Параллель. Боль в тебе.14.

Ему вдруг стало легче. Или же всё это была сиюминутная иллюзия, подпитанная ее наивным, чистым взглядом? Он не хотел об этом думать. Он просто хотел верить, что она теперь с ним. Рука об руку. Пойдет, куда бы он ни направился.
В то мгновение ее взгляд впервые лучился каким-то странно-искрящимся светом. Он был невинен, он был прекрасен в своей непорочности и доверчивости. Ее глаза всегда были ледяными, но в этом равнодушии было царственное величие, которое можно назвать красивым. В ту же минуту голубизна стала какой-то густой и насыщенной, глубокой. То, как она поминутно вскидывала на него виновато-сострадательный взгляд из-под пепельных длинных ресниц, то, как она опускала его в пол, разглядывая там что-то, то, как увлажнились на мгновение ее ресницы, наполнив глаза особенным блеском, – всё это было до невозможности, до безумия прекрасно. В те мгновения она была настоящей, той Ино, которая открылась лишь ему, обнажив для него самые потаенные, самые уязвимые части души.
И он был благодарен ей за это. Горячо благодарен. И он стал любить ее еще больше, еще глубже. Осознанней. Когда осознаешь всю глубину своего чувства, кажется, что оно настолько крепко, что ничто не может его разрушить. И он верил в это. Верил безрассудно.
Впервые он узнал ту Ино, которую всегда неосознанно в ней ощущал и которая так влекла его к себе. Она отличалась от всех девушек, с которыми ему доводилось общаться. Она разительно отличалась от всех их, которые глупо смеялись и улыбались, жеманно прикрывая ладонью аккуратно накрашенные рты. Она была естественной, естественной и чистой, невинной. И в этой непосредственности, в ее простоте и даже какой-то особой наивности заключалась вся ее прелесть. Он видел по ее глазам, что в тот момент их откровения она пыталась вообразить себе глубину его боли, примерить на себя его роль и с детским выражением лица стояла, обезумевшая и изумленная, в удивлении обнаружив, что не может постичь его душу.
Она была настоящей лишь для него.
Он заслужил то, что не заслуживал ни один человек. Ее доверие.
Он вверил себя, свои тайны ей, вверил ей то, что так долго его мучило.
Было совершенно ясно, что после всего случившегося никакие новые преграды не смогут вновь поселить между ними безразличия. Никогда.



Она даже не взглянула на него, когда он вошел. Не сказала ни слова, не вздрогнула, не сглотнула. Она не замечала его присутствия рядом, будто он обратился в прах. Ее ресницы скрывали тусклый взгляд, который следил за вереницей знаков, начертанных на бумаге. За ее спиной в стену было вбито широкое окно, сквозь которое сочился бледный свет пасмурного утра. Она была не накрашена, как обычно, и казалась какой-то прозрачной, монохромной, сливающейся с окружающей обстановкой, с призрачным лучом металлического свечения, что пробивался сквозь густую пелену плотных облаков. Он хотел, чтобы она подняла взгляд и посмотрела в его глаза, чтобы прожечь в нем дыру, чтобы стало ясно, что она его ненавидит. Он бы выдержал это, выдержал бы стоически, а это тупое безразличие выдержать было трудно.
Никого не было. Стояла призрачная тишина, в дымке которой всё казалось каким-то ненатуральным, мистическим, бутафорией на реальность. И он сам себе казался сломанным и ненастоящим, никому не нужным, втоптанным в грязь и забытым. Она сидела напротив него, его грех, его наказание, его вечное мучение, как напоминание о том, насколько низко он пал. Она стерла с себя всю прежнюю спесь, перестала строить из себя кого-то непонятного и чуждого. Бледные, не накрашенные губы, плотно сжатые в единую тонкую полосу будто говорили ему: «Смотри, до чего ты дошел». Она казалось неживой, призраком той, что погибла в ту ночь в лав-отеле, под его телом. Она сама была ненастоящей, просто куклой, пустой оболочкой той Сакуры, что всегда смеялась, улыбалась и горела. Она потухла. Погибла. Умерла. От его руки. Она была опустошена и не скрывала этого, потому что не было сил даже прятаться за привычной своей маской веселости и глупости. У Дейдары сжалось сердце. Ему вдруг стало жаль ту, прежнюю, Сакуру, наивную и глупую, ему захотелось вернуть то время, когда они все еще были детьми и солнце палило так ярко, а море так отчетливо пахло солью, где не было этих масок, ожогов, блеклых и тусклых лиц, полутонов. Но что толку сожалеть сейчас о том, какими они были и какими стали? В конце концов, та Сакура, что сейчас сидела, понурив голову, его рук творение. Он сделал ее такой. Собственными руками.
Он не мог больше ни о чем думать, когда видел перед собой эту чужую и далекую девушку, которая вдруг перестала быть простой и понятной, как таблица умножения. Перед ним вдруг предстал неразрешенный ребус, который невозможно разгадать. Она стала вмиг чуждой, какой-то сложной, инородной, другой. Он смог увидеть и понять, насколько глубоко может страдать это сердце, маленькое, глупенькое, наивное сердечко, так тихо бьющееся в тщедушном теле. Он вдруг увидел в этом теле, в его движениях, жестах, в его резких выпуклостях и угловатых впадинах, какую-то странно-трогательную хрупкость, которая вдруг побудила его к жесткому раскаянию. Он даже хотел было напасть на нее с громкими мольбами о прощении, с излияниями своей порочной души, с уничижением самого себя, чтобы только она простила его. Но он не мог пасть так низко, не мог унижаться перед ней, ведь еще недавно она была такой глупой, такой угловатой, простой. Да и станет ли она слушать его после всего, что он сделал? Нет, извинения никому не нужны. От них ничего не измениться. Извинения не вернут ей веру в любовь и не восстановят поломанную дружбу. Извинения лишь суррогат. Когда человек извиняется, он делает это лишь для себя самого, чтобы отчистить совесть и перестать мучиться. И наплевать на чувства другого. Он не станет так поступать. Лучше оставить всё, как есть. Лучше и дальше наблюдать за ней издалека, анализировать ее безразличие, вглядываться в пустоту ее взгляда и пытаться понять, что мучает это болезненное, жалкое существо.

Всё пространство его мыслей раскололось надвое. Просыпаясь, холодными и безрадостными утрами, едва ориентируясь в промозглой мгле его пустой и одинокой квартиры, он пытался припомнить малейшие детали сна, который ему снился. Это всегда были какие-то неясные, чудовищные сны, из которых ничего понятно не было. После того, как он открылся Ино, ему всё чаще стали сниться такие сны. Кто-то кричал и тихо звал его по имени, всё те же извечные руки, мамины руки, тянулись к нему, но он с брезгливостью от них отшатывался, боялся их прикосновений. Где-то вдалеке плакал ребенок, надрывно и нечеловечески, так не рыдают младенцы. И всё это было затянутой алой дымкой, зловонной и густой. Он почти не завтракал. Еда не лезла в глотку после столь ужасных образов и жуткого страха, который преследовал его с видениями. Он пытался отвлечься от только что виденного, воспроизводя в памяти сцену на балконе. Сначала он мог без труда вспомнить каждую отдельную черту их разговора, он помнил то бесконечное и густое небо, темное, насыщенное, помнил запах сырости и даже помнил ощущения, что рождал в нем влажный, наполненный последождевой истомой, воздух. Он помнил Ино, ее смущение, ее неуверенность, ее страх и ее по-детски наивное выражение лица, ее испуг и страдание, которые выразились в ее взгляде. Он с улыбкой вспоминал, как увлажнились ее ресницы, как она храбрилась, пыталась быть всё той же холодной глыбой льда. Он помнил ее податливость и мягкость, ее доброту, которая сверкала в глазах влажным блеском. Он помнил эту искренность и ощущал ее на кончиках пальцев. Но с каждым новым, тяжелым и мучительным утром, картинка этого воспоминания становилась всё тусклее и тусклее. Он уже почти не мог воспроизвести в памяти оттенки взгляда Ино, не мог вспомнить тактильно тепло и мягкость ее руки, не мог больше ощутить тот запах и влажность ее ресниц. Всё утратило реальность, всё стерлось. И Ино не напоминала ему о том, она вообще исчезла из его жизни. Ему тоже нужно было время обдумать всё то, что произошло с ним за последние месяцы, а еще он боялся повторения того поцелуя, боялся, что вновь не сможет совладать с желанием. Он думал пока держаться вдалеке, не сближаться более, чтобы не наделать ошибок, быть осторожным. Но душа изнывала. Душа требовала полноправного присутствия Ино в его жизни. И потому утро он обычно занимал ею, мечтами о ней, воспоминаниями, воспроизведением ее лица в ночной, четкой и влажной мгле.
Вторая часть его дня, часть, состоящая из вдруг опостылевшей работы, полнилась мыслями о Сакуре, наблюдениями за ней, анализом собственных поступков, диким желанием, постоянно сдерживаемым, извиниться перед ней. Он не мог думать об Ино, когда перед ним постоянно мелькала эта призрачная тень прежней Сакуры.
Всё остальное время, когда он еле тащился домой, в пустую и одинокую квартиру, где никого не было, кроме удушающего одиночества, он ничего не чувствовал и не был способен думать. Он просто ужинал и ложился спать. На что-то большее не оставалось сил. И день начинался снова точно так, как и прежние.
Двадцать шестое ноября в корне отличалось от всех этих дней. Уже с самого утра оно было каким-то другим, неясным, холодным, безрадостным, каким-то по-особенному жестоким. Серая мгла за окном становилась всё отчетливей и ясней, всё тонуло в неясной пелене серости, переходившей почти в черноту. Температура воздуха упала до минуса, но снега не предвещалось, возле моря всегда было тепло и никогда не приходили настоящие морозы. Тонкая вуаль инея покрыла голые ветви деревьев и прибитую к земле желтую траву. Дейдара надел полосатый свитер и закутался зеленым шарфом. Он впервые добрался до работы пешком, потому что мотоцикл лишь отнял бы у него лишнее время из-за внезапно выпавшей минусовой температуры. Когда он пришел, Сакура уже была тут. Она стояла возле окна и смотрела прямиком в серую мглу. Услышав его шаги, она обернулась и впервые за все время заговорила с ним:
- Я беременна, - ее глаза не излучали ничего: в их мутной зеленой туманности едва ли был заметен живой блеск, отличающий трепещущую душу. Она произнесла эти слова, не задумываясь, как что-то повседневно-обыденное, ежедневное, постоянное. Словно она каждый день произносила их, и под ними не подразумевалось ничего масштабного, серьезного. Будто речь шла не о человеческой жизни, а о смене погоды.
Он не понял смысла ее слов. В первую секунду ему даже подумалось: «И что?» Он не понимал еще, что именно подразумевает она и как ужасно это всё скажется на его будущем. Когда же он понял (а осознание пришло сразу же, по истечении трех секунд), он в изумлении на нее уставился, прямиком в мертвые глаза болотисто-зеленого цвета, которые утратили, казалось, не только жизнь, но приобрели и жесткость, какую-то душевную тусклость. Невозможно было угадать, что скрывается за этой мутной пеленой. Он не верил, что это говорила она, что эти два слова произносили ее сухие, лишенные привычной помады, губы, которые без яркой подпитки, казались бледными, в тон кожи лица. Он не хотел до конца принимать ее слова, пытаясь отторгать от себя ужасную действительность и выдумывая себе оправдания. Он даже хотел спросить (и этот вопрос вот-вот готов был сорваться с языка), кто отец ее ребенка, но тут же он сам себя за это казнил. Очевидно же, что он, а даже если не он, ей просто не к кому идти. Да и те шутки по поводу случайного общего ребенка, который будет непонятного от кого, вдруг приобрели весь ужас действительности. Она пришла с этим к нему либо потому, что именно повинен в этом, либо потому, что больше ей не к кому идти.
- Ты наверное хочешь знать, кто отец, - сказала она бесчувственно, не глядя на него. – Судя по срокам, ты. Да и после того раза я ни с кем не спала.
Он глядел на нее в молчаливом страхе. Она говорила совершенно хладнокровно и сохраняла полное бесстрашие. Она словно издевалась над ним, говорила и показывала, что сделало с ней его изуверство, его слабость. На секунду мелькнула мысль, что, может, нет никакого ребенка вовсе, что она просто хочет помучить, потому что невозможно такое оставить без отмщения. Но разве способна она была на такое? Нет, он знал, что Сакура не стала бы такого делать, она слишком для этого недогадлива. Неужели тогда все его планы сейчас полетят в тартары? Неужели больше не будет смелых и амбициозных грез насчет художественного университета в Токио? Неужели больше Ино… Но разве возможно? Разве возможен этот крах вот так сразу, без подготовки? Она разрушила всю его жизнь двумя словами. Хотя если бы не он, не было бы и этих слов. Винить во всем надо лишь себя.
Он стал припоминать события той ночи. С постыдной поспешностью стал припоминать все вульгарные и пошлые приготовления, круглосуточный магазин и безучастное лицо продавщицы, которая за пару сотен иен дала ему пачку презервативов. Он точно помнил, как равнодушно проделывал все необходимые приготовления, как безучастно поинтересовался у Сакуры, принимает ли она противозачаточные, как она ответила утвердительно и как они потом несколько минут предавались животной страсти. Разве возможно, чтобы человеческое существо, ребенок, чистое и непорочное создание, могло появиться вот так, посредством грязной связи, в которой не было ни тепла, ни любви, а лишь отвращение и боль? Разве возможно, чтобы эта семнадцатилетняя разукрашенная в пух и прах дурочка стала матерью, а он, слабовольный, грешно желающий собственную сестру, отцом? Да какой у них может быть ребенок? Только дьявол, какой-нибудь уродец, если не внешне, так внутренне точно.
- Я не хочу делать аборт, - вынесла она вердикт всей его дальнейшей жизни. – Но если ты не признаешь этого ребенка, я это сделаю. По правде, он мне совсем не нужен без тебя.
Он похолодел от ужаса. Аборт. С каким безразличием она произносит это слово, с какой ледяной уверенностью размышляет об убийстве собственного дитя. Он вдруг проникся жалостью к этому еще не родившемуся, маленькому и жалкому существу. Не повезло ему с родителями, совсем не повезло. Он вдруг возненавидел и себя и ее. Эта ненависть была настолько равной, что он даже не знал, кого он жаждет умертвить больше: самого себя или Сакуру, которая с таким равнодушием говорит об убийстве. Скрывая собственную злость, он сдавленно проговорил:
- Не надо его убивать. Это мой ребенок, значит я не откажусь от него.
Он знал, что по-другому нельзя. Знал, что просто оставить всё это ей, будет означать совершенную его трусость и гнусность. Он не мог искупить свою вину перед ней, когда унизил их дружбу первобытным актом, но он хотя бы мог теперь посвятить свою жизнь результату всего ими содеянного, вырастив из него человека. Он знал, как много трудностей предстоит ему преодолеть, знал, что, возможно, в конце концов останется один (хотя эту мысль он упорно отсеивал, не желая верить в действительную жестокость и равнодушие Сакуры), но он решил, что не отступит. Как бы больно ему ни было и какие бы жертвы это не означало. Жертвы…
Сердце сжалось до атома, когда Дейдара вдруг понял, что теперь он не сможет, как прежде, находиться в опасной близости к Ино. Теперь он даже не может пользоваться зачатками зарождающегося между ними тепла, он не имеет права прикасаться ней, смотреть с жадностью на ее светлые волосы и сплетающиеся, пышные ресницы пепельного цвета, прикрывающие бирюзовую гладь ярких глаз. Теперь он не мог взять ее за руку, сжать до отказа в ладони ее пальцы, чтобы ощутить их грани поверхностью собственной кожи. И конечно они теперь не могут ночи напролет говорить о чем-то, она больше не поведает ему о своих страданиях, а он больше никогда не сможет рассказать ей про то, какой была его мать и как его мучают во сне всё те же тонкие руки. Он не сможет ее обнять, и любое воспоминание будет связано с мучением, а любой взгляд, переходящий хоть немного границы дозволенного, будет означать предательство. Предательство по отношению к еще не родившемуся ребенку. Ему теперь предстояло более серьезное испытание, чем взять на себя обязанность отца – отказаться от человека, которого он любил и который его понимал, по крайней мере, стремился к этому. Сакура вмиг показалась ему чужой. Чужой и ненастоящей, какой-то незнакомой и безликой, фальшивой. Она была пуста и мертва по сравнению с Ино. Ино вся была одно сплошное море боли, в котором можно было утонуть. Она была ужасно сложна и подчас непонятна. То, что творилось у нее внутри, было загадкой, и он хотел изучить ее, познать, прочувствовать. Сакура же было до примитивного проста и глупа, глупа до отвращения, глупа настолько, что даже ее жертвенный поступок, продиктованный ей самой искренней к нему любовью, казался жалким и никому не нужным. Да, она чужая и совершенно незнакомая. У нее фальшивые, бледные, розовые волосы, которые чрезмерно сухие и ломкие наощупь, как солома. У нее слишком яркие, кричаще-яркие, зеленые глаза, яркие до вульгарного, будто в них плещется кислота, настолько ядовитые, что выжигают своим взгляд всё живое. И ее бледные, не покрытые помадой губы сливаются с остальной кожей, кажутся бледными, противными и неестественными. Он знал, что Сакура никогда не раздумывала над чем-то глобальным и сложным, он теперь понял, что с ней не о чем было поговорить. Она умела только слушать и поддакивать, делилась сигаретами, когда это было необходимо, и переводила все в шутку. Она давала возможность выговориться, но лишь потому, что это был он. Окажись на его месте Сай или Сасори, она не стала бы слушать. Потому что выше всего ставила свое жалкое и изломанное на куски, растоптанное, попранное чувство, фальшивое и неполноценное, как она сама. И это мать его ребенка, его будущая жена. Жена!..
Он с ужасом представил, как признается во всем отцу, с ужасом вообразил, как представит перед ним, перед Юми, перед Ино, ее, такую бледную, такую ненастоящую, черствую. Он с ужасом вообразил, как они будут сидеть за одним столом, изображая из себя счастливую семью. Он уже видел невообразимую боль в глаза Ино, тщательно скрываемую, и бессильную злобу и ненависть, направленную на него, предателя. О, он навсегда ее потеряет! Навсегда потеряет ту, с которой мог бы познать, что значит правда.
Его взгляд выдавал все его мысли и все оттенки метаморфоз, что совершались внутри его души, а потому Сакура, взглянув на него холодными, тусклыми глазами, как у слепой, с неожиданной для нее самой и так не подходящей к ней жестокостью процедила сквозь зубы:
- Мне не нужна твоя жалость. Если хочешь и дальше жить, как прежде – пожалуйста. Я сделаю аборт и больше не потревожу тебя.
- Я не говорил, что отказываюсь от ребенка, - проговорил он в свою очередь холодно и серьезно, пытаясь не думать о том, что оставалось позади, в той еще несознательной и счастливой жизни. – Мы распишемся и воспитаем его, как сумеем. Вместе.
Она усмехнулась и фыркнула, дернув острым плечом, обтянутым простой голубой кофтой. Она никогда раньше не носила настолько простую и блеклую одежду, никогда раньше не надевала шерстяные кофты, никогда раньше не появлялась в настолько простой, незамысловатой и однотонной одежде.
- Ты не думаешь, что мы будем выглядеть смешно в роли семьи? - произнесла она жестко, ядовито, издевательски сверкнув на секунду ожившими, кислотно-зелеными глазами, которые потом тут же потухли, приобретя прежний тусклый оттенок буро-зеленого цвета.
- Нет, - ответил он измученно, понимая всю правдивость ее замечания, но не смея с ней согласиться, потому что это осознание больно жгло по венам своей действительностью.
Она вновь фыркнула и отвернулась к окну. Тут же в помещение стремительно вошел Сай, усиленно кутаясь в куртку цвета хаки и зябко сжимая онемевшие на морозе пальцы. Он впустил в душное и сдавленное желчью помещение немного свежего воздуха, отчего Дейдаре показалось, что дышать стало легче. Сакура тут же, сухо поприветствовав друга, села на свое место, за письменный стол, принимаясь разгребать бумаги. Разговор был окончен.
Дейдара представил, как объявляет Сасори и Саю о своей женитьбе на Сакуре, как официальным тоном сообщает, что они вынуждены расписаться по сложившимся обстоятельствам, которые и без их уточнения станут тот час же понятными и ясными. Он представил, как вечно холодное и угрюмое лицо Сасори вытянется от удивления, а Сай будет растерян и озадачен и наверняка примет это близко к сердцу. Впрочем, нельзя было даже предположить, как он отреагирует.
За Саем тут же вошел Сасори, как всегда быстрой и уверенной походкой. Он торопливо поздоровался, стремительно снял с себя пальто и, не глядя ни на кого, прошел прямиком к Сакуре, чтобы спросить, когда у него сегодня первый клиент. Дейдара громко сказал:
- Я должен вам кое-что сообщить.
Все тут же замерли. Сасори холодно на него уставился, отвернувшись от Сакуры, Сай, рывшийся в собственных эскизах, замер, воззрившись на него с какой-то странной и непонятной уверенностью, будто он знал, что именно хочет сообщить Дейдара. Сакура уничтожающе глядела на него из-под тусклых, стрелами нависших над взглядом, ресниц, молчаливо ожидая, что вот сейчас он всем скажет о ее позоре, о том, что она бесчестна, о том, что он женится на ней из жалости, глупой и никому не нужной жалости. Дейдара продолжил, чувствуя, как с каждым словом у него всё меньше уверенности в том, что он поступает правильно, так, как поступают взрослые люди:
- Мы с Сакурой собираемся расписаться (он специально сказал это слово, потому что чувствовал, что в слове «женитьба» слишком много фальши).
В воздухе повисло молчание, казалось, что они все вмиг ушли под воду. Дейдара чувствовал себя униженным, пристыженным, он с тоской ощущал на себе взгляды этих троих людей, которые буравили его, ожидая от него чего-то мудрого, как будто он собирался сказать им нечто важное, объяснить каждому из них, в чем заключается смысл их жалких жизней. Он мужественно терпел их взгляды, молчаливо ожидал их реакции, украдкой наблюдал за каждым из них и думал, что вся его жизнь – большая и нелепая ошибка, какой-то злостный и неумелых обман, издевательский обман. Поступать взросло? Отвечать за свои поступки? Что значит это «взросло», что вообще значит быть взрослым? Жениться на той, которую ты не любишь, которую презираешь и подчас ненавидишь, только потому, что она беременна от тебя? Рассказать всему свету, сгорая от стыда, что ты вынужден теперь содержать какую-то глупую и примитивную дурочку, которая не может любить по-настоящему ни его, ни их ребенка? Неужели добровольное согласие на прозябание в серой рутине и есть быть взрослым?
- Я беременна от него, - с издевкой проговорила Сакура, разбивая молчание своим стеклянным, металлическим голосом, немного хрипловатым от табака. Дейдара вспомнил отвратительный запах ее сигарет и почувствовал явный позыв к тошноте.
И вновь молчание. Молчание, состоящее из глупого интереса и осуждения, молчание, означающее, что всё кончено.
- Это сейчас приглашение на свадьбу прозвучало? – как всегда с особой бестактностью и совершенно глупой, неподходящей к ситуации улыбкой, произнес Сай.
- Нет, - ответил Дейдара, радуясь, что хоть кто-то нарушил ужасную, пустую тишину. – Мы просто распишемся. Вот и всё. Я сказал это, потому что нет смысла скрывать.
«Нет, просто я хотел, чтобы всё это поскорее было кончено, - подумал он про себя тут же. – Из малодушия и трусости, потому что было бы ужасно, если бы они узнали это от кого-то другого».
- Нам надо поздравить вас? – осторожной спросил Сай, продолжая улыбаться.
- Обойдемся без этого, - поспешно ответила Сакура, презрительно скривив губы и с отвращением сморщив лоб.
- Дей, - тихо обратился к нему Сасори. – Пойдем на улицу, надо поговорить.
Он был лишь рад уйти с этого места, покинуть это помещение, скрыться от жесткого взгляда друзей, которые не могли даже вообразить всё то, что совершалось в его душе. «Друзья, - думал он, выходя на холодный воздух за Сасори, - да разве они все друзья? Разве понимали они меня так, как понимала Ино, разве хоть раз в жизни слушали с таким вниманием и сочувствием? Хотя они ведь не обязаны меня слушать. Они совершенно ничем мне не обязаны».
На улице по-прежнему было по-особенному тихо и таинственно, воздух, наполненный заледенелой влагой и запахом свежего, легкого бриза, приходившего с моря, окутывал пространство вокруг мрачной и безнадежной пеленой холода. Тучи, сгустившиеся в небе, налепленные огромными массами друг на друга, словно мазки масляной краски руками неумелого художника, придавливали небо тяжестью огромных своих тел. Дейдара зябко спрятал замерзшие руки в карманы куртки.
Они прошли к детской площадке, что стояла неподалеку, совершенно пустующая. Вид брошенных качелей, которые под действием темного света промозглого утра выглядели непримечательными, вызывал чувство тошноты, необъяснимое ничем. Везде была серость, тусклость, пустота. Как в ее глазах. Эта серость и пустота теперь наполнят его жизнь сполна, станут его основными столпами, на которых будет держаться его жалкая, никчемная жизнь вдали от счастья. Да, он станет взрослым. Человеком, который ни о чем не мечтает, винит в своих неудачах всех, кроме себя, ничего не хочет менять, оправдывает в собственных глазах свои слабости, заливает все трудности алкоголем и безрадостно влачит свое жалкое существование, так ничего полезного и не делая. Как же неполноценна, как далека эта жизнь от всего того, что ему грезилось. Теперь придется забыть о творчестве, об аренде помещения для мастерской, о громкой музыке, а главное – о жизни с болью по имени Ино.
Сасори устало сел на деревянные качели, подвешенные металлическими цепями к железной, с потрескавшейся синей краской, перекладине, достал из кармана пачку сигарет и зажигалку и закурил. Дейдара нехотя сел на соседние качели, уставившись безнадежно в сухую, серую землю под ногами. Он не знал, о чем именно будет говорить Сасори и что ему отвечать на его слова. Наверняка он не был удивлен известием и теперь будет поучать его в своей обычной манере. Сасори всегда был мудрее и умнее его, сколько он себя помнил.
- После того, как ты переспал с Сакурой, знаешь, куда она пошла? – спокойно и серьезно спросил друг, глубоко затягиваясь и выдыхая едкий дым, который стал особенно противен теперь, в столь ужасную погоду, при таких нелепых, жестоких обстоятельствах. Дейдара ничего не ответил. – Она пришла ко мне. Точнее, я приехал за ней. Она долго плакала, почти до утра. А потом заснула вся в слезах. И проснулась уже совершенно другим человеком. Ты очень сильно ее обидел, и за одно это мне следует дать тебе в морду, - совершенно спокойно, не повышая тон и небрежно затягиваясь сигаретой, проговорил Сасори, глядя куда-то в сторону, совершенно пустым, но как будто осмысляющим пустоту, взглядом.
- Ну так чего же ты ждешь? – с вызовом, раздраженно проговорил Дейдара, гневно глядя на друга.
- Я не буду этого делать, потому что это бессмысленно, - ответил Акасуна невозмутимо. – Сакура тоже виновата в том, что с ней случилось тогда. Я только хочу понять одно: зачем ты это сделал? Неужели тебе настолько хотелось трахнуть хоть кого-нибудь? Или тебя внезапно возбудила Харуно?
Дейдаре вдруг захотелось смеяться. Диким, необузданным смехом, срывающимся на крик, посмеяться прямо в лицо этому снобу, этому человеку, который считает себя умнее всех на свете, который полон пафоса, благоразумия, размеренности и даже аристократичной черствости и чопорности. Такой, как он, никогда не поймет всё то, что творилось в его душе, что происходило между им и Ино. У такого человека вместе крови течет холодная вода, такой человек не человек вовсе, а слаженно работающая машина приличий и показной нравственности, без сбоев, без ошибок.
- Ни то, ни другое. Я сделал это потому, что дурак, потому, что иначе не мог. Если бы я не сделал этого, я бы совершил другой ужасный поступок. Из двух зол… - усмехнулся Дейдара.
- Неужели ты будешь воспитывать этого ребенка? – холодно спросил Сасори, затягиваясь. – Даже не будучи уверен в том, действительно ли он твой?
Дейдара усмехнулся. Так вот как думает о Сакуре, о той, за которую хотел «дать в морду», этот великонравственный аристократ. Послушала бы она его сейчас, того, к кому побежала плакаться. Впрочем, он ведь не лучше. Он думал о ней так же, если не хуже, особенно в ту злополучную ночь.
- Да, я буду воспитывать его. Даже если он не мой. Она пришла с этим ко мне, значит, она мне доверяет, значит, больше ей не к кому пойти. К тому же, с ее слов, ребенок точно мой, - ответил сдержанно Дейдара.
- Ты ведь к ней ничего не чувствуешь, так? Не любишь ее нисколько?
Дейдара вскипел от злости и еле сдержался от желания вырвать их тонких, длинных пальцев тлеющую сигарету, а затем стереть с его бесчувственного лица это выражение тупого безразличия и снобизма. Да что эта кукла может знать о любви, о чувствах? Разве дано ему понять то, что он испытывает?
- Нет, я ее не люблю, - спокойно ответил Дейдара. – А сейчас вообще порою ненавижу. Но ребенок не виноват в том, что ему достались такие родители.
- Как благородно, - насмешливо протянул Сасори, бросая сигарету на землю, и придавливая ее ботинком.
- Твое благородство всего лишь кучка дерьма, - остервенело процедил Дейдара. – Это вшивое благородство никому не нужно. Всем было бы легче, если бы я достал денег на аборт. Я не сделал этого не из-за благородства.
- А из-за чего тогда?
- Из-за того, что по-другому не могу. Я совершенно не рад своему выбору, но пора отвечать за свои поступки.
- По-моему, ты глупейший из дураков, - проговорил Сасори, вставая с качелей. – Сакура до конца дней своих будет устраивать тебе концерты, ненавидеть и тебя, и ребенка. В лучшем случае она напьется таблеток, в худшем – станет такой же, как ее мать. А этот младенец вырастит никому не нужным, слабым человеком с кучей комплексов и душевных травм. Ты лишь покалечишь жизнь еще одного существа. Лучше бы вы его убили абортом.
- Я не позволю. Мне плевать, будет она его любить или нет, но вести себя, как ей вздумается, я не позволю.
- Что же, бить собрался? – насмешливо спросил Сасори.
- Нет. Есть другие способы, - раздраженно ответил Дейдара, уже порядком уставший от этого бессмысленного, глупого разговора.
- А что насчет семьи? – с издевкой спросил Сасори, следя за его реакцией краем глаза. Дейдара посмотрел прямиком в мертвые глаза друга, боясь увидеть в них хоть намек на то, что он знает, догадывается, подозревает его дикую страсть к Ино и вот сейчас начнет его этим мучить, но нет – его взгляд был холоден и непроницаем.
- Скажу и им, конечно же.
- Интересно, как отреагирует твоя маленькая сестричка, - с издевкой проговорил Сасори, изображая из себя святую невинность.
- Заткнись, - сквозь зубы прошипел Дейдара, сдерживая дикое желание ударить Акасуну. Приходилось держать себя в руках, чтобы этот циник не догадался о том, что он испытывает к младшей сестре.
- Она такая у тебя разумная, - продолжал Сасори ядовито. – Ухоженная, утонченная. Наверняка она будет недоумевать и возненавидит тебя, хотя судя по ее болезненной реакции на каждый твой жест, она явно неровно дышит к тебе. Так что возможно бедняжка проплачет всю ночь напролет в подушку.
Дейдара встал с качелей, сжал руку в кулак и со всей силы ударил Сасори в лицо, задев губу и разбив ее. От силы удара Сасори пошатнулся и мгновенно взялся за рассеченную, кровоточащую кожу. Он холодно-гневно посмотрел на него и в дикой злости, еле сдерживаемое, прошипел:
- Драки хочешь?
- Не хочу. С тобой уж точно. Но если ты еще раз позволишь себе вслух высказывать свои комментарии по поводу моей семьи, я точно с тобой подерусь, - кипя от злости, процедил Дейдара, а затем помчался прочь от детской площадки, чтобы еще раз не ударить друга, окончательно уверив его в том, что он слишком трепетно относится к собственной сестре.
Он не хотел опять возвращаться туда, в это маленькое помещение, к постоянно молчаливой Сакуре и Саю. Не хотел опять встречаться взглядами с этими чужими людьми. Дикое желание поехать к Ино, вновь увидеть ее глаза, живое участие в них, одолевало его. Но теперь всё кончено. Совершенно всё кончено. У них нет будущего. Они теперь навеки разные люди.
Да, он знал с самого начала что ни к чему хорошему это не приведет. Она его сестра, в ней течет та же кровь, что и в нем. Им нельзя быть друг другу тем, чем они были.
С этого мгновения потекли безрадостные секунды его жизни во мгле и забвении. Его душа погибла.