которую скрывала колышущаяся под струями ветра занавеска. Наверняка он там, стоит в одиночестве на балконе и размышляет о чем-то. Имеет ли она права идти туда, к нему? Разве будет правильно ворваться в его душу, в его мысли с глупыми расспросами? А ей ведь так много хотелось узнать. Она схватила ладонью ворот пижамы, сжав податливую ткань в пальцах. Грудь что-то теснило, в области впадинки между ключицами ныла неприятная боль. Она была физической, ощутимой, будто что-то сидело у нее там внутри. Ино закусила губу. Дурацкая привычка, преодолевать которую не хотелось. Боль сразу же юркнула в губы, на этот раз не особо потревожив Ино, так как была вполне знакомой и привычной. Ей стоило вернуться в постель, плотнее закутаться в одеяло и вновь попытаться заснуть. А она стояла, испытывая ужасное мучение и стыд, глядя на колышущуюся от ветра занавеску, размышляя над тем, будет ли правильно идти к нему? Она хотела задать ему несколько мучивших ее вопросов. Но не слишком ли она торопится?
Ино отняла ладонь от истерзанного ворота и сделала шаг вперед. Свежий воздух, наполненный резкой свежестью и прибитой к земле пылью, манил ее на улицу, на тишину, на свободу. От одной мысли, что он там, один, что вокруг безмолвие ночи, тьма, таинственность, что-то в горле щекотало его стенки. Ночь всегда откровеннее дня. Она сделала еще шаг, невзирая на дикую боль от холода, что играла в ступнях. Она тихонько и аккуратно обогнула дивана, легонько коснувшись его кончиками пальцев, отчего по всей руке прошла странна дрожь то ли от холода, то ли от этого прикосновения. И вот она уже у двери, что ведет на узенький балкон. Сквозь прозрачную занавеску она углядела его силуэт. Он оперся руками на перила и глядел куда-то вдаль. Его светлые волосы легкими нитями развевались на ветру. Ино отодвинула занавеску в сторону и неслышно раскрыла дверь, сделав шаг на ледяной бетонный пол балкона. Дейдара тут же обернулся, неожиданно вздрогнув. Ино замерла, глядя на него в испуге, потому что боялась, что он прогонит ее. Но он только ухмыльнулся и снова отвернулся к сумеречному небу. Ино зашла на балкон, прикрыв за собой дверь, и встала рядом с братом, схватившись руками за металлические перила, что холодом впились в ее ладони. Ступни тоже ныли от холода, но Ино терпела. Она пришла сюда, чтобы поговорить с ним.
- Замерзнешь, - неожиданно ласково и тихо проговорил Дейдара, не глядя на сестру.
- Всё в порядке, - ответила она, зардевшись. Эта неожиданная забота была приятна ей.
- Я принесу тапки, - сказал Дейдара и вышел с балкона. Пока она выполнял свое обещание, Ино глубоко вдыхала в себя свежий ночной воздух, собираясь с мыслями. Что она скажет ему? О чем спросит? Она шла сюда, чтобы поговорить, но о чем им разговаривать? Между ними едва ли было сказано много слов, она всегда держала в голове темы для разговоров. Но сейчас она зашла в тупик. Спросить его? О чем? Разве все не так ясно? Разве не очевидно то, что происходит между ними? Так о чем ей спрашивать? Неужели она шла сюда только для того, чтобы просто услышать его голос, чтобы понять, что он по-прежнему дорожит ей? Ино до отказа сжала в ладонях перила. Что она творит?
Дейдара вскоре вернулся с тапками, которые бросил ей под ноги, и с шерстяной кофтой, которой накрыл ее плечи. Ино неожиданно вздрогнула от мягкого прикосновения его рук к телу. Она вновь вспомнила их последний разговор, который привел к непоправимым последствиям. Да что она делает? Ей надо бежать отсюда. Бежать от него, бежать без оглядки! Она просто играет с его чувствами, мучит его, терзает и себя и его. Она необъяснимо жестока. Она ужасна.
Ино поспешно надела тапочки и сильнее закуталась в шерстяную кофту брата. Что, черт возьми, она делает?
Дейдара по-прежнему молчал и глядел вдаль горизонта, на густое, ночное небо, усеянное мягкими облаками, которые подсвечивала луна. Ино с тоской, краем глаза взглянула на него, на то, как он небрежно оперся руками на перила балкона, на то, как расслаблена была его осанка. Его крепкая спина немного сгорбилась, одна нога полусогнута в колене, другая выпрямлена. Он неотрывно смотрел в небо каким-то странным, чуждым ей взглядом. Значение этого взгляда она не могла понять. Невыразимая тоска светилась в нем. Тоска и боль. Ей вдруг до муки хотелось узнать, что значил этот взгляд, почему он так упрямо смотрит на темное небо, отчего он так грустит? Ей захотелось знать, почему он так расслаблен и небрежен, почему всегда говорит так просто, с такой лаской и насмешкой в голосе? Почему временами он бывает так жесток и голос его вдруг превращается в резкий тон взрослого мужчины? Ей захотелось знать, что именно лежит у него сейчас на сердце. Ей захотелось знать о нем всё. И главное, ей хотелось знать ответ на вопрос, мучивший ее вот уже столько дней: кто он ей есть? Она глубоко вздохнула, собралась с духом и уже открыла было рот, чтобы задать этот смелый вопрос, как вдруг его голос, обволакивающий, тихий, приятный, проговорил:
- Зачем кусаешь губы?
Ино в испуге посмотрела на него, рефлекторно коснувшись подушечками пальцев истерзанных губ. Зачем? Разве могла она внятно ответить на этот вопрос? Разве могла прямо сказать, что хочет содрать с себя его прикосновения, что огнем жгли ее плоть? Разве возможно ответить на этот вопрос в двух словах?
- Мне кажется, я вижу, насколько тебе больно, - прошептал он едва слышно, глядя на нее с состраданием и болью. Вот. Снова этот взгляд, полный мучений и нечеловеческих страданий. И снова она не может понять, почему он так смотрит на нее? Наверное, на нее и правда больно смотреть. Она закрыла ладонью рот, опустив взгляд в пол, поглядев на свои ноги в зеленых тапочках.
Он неожиданно сильно схватил ее за руку и отнял прижатую к устам ладонь. Ино испуганно воззрилась на него, боясь, как бы вновь не повторилось то, что случилось между ними уже однажды. Но нет. Он выпустил ее ослабшую руку из сильной и цепкой хватки и вновь принял прежнее положение.
- Ты вечно молчишь. Хотел бы я знать, какие мысли умещаются в твоей голове, - насмешливо проговорил он, не глядя на сестру.
- Я тоже… - сказала она тихо, поморщившись от боли, что появилась в губах. – Я тоже хотела бы знать, что творится в твоей голове.
- У меня пустая голова, - ответил он рассмеявшись. – Там гуляет один ветер.
Ино серьезно взглянула на него. Вздохнула и произнесла:
- Тогда, что у тебя… что у тебя на сердце? – Она тут же посмотрела в пол, испугавшись своего смелого вопроса.
- Я сам толком не знаю. В двух словах об этом не расскажешь.
- Но попытаться ведь… попытаться ведь можно? – ее голос дрожал, и вся она дрожала, словно в лихорадке. Она боялась себя, его, откровенности, что возникла между ними. Она боялась всей этой искренности, что раскаленным металлом жгла кожу. Никогда более, за всю ее жизнь, у нее не было настолько настоящих, настолько теплых и дорогих минут.
- Ты тогда тоже попытайся и расскажи, что у тебя там. Договорились? – Он улыбнулся и протянул руку с вытянутым мизинцем в знак заключения клятвы.
- Ты вечно все переводишь в шутку, - сказала Ино, схватившись своим мизинцем за его палец. Она продержали так руки несколько секунд, а потом в смущении расцепили.
- Ты первая, - опередил он Ино. – Расскажи, почему боишься грозы.
Ино устало вздохнула, почувствовав легкий укол злости. Какой же он всё-таки жестокий! Она устало и тяжело вздохнула, а потом проговорила в смущении:
- Я сама не могу понять. Так всегда было, с самого детства. Сколько я себя помню.
- И нет никаких зацепок? У тебя ведь наверняка есть какие-то домыслы?
- Нет. Ничего нет.
- Так неинтересно, - протянул недовольно брат. – Я надеялся услышать душещипательную историю про трудное детство.
- Прости. Ничего такого у меня нет, - слабо улыбнулась Ино.
Дейдара в ответ недовольно фыркнул и улыбнулся.
- А как насчет тебя? – спросила Ино. – Какие у тебя душещипательные истории про детство?
Он вдруг неожиданно посерьезнел. Исчезла улыбка с губ, лицо приобрело хмурую задумчивость. Ино уже пожалела о своем вопросе и хотела было поспешно добавить, что необязательно это рассказывать, если тяжело, но он опередил ее:
- Мою маму убили. Жестоко. Ее расчленили и разбросали ее останки по всему саду.
Ино в ужасе взглянула на него, прижав ладони к губам, чтобы оттуда не вырвался вздох страха. Она задрожала всем телом. Задрожала, будто в лихорадке, с болью глядя на брата, который пустым взглядом смотрел куда-то вдаль, не замечая ничего вокруг. Как должно быть ему больно. Как он мучится! И за что же, за что же жизнь так жестоко с ним поступила? Почему именно он? Почему именно он должен был все это пережить? Ее бессвязный поток вопросов прервал голос Дейдары:
- Знаешь, она была чем-то похожа на тебя. У нее были такие же руки, - его голос дрожал и срывался, в нем чувствовалась боль и нечеловеческое страдание. Он продолжал: - Я нашел ее руки, отрубленные, в саду, когда вернулся из школы. Меня сразу же вырвало. И эти руки мне снятся до сих пор. Только руки. Я уже почти не помню, какое у нее было лицо, какого оттенка были ее волосы и как именно она улыбалась. Я забываю это все. Но руки я помню до сих пор, будто они прямо передо мной.
Она слушала его и внимала каждое слово с особой серьезностью. Она никогда еще никого так не слушала. Настолько внимательно. С таким сочувствием и рвением. Стараясь понять каждую грань его боли, пытаясь угадать в его голосе оттенки муки, что разрушала его. Ей хотелось обнять его, обнять крепко, прижать к себе и позволить плакать, потому что невозможно, чтобы ему не хотелось плакать. Если бы тогда, в то утро, когда она увидела его падение, когда познакомилась с его слабостью и слезами, если бы тогда вместо того, чтобы с испугом и отвращением отшатнутся от него, она позволила бы ему, позволила бы сказать все это, то не было бы этой ошибки, не было бы этой тщетной попытки стать чужими друг другу. Разве может теперь она оставить его, когда знает, сколь огромно и непостижимо его страдание? А он продолжал, безучастно, холодно, будто говорил о скучном фильме, что видел накануне:
- Она была странной. Даже несколько истеричной. Она часто смеялась и кричала от восторга и радости. Она сама была большим ребенком, наверное потому мне было так с ней весело и хорошо. Она любила играть на пианино, и каждое утро по всему дому раздавалась музыка. В основном, Моцарт. Она очень любила его и даже пыталась научить меня играть. Но я не понимал ничего и никак не мог нажимать правильно на клавиши, что ее очень злило. Она в конце концов бросила это дело. Но я любил ее слушать. Безумно любил наблюдать, как ее руки бегали по клавишам и как из-под них лилась мелодия. Они часто ругались с отцом. Она его чем-то шантажировала и устраивала настоящие концерты. Они даже спали в разных комнатах. Она знала поименно всех моих друзей и часто приходила к нам во время наших игр. Она никогда не ругала меня за то, что я дрался. Она вообще меня не ругала. И позволяла всё, что угодно. Любой каприз. А мне ничего не надо было, лишь бы вечно слышать, как она играет. Она покупала мне самые дорогие игрушки, а я безучастно их ломал. Мне не нужны были игрушки. Однажды она купила мне много пластилина. И я весь его измял. Весь дом тогда был в пластилине. Отец ругался, а она смеялась и вместе со мной оттирала прилипшие кусочки. Но знаешь, я не чувствовал с ее стороны большой любви ко мне. Она не была фанатична, как другие мамаши. Ей плевать было на меня и на отца. Больше всего она любила музыку и себя. А меня наверное только потому, что я был ее частью. Но всё же я был лишь ненужным бонусом к ее любви. Основная ее часть приходилась на Моцарта и тряпки. Ей надо было становиться звездой, а не домохозяйкой. Думаю, она жалела, что родила меня.
Ино не выдержала. Схватила его больно за руку, прямо за запястье, напряженное, со вздувшимися и легко проглядываемыми венами. Он посмотрел на нее пусто и безучастно, а она кусала губы до отказа и храбрилась, чтобы не заплакать. Ей действительно хотелось плакать, потому что все это было настолько ужасно, так тяжело, так велико, что не шло ни в какое сравнение с ее низменными страданиями. Она пыталась понять его, но в ее голове никак не могло уложиться это знание. Знание того, что мог испытать один человек, маленький ребенок, когда нашел руки своей матери в саду.
- Дей, - она сама удивилась себе, потому что вновь произнесла его имя так фамильярно. – Если тебе трудно, то ты можешь… можешь поплакать.
Он в изумлении посмотрел на нее. А потом улыбнулся вымученной улыбкой и сказал:
- Я не хочу плакать. Совсем не хочу. Не бери в голову. Мне совсем не больно, не переживай так.
Но разве могла она разом забыть все то, что узнала от него? Разве могла выкинуть из головы этот голос, эти слова, его взгляд? Разве возможно все вот так забыть? Нет. С этого момента, с той самой минуты, когда она все узнала, она не могла просто отпустить его руку, оставить одного. Она обязана была теперь всегда держать его ладонь в своей ладони, потому что вынести одному эту боль невозможно. Она готова была разделить ее на двоих. Он не должен был страдать так, один, никому ничего не рассказывая. Он не обязан был быть героем и нести все это в себе. Она может с ним разделить все его муки, любые грехи. Она пойдет с ним до конца, до самого конца, как бы не противоречило это морали, как бы на это не посмотрели люди, как бы он к этому не относился. Она хотела сказать ему всё это, но горло что-то сдавило, не хватало воздуха. Она тяжело и громко дышала, с решимостью глядя на него. Он смотрел на нее тоже, ласково, с улыбкой, понимая ее, но не придавая значение ее серьезности. Ему казалось, что всё это напускное. Он рассказал ей все это потому, что все разом просто сорвалось с губ, потому что все это слишком долго зрело внутри, потому что вдруг захотелось, чтобы она знала. А теперь ее ладонь дрожала на его руке, и он чувствовал, как она готова слушать еще и дальше, как она желала взять часть его страданий на себя. Но едва ли он чувствовал боль. Лишь ноющую и тупую пустоту. Чувствовать боль после бессонных двух ночей он уже был не в состоянии.
- Дей, - она умоляюще прошептала его имя, крепче вдавив пальцы в его холодную кожу. Она ждала от него ответа, ждала еле видного кивка головы, ждала согласия. А он лишь прошептал:
- Замерзнешь.
Она зажмурилась, ощутив, что больше не в состоянии сдерживать слезы. Впервые не в состоянии. Впервые, впервые…
- Ты такой дурачок, - простонала она, с удивлением обнаружив, как увлажнились ее ресницы. Она тут же поморщилась, глубоко вздохнула и уняла порыв боли. Глаза вновь стали сухими, только ресницы поблескивали от влаги.
- Нет, это ты дурочка, - сказал он ласково.
- Неправда. Ты самый настоящий дурак! – с обидой прокричала она.
- Тогда ты вообще неисправимая идиотка, - парировал он с насмешкой. – Нашла из-за чего плакать, - он коснулся ладонью ее ресниц и провел пальцем по ним, вытирая слезы. – И губы не кусай больше.
Она кивнула. Только потому, что теперь готова была сделать все, что угодно, все, что он попросит. Только потому, что ей хотелось сделать это ради него, потому что он сказал. В то мгновение она не отдавала себе отчета в том, что она рушит все свои убеждения и принципы, привязываясь настолько сильно к кому-то одному. Смутная мысль, мелькнувшая серой тенью на задворках сознания, немного пощекотала ее сомнение, подсказав, что жить жизнью другого человека глупо, но сейчас Ино всецело жила своими ощущениями, своей решимостью сделать Дейдару счастливым, выстрадать за него, пойти ради него на грех, на всё, что угодно. Она была безумна и не понимала своего безумия, не хотела понимать. Сердце отбивало ритм его имени. Он был нужен ей, и она хотела сделать так, чтобы она тоже была ему нужна. Она поняла, что человеку нужен человек.
А он смотрел на нее с нежностью и сам не понимал своих мыслей. Его голова действительно была пуста, пуста и счастлива от того, что в ней не скапливалось тяжелых мыслей и дум. Он был благодарен ей за возможность выдворить всё это из себя, всё, что накапливалось в нем годами без возможности выхода. Он был рад возможности освободиться, ощутить себя счастливым человеком, не одиноким, он был рад сознанию того, что у него появилась она. И в данную минуту ему было плевать на то обстоятельство, что она его сестра, с которой он преступил границу дозволенного. Он любил ее, возможно, не так, как следовало, как приписывал им их статус. Но любил. Просто, честно, свободно, без надуманных проблем и препятствий. Он был полон этим чувством и осязал его каждой клеткой своего тела.
- Пойдем назад. Ты наверняка хочешь спать, - сказал он, улыбнувшись.
- Совсем нет, - ответила Ино. Сон действительно покинул ее. Да и как после всего услышанного можно просто заснуть?
- Скоро рассвет. Надо хоть немного поспать. Мне еще завтра на работу.
Она кивнула и повиновалась. Она ушла с балкона первая, не ожидая его, просто повернулась и вышла, не глядя на него и не оглядываясь. Ее душу одолевало смятение. Смятение и страдание. Страдание за него. Она мучилась, пытаясь понять всю глубину его боли, что свалилась на его плечи, когда он еще был ребенком.
Она легла тихо и послушно обратно на футон, накрывшись одеялом. Она мгновенно повернулась к стенке. Потому что не могла смотреть на Дейдару, потому что это было слишком мучительно. Он вскоре тоже вернулся, закрыл балконную дверь, лег и пожелав приятных снов, затих. Она не знала, спит ли он или нет, она не могла ощутить всё то, что теснилось в его сердце и одолевало его душу. И это приносило ей страдание. Страдание, отчаяние и безысходность. Она не могла его чувствовать, она не могла его ощущать. Они всё еще были чужими. Но лед треснул, и это ее хоть немного успокаивало. Успокаивая себя этим и стараясь не думать о том, что он рассказал ей, она провалилась в беспокойный сон. Ей снился он, еще ребенок, с волосами цвета золота, с искрящимся смехом на коленях и у матери.

*Футон – традиционное спальное место. У японцев не было привычных в нашем понимании кроватей с ножками, вместо этого у них был матрас, который расстилали прямо на полу. Он и сейчас широко применим и используется, так как многие японцы живут в узких, маленьких квартирках, где не поместится кровать. А футон дешево и сердито.