Параллель. Боль в тебе.15

Она потеряла покой, она утратила сон, она практически сошла с ума. Она никак не могла осознать то, что произошло в ее жизни. Это было подобно взрыву, вспышке так пугавшей ее молнии. Она проматывала в памяти те минуты, благодаря за них провидение, смакуя их, припоминая занятные мелочи и вновь испытывая всё то, что произошло в тот памятный для нее момент. Ей казалось, что с каждым новым его откровением из нее уходит вся скверна, составлявшая ее гниющую, разлагающуюся душу, полной бесов и пороков. Он очистил ее, он спас ее, возродил к новой, неизменно новой и иной жизни, которая заключала в себе великий смысл – смысл служения ему, смысл жизни в другом человеке. Она поняла теперь, что человек жаждет для себя кого-то не из-за одного эгоистического желания обладать, нет. Человеку нужен человек, потому что иначе его жизнь не имеет никакого смысла. Лишь в жизни ради других есть значение. Всё остальное пусто и глупо.
Да. Потому она была так одинока доселе. Потому она мучилась от того, что она чужая среди людей. Не было его, того, кто показал ей, какова она на самом деле и ради чего ей стоит жить. Всё вдруг обрело неизменную ясность и четкость. Дни перестали были пустыми. Самый пасмурный день предвещал ей массу приятных впечатлений. Она была счастлива. Впервые за всё время счастлива. И впервые это счастье подарил ей другой человек.
Она была ослеплена. Она не видела никого, кроме него, ничего, кроме собственных воспоминаний. Она даже не пыталась мыслить трезво – ей попросту надоело, она решила, что всё заведомо известно, она хотела наслаждаться таким внезапно обретенным теплом. Зачем о чем-то думать, когда наконец можешь чувствовать что-то, кроме боли?
Всё кончено. Кончены дни беспросветной тьмы. Убиты и попраны, загажены ее постоянные страдания. Извивающейся и умирающей жертвой корчится в муках у ее ног собственное одиночество. Она отвергла всё то, чем жила. Оставила это позади. Опустошила себя вновь, чтобы после наполнить исцеляющим эликсиром счастья. Она еще не знала, что всё это – лишь временная бутафория и иллюзия. Она еще не знала, что настоящее счастье длится всего несколько мгновений, а потом, словно в наказание, приходит неизмеримая боль, в миллионы раз сильней той, что была до этого.
Но пока она жила, даже не подозревая об этом и теша себя невозможной надеждой на то, что это счастье – вечно.
После той ночи, всколыхнувшей в ее душе всё то грязное и черное, что было в ней, жизнь круто переменилась. Она мысленно разделила свою жизнь на до и после того момента, когда он впервые открылся перед ней. Никогда доселе у нее не было таких драгоценных минут, которые хотелось хранить в душе еще долгие месяцы после этого. Она дорожила каждой секундой, проведенной там, с ним, на том холодном балконе, среди ночной мглы. Она подумала, что не заслуживает такой откровенности, но тут же это сознание улетучилось, стерлось, распалось в вихре на тысячи мелких песчинок. Какая разница, даже если не заслуживает? Какая разница, что они брат и сестра? Какая кому разница, что творится между ними и насколько они близки?
С того момента у Ино был особый мир. Мир, заключенный всего в двух квадратных метрах того холодного, влажного балкона. Мир, границы которого обозначали ледяные, металлические перила. Мир, где пахло свежестью и влажной пылью. Мир, где в небе была чернота, похожая на пустоту. Там, на этом маленьком балконе была вся ее жизнь, а все остальные места были чужим, неприметным, ненужным.
Она переживала всё это в себе молча, не высказывая вслух. Она знала, что может в любой момент позвонить Дейдаре, уже без страха и смущения, поговорить с ним, попросить встретиться, но она не могла еще делать этого. Ей требовалось почувствовать сполна тот момент, ощутить заново каждую секунду, улетающую в бесконечность, ощутить кожей вновь те холодные прикосновения холодного воздуха, вновь прочувствовать прикосновения его пальцев, когда он осторожно проводил ими по увлажненным ресницам. Она воспроизводила в своей душе каждый тот сладостный миг, ловя ускользающие частички счастья, что понемногу покидало ее. Она не чувствовала еще надвигающийся гнет одиночества, но с каждым днем воспоминания приносили всё меньше сладости и всё более отдавали резкой горчинкой. И когда она впервые ощутила этот страшный привкус боли, она обожглась.
Весь ее мир сладостных мечтаний разрушился в одночасье. Ей перестало хватать одних воспоминаний, теперь ей нужен был он, во плоти. Вновь увидеть его глаза, коснуться его руки. Ощутить его, живого, с мятежно бьющимся сердцем. А его всё не было рядом.
Впервые она ощутила и поняла, что все эти долгие дни с той ночи прошли без него, пусто, одиноко и безрадостно, очередным пасмурным утром. Вид не выспавшейся и чем-то озабоченной матери почему-то заставил ее вспомнить о том, что Дейдара внезапно выпал из ее реальности.
Он молчал. Он был лишь в ее мечтаниях. Действительность полнилась этими грезами. Вместо него – бутафория в ее голове.
Она заменила его на какой-то иллюзорный облик, даже не обратив на это внимание. Она упивалась своим счастьем, потому что боялась новой боли, которая неизменно придет вместе с ним, таким живым, улыбающимся, теплым. Потому что их отношения немыслимы без боли. Потому что это – их основная часть, то, что связывает их обоих, то, что не дает утонуть.
Ино вновь окутал привычный мрак одиночества. Она вновь утратила луч света. Она вновь одна, во тьме. И ее вновь никто не слышит.
Она стала проводить ночи, холодные, безрадостные и бессонные ночи за письмами к нему. Она знала, что ни одни из этих написанный в крайнем возбуждении чувств писем он никогда не прочтет. Она писала их более для себя, нежели для него. И всё же в них она была откровенна. Перед собой человек всегда увиливает и привирает. Перед кем-то одним, незримым, но чувствуемым – она знала это, - возможна искренность. Она писала на бумагу всё то, что ее тяготило и всё то, что она не смела высказать вслух. Да и никогда не посмеет. Эти письма, письма к нему, тяжелые, полные невыплаканных слез и горя, эти письма составляли всю ее душу, всю ее жизнь.
И всё же она писала к нему о нем. Она писала, потому что иначе не могла. Она обнажала на листах бумаги свою душу, каждую ее темную грань. Это занятие приносило ей успокоение и гармонию, а порою даже надежду на лучшее. И всё же они были порождением боли.
Она могла ему позвонить в любую минуту. Она знала, что он придет. Но что-то внутри не давало ей этого сделать. Если бы он хотел ее видеть, он бы сам пришел. Она не должна навязываться, они никогда этого не делала. Показать человеку в лишний раз, что он для нее дорог, - нет, она никогда такого не сделает. Странный страх вперемежку с диким желанием бесновался в ней.
Иногда ей казалось, что она тонула. Иногда чудилось, что она спит. Порою ей начинало видеться, словно она мертвая.
Но так или иначе, она была неизлечимо больна.
Одержима.
Зависима.


Она зябко поежилась и крепче запахнула теплую куртку. С каждым новым выдохом возле ее лица образовывалось почти невидимое облачко холодного пара, которое тут же терялось в сизой мгле горизонта. Шум моря закладывал ей уши, ветер, который нестерпимо громко выл, добавлял громкости, сливаясь в странную какофонию. Этот день не отличался ничем от всех остальных – такой же серый, угрюмый, призрачный, пустой. Но что-то в душе Ино именно сегодня звало ее сюда, к морю, к невообразимо широкому и далекому простору, лазурь которого сменилась тяжелым, почти черным, цветом металла.
Она вспомнила, как выжигающим до основания летом, жарким, тягучим, томным, впервые увидела это море, это высокое небо, сливающееся на горизонте в единую полосу голубого цвета с водами океана. Тогда ее странно раздражал Дейдара, каждое его слово, его беззаботность и искренность. Тогда ее руки плотно вцепились в ткань его майки, обхватив его крепкий стан, чтобы не упасть с мчащегося вперед мотоцикла. Тогда он крикнул ей посмотреть направо и она послушна повернула голову. Тогда всё еще было простым, не таким странным и жгучим. Тогда в ее душе не было так пусто и больно, а ее блеклые глаза пожирали синий горизонт, глядя на то, как две параллели – небо и море – пересекаются, становясь единым целым. Тогда он еще был рядом – хотя бы частично, но был. И шел навстречу к ней. С самого начала. Может, потому, что решил притворяться добрым старшим братом, а может, потому, что она ему приглянулась.
Ино усмехнулась. Лето было так давно, тот день уже ушел в небытие, оставшись смутным воспоминанием в голове, всего лишь вспышками пронзительно-голубого цвета с яркими до слепоты бликами. А между тем, уже двадцать шестое декабря, и ее жизнь так и не сдвинулась с мертвой точки. Везде по-прежнему всё та же неопределенность. В отношениях, в людях, в будущем, даже в мыслях порой.
Море угрюмо гневалось, пенясь и шумя возле серого берега. Ино стаяла в мягком, обволакивающем и приятно щекочущем песке. Огромные волны, что тяжелыми гребнями накатывались на берег, почти доставали до ее ног. Но она не смела отходить. Ей почему-то даже хотелось, чтобы вода достигла ее ступней, подарив им влажность, морозную, даже мерзкую при такой погоде.
Воздух был полон холодной соли, которая, казалось, забивалась в ноздри. Кислород был настолько чист, что прожигал дыхательные пути, сжигал легкие, наполняя их, будто едким табачным дымом. Ино почувствовала, как зябнут ее дрожащие, порозовевшие пальцы, как маленькие бусины брызг соленой воды приклеиваются к ее одежде, оседают на ее ладонях. Океан нес воды, шумно и неистово, всё ближе к берегу, рискуя с каждой новой волной достигнуть ног Ино, обутых в кеды. Если вода припадет к ней, обувь не спасет ее. Но девушка не отходила ни на шаг от берега. Ей плевать, пусть даже эти воды поглотят ее всю, полностью. Отчасти, она и хотела этого – совершенно дикое, неосмысленное желание, в котором она не до конца отдавала себе отчет. Небо над морем грозно сгущалось, приобретая более насыщенный и темный цвет. Ино глядела прямиком в тонкую полосу горизонта – там волны казались не такими устрашающими и шумными. Тучи, будто ослабев, припали к самому горизонту, к начинающейся линии моря; они, казалось, навалились тяжелой массой на беспокойные, серые воды, растворяясь в них по кусочку, по атому, медленно и слишком тяжело, потому что море не могло поглотить их разом, потому что они были слишком огромны для моря, потому что море по сравнению с небом просто лужа. Что тогда говорить о ней, о всего лишь человеке, подумалось вдруг Ино. Она оторвала взгляд от горизонта, подняв его в самую высь, в наивысшую суть неба, в пик его купола. Тучи там были немного светлее, не такие тяжелые и черные, как у горизонта: это через них пыталось протиснуться солнце, разрубая хрупкими лучами тяжелые и вязкие поверхности тел облаков, которые всё сгущались и сгущались. И снова Ино ощутила себя неизмеримо маленькой, даже ничтожной по сравнению с этой безмолвной, нечеловечески жестокой борьбой. Какое значение имеют ее страдания в масштабах вселенной? Почему она должна испытывать эту боль, если никому до этого нет дела? Ни морю, ни небу. Никому совершенно. Даже Дейдара не сможет никогда вобрать в себя хотя бы часть ее естества, ее сущности, как Ино не могла при всех отчаянные попытках проникнуться его страданием в ту густую и свежую после дождя ночь. Почему ее душа тогда так мечется в тисках бренного тела, рискуя разорвать его на маленькие кусочки? Почему тогда Ино, потворствуя ее метаниям, бежит сюда, к берегу бушующего моря, как будто забивающийся в ноздри ветер в силах усмирить рвущийся наружу дух, испытывающий странную и непонятную муку? Зачем она жива, если никому до этого нет дела? Зачем она живет все эти семнадцать лет, когда всё так ничтожно, мелко и глупо по сравнению с этими огромными, беспредельно высокими стихиями, что развернулись перед ней, словно чернеющая бездна? Ино ощутила, как внезапно она стала пуста. Будто кто-то незримый вырезал ей дыру в груди, там, где должно быть сердце. Душа мгновенно утихла, спугнутая сознанием чего-то более масштабного и реального. Глаза девушки вновь приобрели ту прежнюю, ледяную тусклость, будто в них затерялись маленькие кристаллики льда. Ино сжала в тонкую полосу сухие губы. Воздух забивался в ноздри, будто кусочки пепла после пожарища: было так же неприятно и нечем дышать.
Она одна. Всегда была и будет одна. Неужели она успела забыть собственные заветы? Неужели она успела забыть, что нужна только себе? Неужели она могла не помнить, что каждый человек существует в отдельности, что все милые понятия вроде любви и единения душ полнейшая ерунда, выдуманная романтиками? Разве существуют эти половинки, разъединенные при рождении с тем, чтобы потом вновь воссоединиться? Чушь. Она родилась целой, она таковой и умрет. Человеку просто нужен кто-то, чтобы переключать на него свою безграничную, эгоистичную любовь к самому себе, ведь любить только себя – неправильно. Кто-то в древности решил, что это неправильно, а дураки начали повторять. Нет, вся эта романтичная ерунда – чушь собачья.
Дейдара? Где он теперь? До города, в котором он есть, всего тридцать километров пути, так неужели же он не мог всё это время приехать хотя бы под предлогом навестить отца? Неужели он не мог хотя бы просто позвонить? Зачем он тогда так мучил ее всё это время, почему тогда, отдавая всего себя в руки страсти, он кусал ее ухо на кухне? Зачем тогда он целовал ее медленно, нежно, основательно в своей комнате, на диване, надавливая указательным пальцем пребольно на впадинку между ключиц? Ино вдруг вспомнила ощущения, что дарили его прикосновения, вспомнила физически, почувствовав, как ее кожа становится гусиной и по телу медленно проходит легкая волна дрожи. Она вспыхнула, дернулась с места, как ошпаренная, вперед, прямо навстречу бушующим водам моря, что уже давно звало ее игривыми ползками волн, которые прилипали к песку. Она двинулась туда, в самую гущу воды, в самое пекло бушующей воды. Ступни в кедах мгновенно ощутили ледяной, колющий холод, стали мокрыми насквозь, отчего Ино вздрогнула всем телом, однако ни на секунду не прервав движения. Она должна смыть с себя всё это, пусть ее поглотит пучина воды, пусть обнимет мрак забвения, пусть подарит мертвенное успокоение, пусть поселит в ее душу гармонию и научит не зависеть от другого. Пусть молекулы соленой воды впиваются в поры ее кожи, становясь их частью, заражая ее своей сущностью, превращая ее в ничего не чувствующее, безвольно, плавно плывущее и погружающееся на дно тело. Пусть ее тело станет всего лишь материей, а не этим нелепым куском мяса, которое что-то делает, куда-то бежит, что-то чувствует, совершенно не нужное и крайне бесполезное. Пусть. И Ино делала шаги в бездну, погружаясь с каждым таким шагом всё глубже в клокочущие, ревущие и звенящие воды океана. Брызги настойчиво били ее по лицу, будто пытаясь вернуть назад, на берег, исторгнуть из себя инородное тело, которое изначально не было составной частью. Но она не обращала внимания, продолжая двигаться вперед с настойчивостью, которая саму ее вдруг поразила до основания. Никогда и нигде она не была так решительна, как перед лицом опасности, как перед признаком придвигающейся смерти. Она делала шаг во мрак, изменяя себя. Она делала шаг в пустоту, оставляя себя прежнюю, там, на берегу, оставляя быть слабой, бояться и зависеть от другого. Она погрузилась по пояс в воду. Волны тут были выше и настойчивей. Одна такая высока и надвигающаяся волна вдруг накрыла ее с головой, погребя на секунду ее бренное тело собой, засыпав его массой воды, оглушив на секунду и лишив чувства реальности. Под водой Ино почувствовала, как воздух сжался до состояния вакуума, как он исчез, сменившись опасной водой. Она вынырнула наружу, жадно открыв рот и глотая насыщенный морской солью кислород. Она дышала громко, словно всхлипывая, дышала жадно, пока новая волна вдруг вновь не накрыла ее с головой, оттеснив ближе к берегу, заставив ноги подкоситься и позволить телу упасть, стать податливым, слабым, как у марионетки. Вода играла с ней, швыряла ее тело из стороны в сторону, накрывала собой и на секунду топила, притесняя ко дну. Это было сражение маленького человека со стихией. Ино, делая отчаянные попытки протиснуться вглубь, в самую суть, постоянно падала, сбитая высокой, сильной волной. Вода била ее по лицу, царапала кожу немыми и невидимыми когтями, хлестала по лицу словно щупальцами. Она была словно живая, думающая, осязающая и насмехающаяся над ней. Девушка задыхалась, сбитая с толку, глотала соленую воду, наполняющую ей ноздри, билась, как рыба, пойманная в сети. Боролась. Пыталась. И, наконец, отчаялась. Поддалась течению, позволив воде выплюнуть себя, исторгнуть из своей сути. Она поддалась, позволив притиснуть себя к берегу, повернулась спиной к бушующей воде и пошла к берегу, изможденная, уставшая, дрожащая от холода. Она упала прямо на влажный ледяной песок на берегу, ощутив, как ей холодом скрутило ноги и как она ослабла, как не может двигаться. Она ползком приблизилась к сухому, серому песку, уткнувшись в его мягкую плоть лицом и закрыв глаза. Она на суше. Она проиграла. Она не одолела стихию. Она позволила себя сломить, она вновь вернулась к себе прежней, той, что зависима от другого. И она вновь имеет это бренное, ослабшее тело, которое так требует сейчас теплых, сильных и сухих рук брата. Ведь он же всегда ее спасал, будто заведомом знал, когда ей грозит опасность. Ведь он же привносил в ее существование смысл. Неужели всё кончится так? Так нелепо, без объяснений, кончится ее жалким отчаянием? Разве можно это принять? Разве можно в это поверить?
Однако это было так. Это было объективной реальностью. Она никому не нужна. Она никогда никому не была нужна. Она не была нужна тогда, в темной, пустой квартире, когда жалась в угол и успокаивала себя песнями и сказками, в то время как снаружи бесновалась гроза. Она не была нужна никому тогда, когда дети сыпали на нее песок, играя в «похороны». Она не была нужна тогда, когда проводила свои бессмысленные вечера с чужими людьми, которых называла друзьями. Она не была нужно тогда, когда упала в обморок от солнечного удара. Более того, она не была нужна тогда, когда Дейдара обнимал ее, когда кусал ее ухо, когда целовал ее, когда впустил ее, испуганную, к себе, когда обнажал перед нею свою душу. Она не нужна. Не нужна.
Потому она встала, превозмогая усталость. Встала, потому что знала, что никому не нужна, что никто не поможет ей, не согреет, не спасет, не приедет. Встала, потому что теперь она сама себе друг и помощник, спаситель и охранник. Встала и, оставляя после себя мокрые следы, дрожа всем телом и испытывая отвращение от мокрой одежды, приклеенной к телу, побрела домой, благодаря обстоятельства за то, что пляж находится недалеко.
Ее обман кончился.
Она шла по пустынным улицам, ощущая, как плети порывистого ветра истязают ее промокшее насквозь тело, стремясь сломать его, как игрушку, с каждым новым ударом. Она почти ничего не видела, лишь серый асфальт, на который капала вода с ее волос, что свисали склеенными, некрасивыми прядями, похожими на сосульки. Она еле добрела до дома, ощущая, как всё тело колотит озноб, как каждый шаг дается с трудом, как коленки дрожат и подкашиваются. Она шла из последних сил, поддерживаемая мыслью, что, если она сейчас упадет, никто ее не спасет, никто не придет.
Она вошла в тихий, чужой ей и такой огромный без него дом. Его стены были невыносимы. Невыносимы, глухи, крепки, высоки. Она знала, что они – чужие, что в них нет ничего защищающего и нужного, что она вполне бы обошлась без этих стен. Они были ей не нужны без него. Эта страшная мысль всегда мучила ее, когда она входила в дом, а теперь особливо. Более чем когда-либо Дейдара был нужен ей, она нуждалась в нем каждой клеточкой своего тела, а его не было. Этот дом был пуст.
Навстречу ей вышла ничего не подозревающая мать, которая, увидев Ино в подобном состоянии, ужаснулась и стремглав бросилась к ней, хватая ее пребольно за мокрые руки и с тревогой заглядывая в глаза, пытаясь найти в них ответ на так мучащий ее вопрос: «Что с тобой?» Ино не могла выдержать этого взгляда, не могла читать в светлых глазах матери тревогу и страдание, а потому опустила глаза в пол, посмотрев на свои мокрые, грязные кеды. Мать тут же принялась помогать ей снимать мокрую и прилипшую к телу куртку, которая не желала даваться. Ино не сопротивлялась, она знала, что сама ни за что бы не одолела собственную одежду. Ее руки тряслись в лихорадочной дрожи, всё тело настолько ослабло, что она едва стояла на ногах. А еще ей было ужасно холодно. Мать заботливо стянула с нее кеды, не говоря ни слова, аккуратно и ловко справляясь с запутавшимися, влажными шнурками, а потом нежно и осторожно сжала пальцами мокрые ступни в прилипших к ним носках. Ино вздрогнула и почему-то покраснела. Это родное прикосновение материнских рук вдруг затронуло что-то в душе. Она не стала думать, что это было, потому что была слишком измучена для этого. Затем теплые ладони матери схватили ее за руки и повели за собой, наверх, аккуратно, осторожно, трепетно. Ино повиновалась беспрекословно, ощущая, как ей становится всё спокойнее и легче. В ванной, куда привела ее мать, девушка позволила снять с себя всю одежду и увести себя под горячие струи воды, в душ. Тело, убаюканное горячей водой, обмякло, перестало дрожать, расслабилось, стало почти безвольным. После она очутилась в теплой пижаме, лежащей на мягкой постели, укрытая тоннами пушистого одеяла, окутанная заботой и нежностью. Она заснула, чувствуя, как руки матери гладят ее по голове, словно она была маленькая девочка. Ей снилось, будто она тонет в море, а вокруг нее, рядом с ней, тонут другие люди, незнакомые, школьные «друзья», учителя, ее теперешние одноклассники. Но особенно ее поразило безвольное и тусклое, ничего не выражающее, бледное лицо Сакуры с выцветшими, вульгарного цвета волосами, с болотными глазами, некогда бывшими ядовито-зелеными. Ее тонкое, скованное тело медленно опускалось на дно бездны, не сопротивляясь, устремляясь вниз. Ино испуганно глядела на то, как обнаженное тело Харуно, некогда бывшее живым, погребалось под тоннами воды. Ино вздрогнула и проснулась. Оказалось, что уже утро следующего дня, за окном на землю тихо опускался снег. Первый в этом году.
Ино заболела. Заболела тяжело. И хотя сначала все думали, что это простая простуда, но она оказалась слишком затяжной. Ино кашляла немилосердно, громко и надрывно, будто исторгая из горла что-то инородное. Насморк мучил ее целыми днями, температура не утихала, ломило каждый сустав, каждую кость, и жар часто приходил к ней по ночам, доводив до бреда. Наконец, ей вызвали врача, а тот безучастно заключил, что девушка схватила простуду из-за резкой смены погоды, что это обычная межсезонная простуда, имеющая затяжные последствия и усугубленная равнодушным отношением больной к своему здоровью. Он выписал какие-то дорогие лекарства, посоветовал положить ее в больницу, если лучше не станет, и ушел.
Лучше ей не стало. Ино маялась в бреду почти всё время, испытывая нечеловеческие боли в каждом суставе и ощущая, как медленно ослабевает ее тело. Она мучилась в ознобе, а между тем, температура не опускалась ниже тридцати девяти. Она открывала глаза, видела рядом с собой лица матери и отца, но едва ли осознавала, где она и кто эти люди, склонившееся над ней. Затем она снова смыкала веки, потому что темнота – единственная осознанная реальность, в которой она пребывала. Свет утратил для нее значение. Везде была вязкая и ощутимая тьма, которая медленно поглощала ее тело по частям: сначала пальцы рук, затем кончики ее волос, после она съедала тело по сантиметру. Ино не было страшно, она добровольно шагала в глотку бездны, чувствуя, что там ее спасение. Она не оглядывалась назад и не спрашивала себя, правильно ли она поступает и куда точно она идет. Она просто шла. Уходила из того несовершенного и бренного мира, где видела лишь пустоту и несчастье. Где были тысячи чужих глаз и рук, где звучало миллионы неродных голосов. Забвение было единственным спасением от удушливой действительности, где не было никого. Временами она проваливалась в настоящую жизнь, избавлялась от бреда и лихорадки, открывала глаза и видела перед собой белый потолок. Тогда к ней сразу кидалась мать, и Ино вновь закрывала глаза, предпочитая темноту белоснежному потолку. Она не осознавала, что выбрала эту тьму добровольно, что хотела этого сама, что довела себя до подобного лишь она одна. Она не осознавала до конца, что всё это время, уходя в темноту всё глубже и изредка открывая глаза, она ждала, что над ней склонится не лицо матери. Что пробудившись от бреда, она увидит синие глаза и озорную улыбку. Но ничего этого не происходило, и она продолжала дрейфовать в собственной пустоте, питаясь безысходностью.
Реальный мир она могла ощущать. Например, изредка из гулкой пустоты до нее эхом доносились голоса матери и отца, ее тело чувствовало прикосновение мокрого полотенца к коже, она ощущала, как ее пытаются кормить и запихивают ей что-то вязкое и мягкое ложками. Она выходила из бреда на время приема пищи, едва открывая глаза, а затем вновь уходила обратно. Иногда она просто выплевала всё то, что ей давали, и слышала, как мать причитает что-то в отчаянии. Ела она мало. Почти не ела и вполне могла обходиться без еды, ибо ослабший организм просто тихо умирал, не воспринимая пищу. В туалет она ходила по ночам, когда возле ее постели караулила уставшая и изможденная мать, заснувшая прямо в кресле. Ино всегда угадывала, когда ее мать спала. В сущности, она была полумертва. Ее организм принимал в себя ничтожно мало, а исторгал и того меньше.
Она не звала в бреду никого, хотя знала, кто именно ей сейчас нужен больше всего. Она держала себя в руках и успокаивала бушующие нервы, сдавливая губы в тонкую полосу безмолвия. Всякий раз, когда сознание готово было кричать имя, она приказывала своему ослабшему телу перестать метаться, а губам плотно сомкнуться. Ей всегда это удавалось. Она могла контролировать свои поступки, свое тело, находившееся во внешнем мире, пока сама тонула во внутреннем. Ее воспаленный мозг из последних сил слушался ее приказаний. Она тонула в себе, оставаясь словно в здравом уме. Одно она знала точно: ни за что нельзя показывать, кто ей действительно нужен. Ни за что.
И всё же это было тяжело.
Однажды она проснулась почти на рассвете, чувствуя, как бред, одолевающий ее, куда-то сгинул, темнота ушла, и она снова очутилась во внешней реальности, в своей комнате с белым потолком и спящей в кресле матерью. Тело не болело, как прежде, его не мучил озноб, но оно всё еще было измучено и не слушалось. Ино с трудом повернула голову в сторону спящей матери, глядя на то, как она тревожно спит, громко дыша, как осунулось ее лицо и как на руках, сложенных на коленях, отчетливо видны вздувшееся вены. Ино с тоской подумала, что Юми стареет, увядает, мучается. Девушка встала с кровати, чувствуя неимоверную слабость и едва ощущая движения собственного тела. Оно стало непривычным сосудом, неподходящим по размеру платьем, в котором жутко неловко и неудобно. Как всегда, едва шагая, шатаясь, как последний пьяница, Ино прошла мимо матери, направившись в туалет. Разгоряченные, обмякшие ступни, касаясь холодных досок паркета, болели и ныли, будто в них впивались осколки стекла, будто они шагали по жгучим углям. Преодолев маленькое расстояние коридора, Ино готова была упасть – она была истощена физически настолько, что едва цеплялась размякшими пальцами за дверь, чтобы удержаться. Зайдя в ванную, девушка внезапно остановилась, встретившись со своим отражением в зеркале. Она не узнала себя – бледное, страшное лицо с неестественно-большими, лихорадочно-болезненно глядящими куда-то в самую суть предметов глазами выжженного, голубого цвета, настолько блеклого, что, казалось, они принадлежали незрячей. Огромная копна волос, слишком длинных, тяжелых и больших, казалось, высасывала из тела всю энергию, питаясь ею. Слишком неестественен был цвет этих платиновых, насыщенных жизнью нитей, что не вязались с серым цветом лица и бледными, обсохшими губами со вздувшейся кожей. Ино схватила ослабленными пальцами прядь волос и с ненавистью сжала их в кулак, едва собрав для этого силы. Тут же в глаза бросились ножницы, оставленные кем-то возле открытой аптечки с разбросанными по ней лекарствами, таблетками и ампулами. Ино подошла рванулась за ними, схватила из последних силы ножницы и без сожаления и сострадания сомкнула лезвия на волосах. Крупная прядь каскадом упала на пол, обратившись безжизненным прахом. Ино немилосердно резала прядь за прядью, не заботясь о красоте. Она избавлялась от того, что так мешало ей, что убивало ее и забирало последние силы для борьбы. Когда со всем этим было покончено, Ино, задыхаясь, с тяжело вздымающейся грудью, поглядела на себя новую в зеркало и увидела там совсем другое лицо с совсем другими волосами, вдруг ставшими блеклыми и почти серыми. Так лучше, так намного лучше, подумала она и глубоко вздохнула, выронив ножницы из ослабших пальцев. Когда Ино закончила то, за чем она сюда пришла и принялась мыть руки, она вдруг ощутила, как ее собственное отражение сверлит ее тем страшным, неестественным взглядом мертвеца. Вздрогнув, но не подняв к зеркалу лица, Ино продолжила мыть руки, пытаясь уверить себя, что всё это – лишь плод ее разгулявшегося воображения. И всё же страх не давал ей закончить мыть руки, вода всё текла и текла, просачиваясь сквозь уже давно чистые пальцы. Она смотрела, как вода обтягивает ее кожу, страшась взглянуть на свое отражение. Тот взгляд смотрел на нее оттуда, из отражающего стекла, пожирал глазами, съедал, выжигал в ней клеймо, показывал ее душу, ее нутро, обнажая его перед ней таким ужасным и зловонным, что она не верила. Пытаясь избавится от наваждения, Ино поспешно закрыла кран и дерзко, смело взглянула на зеркало, глядя лихорадочно в самую его суть, пытаясь увидеть тот страшный взгляд. Она вздрогнула и испугалась, увидев, что из зеркала на нее глядит какой-то чужой человек, вовсе не она, что это какое-то больное и некрасивое лицо с ввалившимися щеками, с редкими, неровно остриженными волосами и безумным взглядом, пожирающим ее изнутри. Она вскричала в испуге и со всей силы ударила кулаком по стеклу. Оно со звоном разбилось, посыпавшись в раковину дождем раздробленных кусочков. Несколько мелких осколков впились в ладонь, оставив кровавые следы. В испуге она отшатнулась от совершенного деяния, подняла окровавленную руку к лицу и в сильнейшем безумии вскричала, упав на пол и отползя к стенке. Крик прервался сдавленным плачем и рыданиями, глаза наполнились слезами, и вскоре взгляд затянула дымка тумана. Она плакала, всхлипывала, задыхалась, ощущая грани осколков у себя в руке и сдавленно шептала, словно молитву, одно: «Дей… Дей… Дей…»
На ее крики прибежали мать и отец. Мама в испуге вскрикнула и заплакала сама, кинувшись к ней, забитой в угол и причитающей, обнимать и целовать. Отец с трудом поднял и Юми и ее с пола, кое-как успокоив пораженную мать. Потом они вместе вынимали осколки зеркала из руки, промывали раны и забинтовывали ладонь. А Ино продолжала шептать имя того, кто был нужен ей более остальных.
Очень скоро она очутилась снова в своей постели, с уже не так ноющей рукой. Она смотрела в потолок, тупоумно, безразлично, мертво, перестав шептать его имя, но ожидая втуне, что сейчас дверь в ее комнату отворится и войдет он. Она прождала так очень долго, слушая тихое пение матери: так она пела только в детстве, когда Ино была совсем малышкой. Мама пела какую-то колыбельную, гладила Ино по забинтованной руке и изредка всхлипывала, прерывая песню. А потом всё начиналось заново. И так нестерпимо долго тянулось несколько часов подряд, пока наконец ее мечта не сбылась. Дверь отворилась и вошел Дейдара. Только страшно взволнованный и обеспокоенный. Он тут же кинулся к кровати больной, оттеснив успокоенную мать. Тут же подоспел отец, уведя Юми из комнаты, которая послушно последовала за ним, успокоенная тем, что желание ее дочери сбылось, пришел тот, кого она звала. Ино мало что понимала и осознавала, но стоило ей увидеть лишь его склоненное над ней лицо, стоило ей поймать взгляд этих встревоженных, внезапно повзрослевших глаз, ощутить, как его легкие, светлые локоны едва касаются ее кожи, приятно ее щекоча, стоило ей лишь впиться глазами в эти сомкнутые губы, которые так мягко и осторожно ее целовали когда-то, как она тут же очнулась, взгляд стал осмысленным, приобрел прежнюю мучительную лихорадочность и болезненный блеск. Она ощутила, как его крепкая ладонь с длинными, сильными пальцами сжала до боли ее истерзанную осколками стекла руку. Если бы она могла улыбнуться, она бы сделала это. Но вместо этого она ощутила, как предательские слезы вновь заструились из глаз, застлав взгляд туманной пленкой. Она зажмурилась, убирая пелену, пытаясь успокоиться, но слезы, не переставая текли. Он тут, он рядом, он с ней. Виновник всех ее страданий, виновник ее жизни, виновник ее счастья, виновник всего, что с ней происходит. И как же он не понимает этого, как же он так может!
Она чувствовала, что он почему-то сдерживает себя. Что его рука лишь крепче сжимает ее руки, причиняя боль, что он мучается от того, что хочет обнять ее, припасть губами к ее лицу, стереть со щек слезы. Но он почему-то не решался, больно стискивая ее узкую ладонь.
- Я… так ждала тебя, - прошептала хрипло Ино, продолжая плакать.
- Прости, - сдавленно прошептал он, и в его голосе прозвучало тяжелое, неимоверное страдание. Ино тут же ощутила, что его что-то гложет, что ему почему-то тяжело, что на его широкие плечи легло тяжелое бремя.
- За что? – прошептала она, пытаясь успокоить его, глядя взволнованно мокрыми от слез глазами в его глаза. Полные раскаяния и стыда.
Он более не смог вынести этого взгляда, более не смог смотреть в ее наивные и ничего не понимающие глаза, полные слез. В жуткой усталости он уронил голову в складки одеяла совсем как тогда, когда пришел к ней мертвецки пьяный и изможденный, с грехом на душе. А теперь он снова с грехом, еще большим. Почему он всегда приходит к ней с бременем, с язвой на сердце? Почему их встречи всегда так болезненны и вынуждены? Почему они никогда, никогда еще не приходили друг к другу с холодной головой и чистым сердцем? Почему всегда причинами их контакта становятся то боль, то страх, то стыд и грех? Почему всё так?
- Ино, - прошептал он горячо, не поднимая головы. – Я пришел сказать тебе кое-что… Ты скоро узнаешь нечто ужасное обо мне… тебе будет больно, больнее, чем сейчас. Обещай мне только… обещай, что ты простишь меня, что постараешься меня понять, что хотя бы не будешь меня ненавидеть. Обещай, - прошептал он в страшном отчаянии, поднимая голову и глядя в ее изумленное лицо тяжело, требовательно, искренно.
- Нет… - проговорила она в удивлении. – Что ты такое… что ты такое говоришь…
- Пообещай мне, Ино, - почти строго прохрипел он, рассматривая внимательно ее лицо, впиваясь в каждую ее черту отчаянным, жадным взглядом.
- Я… обещаю, - выдохнула она, ничего не понимая.
- И не мучься больше. Не надо.
- Хорошо, - прошептала она, глядя с тоской и лаской на его лицо.
- Ино… - внезапно вновь начал он с прежней решительной строгостью и резким тоном, которым сам же себя и наказывал. – Я – ужасный человек. Наихудший. Я тебя не достоин. Мы просто… просто слишком разные. Как небо и море. Понимаешь… всё, что мы делали – неправильно. Это все неправильно.
- Дей, - выдохнула она взволнованно и с тревогой.
- Нет. Не надо. Подожди… - в нетерпении прицедил он. – Так не должно быть. Мы ведь брат и сестра. Хотя дело не только в этом. Мы должны прекратить всё это… Ты должна забыть меня, чтобы больше не мучиться так, а я должен забыть тебя, почему это теперь необходимо. Понимаешь? Мы никогда… никогда не сможем быть тем, чем были друг для друга… чем пытались быть.
- Зачем? – прошептала Ино сдавленно, пряча боль глубоко в нутро. – Зачем ты говоришь мне всё это?
- Это необходимо, - холодно проговорил Дейдара, с трудом владея собой и выпуская из ладони ее ослабшую, перебинтованную руку. – Помни, что ты обещала мне, ладно? И поверь мне. Поверь, что так будет лучше. – Он отошел от ложа больной на шаг, окидывая ее ослабшее тело взглядом, полным боли и невысказанных чувств, навеки погребенных где-то глубоко внутри.
- Нет, - испуганно и истерически прошептала Ино, привставая.
- Не надо, - тут же прикрикнула Дейдара строго, видя ее слабый порыв. – Прошу тебя. – Она тут же откинулась на подушки, глядя выжженными глазами, полными тоски на то, как он уходит, покидает ее, оставляя ее одну, вновь одну, в этом чужом и огромном доме, где так трудно дышать. Он повернулся к ней спиной, ощущая, как ее взгляд впивается в него, как он с болью провожает его, не желая отпускать, как он запоминает его силуэт, словно вбивая в него клинья, чтобы навеки помнить, навеки помнить, как она осталась одна. В страшной спешке, мучаясь и сдерживая страстный порыв послать всё к чертям и броситься обратно к ней, чтобы заключить ее в объятья, Дейдара вышел из комнаты и устремился прочь, к своей тяжелой, прежней жизни без нее.
- Нет, - шептала сдавленно Ино, всхлипывая и глядя на закрывшуюся за ним дверь. – Не уходи, - выдыхала она с болью. – Я же… я же так ждала тебя, - сорвалась она, захлебываясь собственной горечью. Она уткнулась лицом в подушку и впервые за долгое время зарыдала, как малое, безутешное дитя, крепко стискивая в пальцах ткань ни в чем не повинной подушки. Она еще не до конца поняла, но уже чувствовала, что потеряла единственного человека, ради которого стоило жить.
Теперь точно всё кончено.

Она сидела за семейным столом, вытянувшись, как струна. Недоумевая и борясь со смятением, что одолевало ее истерзанную душу. Она не понимала, почему она сидит за этим столом, почему вместе с нею за этим же столом сидит Сакура, да еще рядом с Дейдарой. И почему у него такое равнодушное, взрослое лицо. Слишком взрослое и резкое. Почему он молчит, почему уголки его губ опущены, а синие глаза будто смотрят куда-то вглубь себя. Почему он такой?
Рядом с ней сидела мама, она пыталась улыбаться и заряжать остальных толикой той фальшивой веселости, что струилась в ней. Бедная, усталая мама, зачем она так улыбается, как будто обязана? Отец сидел во главе стола, с непроницаемым лицом-маской и отсутствующим выражением лица. Ино озиралась на всех, недоумевая и не успевая вылавливать догадки того, почему за этим столом сидит Сакура, какая-то изможденная и полумертвая, совершенно незнакомая Сакура, обратившаяся в какой-то тусклый призрак той прежней, искрящейся и веселой Харуно. Она разглядывала ее бледное лицо, лишенное косметики, и ужасалась: эта девушка казалась неживой вовсе, трупом, бледным и безжизненным. Некогда розовые, яркие до вульгарности волосы, теперь собранные в неряшливый хвостик, выглядели ломкими и сухими, как выжженная солнцем трава осенью. Она сидела, немножко сгорбившись, не глядя ни на кого, казавшаяся глубоко задумчивой, но в то же время пустой и безликой. Ее тонкий, почти прозрачный силуэт фигуры, казалось, терялся на общем фоне. Она выглядела невидимкой, серой и невзрачной, будто не Сакура вовсе, а кто-то другой.
Ино вновь посмотрела на Дейдару. С того дня, когда он порвал определенно и бесповоротно всякие связи с нею прошла неделя. Ино помнила, как она отдалась в руки постыдной слабости и только и делала что плакала, плакала, бесконечно много плакала, иногда успокаиваясь, а потом вновь начиная захлебываться болью. Она не хотела ничего понимать и разбирать его поступок, анализировать ситуацию. Она просто приняла на себя муку, выстрадала всё это до конца. Попытки понять пришли к ней позже, когда она нашла в себе силы встать с постели и начать жить заново, без него. Теперь он сидел перед ней, словно дразня и издеваясь. Сидел напротив, потупив взор, не устремленный во внешний мир, а обращенный куда-то внутрь. Сидел, и его присутствие здесь было равносильно удару плетью по недавно зажившей ране. Ино глядела на него внимательно, впиваясь в его лицо взглядом, будто призывая устремить на нее глаза, увидеть, что заключено у нее там, внутри, что он оставил у нее в душе. Но он не реагировал. В нем самом была пустото, пугающая и затягивающая. Ей вдруг стало больно видеть его таким.
Она не отрицала, что ее одолевала обида, жгучая обида и эгоистичная ненависть. Она была зла на него, зла, потому что он ушел просто так, равнодушно, потому что его не тронули ее слезы, потому что он позволил себе быть сильным. Но сейчас она не могла на него злиться. Сейчас ей лишь хотелось обнять его. Обнять так, как обнимал ее он, чтобы все проблемы куда-то делись, куда-то ушли, растворились, исчезли. Борясь с этим желанием, она крепко сжимала пальцы в кулаки, ощущая легкое покалывание в правой руке, которая еще не приняла прежний вид после удара по зеркалу.
- Я привел сюда Сакуру, - внезапно заговорил Дейдара. Заговорил тихо, спокойно, даже равнодушно, чужим голосом, в котором присутствовали нотки чего-то взрослого, мужественного, жесткого, - чтобы познакомить ее с вами в качестве… моей жены.
Ино слышала, как в ее голове застучала пустота и гулкий вакуум захватил сознание. Ей хотелось прошептать всего лишь одно слово: «Что?» - но она не могла даже раскрыть рта. Еще до конца не понимая значения его ужасных слов, она посмотрела на него с недоумением. Его безжизненные, насыщенные синевой глаза смотрели куда-то сквозь нее. Ей стало страшно. Он сверлили ее взглядом, словно пустое место. Легкая дрожь прошлась по спине. Не зная, куда деть свои руки, плотно сжатые в кулаки, она схватили обеими ладонями стоящую рядом чашку горячего чая, ощущая как в ее ладонь впивается разгоряченное тепло, так приятно отвлекающее от неприятных эмоций.
- Но почему так внезапно? – услышала она голос отца откуда-то издалека. – Вам же еще даже нет двадцати одного*!
- Я беременна, - послышался далекий, пустой и звенящий чем-то неприятным голос Сакуры.
Вновь воцарилась долгая пауза. Беременна. Это слово тысячью мелких осколков обозначилось у нее в голове. Конечно, она знала, как получаются дети. Но поверить в то, что сказала Харуно, она почему-то не могла. Дейдара, неужели он… Неужели они и правда были в отношениях всё это время? Тогда, получается, он обманывал ее? Нет, что за чушь? Он ничего ей не делал, всё, что творилось между ними – ошибка, физическая прихоть неискушенного тела, просто влечение, животное и почти неконтролируемое. В этом нет ничего серьезного, это просто… просто так. У нее в голове не укладывалось: насколько близки должны быть люди, чтобы между ними были такого характера отношения. Она не могла даже помыслить. Что за чушь? Ее пальцы крепче впились в горячую, керамическую чашку.
- Что ж, надо отвечать за свои поступки, - голос отца стал непривычно строгим, такого тона она еще не слышала у него. – Но на что ты планируешь содержать семью?
- Найду другую работу. Если потребуется, две, а то и три. Мы будем снимать квартиру, отец Сакуры уже даже нашел одну, недорогую, в соседнем городе.
- А почему вы не сделали аборт? - внезапно вырвалось у Ино. Она сжимала в ладонях до отказа керамическую чашку, сжимала сильно, передавая всю свою ненависть пальцам. Мать с укором на нее посмотрела и возмущенно прошептала ее имя, но она будто не замечала ничего, глядя ничего не понимающими глазами на Дейдару, на то, как он держался, на его равнодушие и незнакомую холодность. – Почему вы, черт побери, не убили этого ребенка? – произнесла она истерически, едва сдерживая ненависть, что горела у нее внутри. – Почему вы молчите? – уже крикнула она и встала с места в диком порыве чувств, которые не могла обуздать. Ее руки соскользнули с чашки, та упала на пол, разбившись вдребезги и опалив горячей жидкостью колени Ино, но она будто и не чувствовала боли, продолжая всё увереннее в своей дикой злобе: - Почему вы молчите?! Струсили? Отвечайте! – последнее слово она прокричала, глядя на Дейдару, задыхаясь злобой и чувствуя, как предательские слезы вновь выступают у нее на ресницах.
- Ино, - проговорил Дейдара спокойно, не отводя от нее равнодушного взгляда, полного пустоты. – Помнишь, что ты обещала мне?
Она хотела что-то прокричать, уже открыла рот, но не выдержала и выбежала из столовой, будто только что ощутив, как нестерпимо ноет обожженная кожа на коленях. Никто не встал, никто ничего не сказал, все молчали, словно рыбы, недоумевая и не понимая, что только что произошло.
Она вбежала в комнату, заливаясь слезами и кипя от злости и гнева. Ребенок! Чертов кобель! Как этот извращенец только мог касаться ее, целовать, и одновременно трахаться с этой проституткой, с этой шлюхой, тупой и примитивной, которая дымит, как паровоз, и не стесняется в выражениях? Разве возможно в нем такое коварство, разве возможно, чтобы этот вечно улыбающийся и смеющийся парень совершил такое? Почему он это сделал? Почему с ней? Почему всё так по-дурацки, нелепо, глупо?
Она рухнула на кровать, уткнувшись лицом в подушку и начав кричать. Ее плечи нечеловечески вздрагивали, рискуя поломаться. Она кричала глухо в подушку от ненависти и боли. Нет, это не на колени вылился кипяток, он попал в самое сердце, обожженное, ноющее, кричащее от боли.
Это расплата. Расплата за ее грех.
И поделом.

*В Японии, как и во множестве других цивилизованных странах, совершеннолетие наступает с двадцати одного года со всеми вытекающими отсюда. В ряде случаев, как и в РФ, в японском ЗАГСе могут сделать исключения.