Параллель. Боль в тебе.16

Ее ненависть слабела с каждым новым днем: утро как будто говорило, подсвечивая небо серыми мазками, что всё осталось там, во вчерашнем дне, а сегодня всё совсем по-другому, иная жизнь, иные обстоятельства и чувства. По мере того, как ее эмоции всё дальше отходили на задний план, сглаживаясь и становясь привычной, незыблемой сутью ее существа, сознание, словно проясненное и отчищенное ушедшей в небытие бурей, заставляло ее вернуться к прежнему рационализму, выкинув из сердца все лишние привязанности. Она считала это своим вторым рождением, своей победой, победой рассудка над сердцем. И жить с этим чувством торжества было чуточку легче, чем прежде. Она пережила выжигающий пожар чувств, она сумела затушить в своем сердце очаги еще не оформившихся и не осознанных, безымянных ощущений, что мешали жить. Она еще не дала имя своей связи с братом, а потому ей было относительно легко обратить эту связь в прах, тлеющие углу, останки некогда живого и бьющего через край вулкана.
Она вновь вернулась к тому, с чего всё началось. И теперь была готова встретить новый удар, пошатнувший прежде ее здравый смысл.
Но ночами, одинокими, глухими ночами, когда неожиданно крепко уснул весь дом, когда в каждом углу пряталась суть тишины, когда безмолвие наполнялось неким мистическим смыслом, забиваясь вязкой консистенцией в душу, ночами ее мучила бессонница. Она смыкала глаза и пыталась вызвать перед мысленным взором незначительные происшествия дня, сплести их в единую паутинку, которая потом незримо и неощутимо обратится в крепкий сон, полный неясности и забвения. Но воображение будто отказывалось работать, вытесненное рассудком, бесконечными вопросами без ответа, ненужными думами, мыслями о глобальном, далеком, мыслями, похожими на мечты, мыслями вполне реальными, настолько, что их, казалось, можно ощутить кончиками пальцев, взять в ладонь, рассмотреть, обнажить оболочку и заглянуть внутрь, мыслями чем-то сходными с чувствами – осязаемыми, емкими, имеющими призрачную форму. Она не просто рассуждала над ними, она их пропускала через призму своего восприятия, своей чувственности, она ими жила, дышала, вбирая в себя по крупице их суть. И эти мысли заполняли пустые уголки пространства ее комнаты. Они становились отображением ее жизни, ее самой, приобретая вполне уловимую форму, они прятались в тишине комнаты, в темных тенях, под ее кроватью, под столом, даже под подушкой. Они терзали ее. Не давая сну захватить в цепкие, плотные сети ее бренное, уставшее тело, ее ослабший рассудок. Они заставляли голову работать, не давая отдыха. Они стали ее смыслом, ее жизнью, ее существованием, ее ночью, ее бессонницей. Кроме них у нее более ничего не было.
Лежа в темноте, среди оглушающей, звенящей тишины она думала о том, что ночной город, подернутый тонкой пленкой застывшего, похожего на стеклярус, инея, невообразимо прекрасен. Там, на улице, среди тьмы и забвения, не было никого, кроме ее мечты, бродившей по сонному городу, прячущейся в темных закоулках, призрачно вышагивающей по набережной, бегущей по волнам. Там остались нестертые и не пройденные следы, следы от их ног, от них самих, призрачных, ненастоящих, так и не появившихся как «они». Там, среди холода, среди отчуждения и равнодушия всего живого, гуляли их не нашедшиеся в реальности призрачные воплощения, из суть, их целостность, их не обретенное «мы». Там потерялось где-то нечто, что связывало их, несмотря на все их недовольства и сопротивления, нечто тяжелое, словно пытка, но сладостно-тягучее, как мед. Там, в свете холодных фонарей, высоких, тонких, одноглазых и похожих на призраки некогда живущих, на секунду вспыхивали их силуэты, тут же исчезая во всепроницаемой тьме. Там слышался, ударяясь о острые углы домов, проникая в тонкие щели между дверьми, отражаясь от разрисованного белесыми алмазами стекла с треском, похожий на звон колокольчиков, смех, так никогда и не вышедший из их ртов, не слетевший с засохших, искусанных губ, растерзанных морозом и солью, упавшей с ресниц. Там жили «они», теперь разъединенные, несуществующие вместе, как целостность, как смысл, как единство. Там, в этих пустых, ненавистных ей улицах серого, маленького города, обитали тени ее потерявшегося, отобранного будущего, ее мечты. И порой ей начинало казаться, что та призрачная, едва уловимая реальность и есть настоящее, есть действительность, а всё это: темная комната, тишина, ощутимая пустота и слышимое, осязаемое дыхание незыблемой бездны – всего лишь кошмарный сон, плод ее разгулявшегося воображения. Но наступало утро, разбивая все ее иллюзии на тысячи мелких осколков стекла, которые собирались в нелепые узоры, как в калейдоскопе, искажая реальность.
Она вставала с кровати, разбитая, искалеченная, истерзанная реалиями ее мысли-мечты, с трудом двигая отяжелевшими суставами, чувствуя боль в каждой впадинке, в каждой поре исхудалого, тщедушного тела. Ее пальцы, тонкие, длинные, с резко выделяющимися костяшками, похожими на горы и бугры, с натянутой на них белой, тонкой, как вуаль, кожей, впивались в естество постели, таящей и полнящейся ее палачами, мучителями, судьями, демонами. Она вставала с кровати, ощущая под пятками впивающиеся в кожу ворсинки крова, острые, как иглы, твердые, ранящие. Она шла по этому ковру, словно по дороге Ада, усыпанной осколками битого стекла и горящими углями. Подходила к зеркалу, заглядывая с опаской внутрь его тела, в ту реальность, что была в нем. Там, через тонкую стенку прозрачного стекла, прорывался неясный образ тонкой девушки с острыми, как бритва, худыми плечами, с тонкими, похожими на две нелепые, ненужные нити, руками, с глазами, неестественно-большими на этом исхудавшем, ввалившимся, бледном лице, с неровными, будто рваными прядями белых, почти седых волос, что едва доставали до плеч, ниспадая неряшливой бахромой, похожей на трезубцы. Какая же она страшная, какая ужасная, какая жалкая, - устрашалась Ино и отходила от врат в иной мир, где жило то худое, умирающее существо, похожее на призрак. Она натягивала на себя тщательно выглаженную, школьную форму, что висела на ней, будто на чучеле. Юбка, чрезвычайно широкая в талии, которую даже пришлось несколько ушить тайком от матери, резкими, тяжелыми складками доставала до колен и казалось скорее нелепицей, убранством шута. Белая рубашка, большая, низ которой она прятала в юбку, некрасивыми, массивными складками обозначалась на теле, неряшливо свисая рукавами, которые Ино постоянно подворачивала. Пиджак, с огромными плечиками, делал фигуру еще более карикатурной и даже несколько гротескной. Ино не оглядывала себя в зеркало, когда надевала форму, потому что боялась, что малодушно не выдержит и останется дома, претворившись больной.
Сама школа тоже была живым воплощением зла. После затянувшейся болезни, когда Ино вернулась в класс, полных чужих друг другу людей, вернулась еще более чуждая и инородная, с искромсанными волосами, похудевшая, еще более мрачная и неживая, ее встретили с вполне ощутимым, витавшим в воздухе презрением и ненавистью. Когда она легкой и уверенной поступью вошла в класс, совершенно изменившаяся, на секунду все затихли и замерли, разглядывая ее тонкую, похудевшую фигуру, а потом стали зло шептаться о ней, будто ее и не было в классе вовсе. «Эта Тсукури-сан, посмотри, она стала такой страшной», «Эта чудачка вернулась», «Она болела? Не помню, когда она в последний раз появлялась в школе», «Она наверняка чем-то больна, чем-то серьезным, вокруг нее такая тяжелая аура» и прочее и прочее то и дело доносилось до болезненно-обостренного слуха Ино. Она каждый раз вздрагивала от того, что ее называли его фамилией, лишний раз вспоминая предавшего ее человека, отобравшего навсегда волю к жизни.
Ее ослабшее состояние, куда-то девшееся гордое высокомерие и презрение, что делали ее в чужих глазах скорее независимой и сильной, чем слабой и подавленной, куда-то делись, сменившись болезненностью вида, лихорадочностью дикого взгляда, нервностью, раздражением, сонливостью и постоянной подавленностью, что очень скоро стало походить на жертву. Другие увидели в ней вдруг не гордого и независимого человека, которого не интересует глупое, подростковое общение, а объект для насмешек, для нападения. Ее перестали бояться, потому что она прекратила внушать страх своей неприступностью, которая сменилась пассивной обнаженностью ее душевного состояния. Даже учителя стали к ней более требовательны и жестче, не видя в ее ответных жестах никакой защиты, а лишь тупую, несознаваемую слабость, принятие всего и вся на свои слабые плечи. Теперь, во время ее ответов на уроках, то и дело слышался недовольный тон: «Громче!» или «Живее!», а то и вовсе «Не умирай за этой книгой!». Ино пропускала всё мимо ушей, продолжая свое монотонное, лишенной всякой интонации чтение или ответ у доски, больше похожий на бред умирающего. Ей снижали оценки за устные ответы, вызывали снова в надежде на ее исправление, но всё повторялось заново. Ей стало вдруг безразлично, как она выглядит в глазах окружающих, как они воспринимают ее слабость, пассивность, похожие на забитость и испуг. Одноклассники расценили это как шаг к действию и стаей диких хищников накинулись на истекающую кровью жертву. Сначала это были просто насмешки, скрытые, брошенные как будто невзначай и вовсе не в ее сторону, но сказанные отчетливо громко, обращающие на себя внимание других. Ино молчала. Молчала, продолжая сверлить болезненным взглядом страницу очередной книги. После насмешки перешли в открытые оскорбления. Теперь каждый считал своим долгий каждую неудачу и промах приписать Ино, теперь, если кто-то из одноклассниц говорил о страшной прическе, которая появилась на голове у подруги, то неизменно добавлялось: «Как у этой Тсукури». Теперь всю грязь, все нечистоты, все помои выливались на ее голову. Когда в классе учитель спрашивал, кто разбросал мусор, то тут же с издевкой все единодушно отвечали: «Это Тсукури, она такая грязнуля». И Ино шла, молча, покорно, не пререкаясь, убирать мусор. Когда приходила ее очередь дежурить, одноклассницы, с которыми она дежурила, сначала придумывали нелепые объяснения о спешке и уходили, а потом и вовсе стали открыто говорить: «Но ты же мусоришь больше всех, сама убирайся». Над ней стали посмеиваться за ее вид и называть «мочалкой» за новую прическу. Ино не протестовала, не давала отпор. На это у нее физически и морально не хватало никаких сил. Она жила внутренним, она жила тем, что было у нее в голове, своими мечтами-мыслями. И это вполне ее устраивало, пока насмешки одноклассников вдруг не стали переходить в открытую враждебность, даже жестокость. Дошло до того, что на переменах над ней стали в открытую смеяться, громко, обращаясь к ней, выставляя перед ней все ее недостатки, обзывая, жестко и глупо, как в детском саду, но так нелепо-обидно, что иной раз хотелось зарыдать, вскричать и выбежать из класса. Ино пыталась не обращать внимание, но разве можно отвлечься, когда в тебя открыто кидают измятыми бумажками, толкают локтем и спрашивают что-то жестокое, обидное, уязвляющее? Последней каплей, перевернувшей весь ее мир, извративший ее место в этом классе, в мире, показавшей, что ей попросту теперь нигде нет места, стал неприятный инцидент, ясно давший ей пощечину, обидевший ее до глубины до души, спровоцировавший ее на ответную, отчаянно-нелепую реакцию. Один из ее одноклассников, заядлых прогульщик и хулиган, который унижал ее больнее других, не умел говорить ничего, кроме плоских пошлостей и грубых, сальных шуточек, случайно задел ногой мусорную корзину, когда входил в класс. Та упала, отчего на полу оказались всевозможные остатки от обедов, исписанные тетрадные листы и прочий хлам, вышедший из употребления. Поднимать он не стал, а на весь класс, громко и отчетливо, так, что все мгновенно замолчали и повернулись на его голос, проговорил:
- Эй, Тсукури, тут работенка для тебя.
Ино не обернулась, продолжив читать книгу, хотя уже не видела того, что читает. Она была напугана, чувствовала на себе десятки пар глаз, уткнувшихся в нее разом, вызывая ее на действие.
- Ты что, оглохла? – более громко и грубо повторил парень. Кажется, его звали Масаокой.
Ино не дернулась, даже не вздрогнула, сохраняя непроницаемость, под которую прятала дикий страх и обиду.
- Тсукури! – громко крикнул кто-то и запульнул в нее бумажкой, которая попала точно в цель. Ино вздрогнула от неожиданности и подняла, полные уязвленной гордости глаза, раскрасневшись и горя негодованием. Однако ее ответная реакция вызвала лишь гнев и в лишний раз подстегнула одноклассников. Все стали громко смеяться, то и дело слышались гневные выпады, сказанные сквозь смех. Ино смотрела на корчащихся от тупого смеха одноклассников, на их изуродованные лица, пустые, похожие на маски демонов, тупые и ничего не понимающие, лица самодовольных глупцов, купающихся в собственном дерьме, но не замечающих этого, потому что никто дальше своего носа не видел. Ино глядела на эту волнующуюся клоаку, полнившуюся гневом и питавшуюся презрением, и не могла сдержать отвращения и омерзения, которые выползли на ее лицо, обратив ее усталое и изможденное бессмысленное выражение в живое отражение чувств. Однако никто не видел эту в мгновение совершившуюся перемну, все продолжали хохотать, чрезвычайно развеселившиеся от ее естественной реакции, будто она была не человеком, а каким-нибудь цирковым уродом, страдания которого лишь забавляют. Впрочем, разве так оно и не было на самом деле? Общество всегда смеялась над такими, как она, «уродами», отрекающимися от бессмысленности, от примитивизма, от предрассудков и глупых, сиюминутных вожделений потребления. Всегда.
За громким смехом никто не заметил, что Масаока, подстёгнутый всеобщим удовлетворением его выходки, взял мусорную корзину, на дне которой еще осталось что-то, и подошел прямиком к Ино. На секунду все замерли, прекратив смеяться, затаив дыхание, будто перед ними только что, в этот самый момент, откроется великое таинство, откровение. Ино в диком испуге замерла, не зная как предотвратить необратимое. Молчание продлилось лишь мгновение, а потом на Ино посыпались фантики, салфетки, бумажки, пыль и поломанные линейки, сломанные колпачки ручек и прочий хлам. Когда всё содержимое корзины оказалось на ее голове, плечах, парте и под ногами, смех возобновился еще более сильный и дикий.
Ком подступил к горлу. Глаза предательски защипали, готовые выпустить наружу неконтролируемые слезы. Хотелось заорать, встать, повалить все парты, вцепиться руками в горло этому никчемному Мацаоке, убить их всех, до единого, каждого человека, что смеет над ней издеваться, что смеет гадить в душу. Но она по-прежнему сидела, давясь обидой, которая не имела выхода, глотая всхлипы и слезы, унимая гнев, передавая его в крепко сжавшиеся кулаки. А потом вдруг в голове вспыхнул вопрос: «Что я тут делаю?» - и незамедлительно последовала реакция: она вскочила с места, как ошпаренная, закинула книги и учебники в школьную сумку и выбежала из класса под взрывы всеобщего хохота, улюлюканья, насмешек и аплодисментов. Она бежала по коридору, не замечая других учеников, которые глядели на нее в изумлении. В волосах остался порванный клочок бумаги, который вскоре упал прямо под ее ноги, скинутый ветром, создаваемым скоростью ее ходьбы. Она переступила через него, переступила через свою обиду и слезы, сжав плотно руки в кулаки, подогреваемая ненавистью и жгучим страданием. Стремглав она опустилась на первый этаж, переобулась, оставив сменку в шкафчике для обуви, и выбежала из школы, успешно миновав ворота. Она мысленно благодарила обстоятельства за то, что по пути ей не встретились учителя, хотя навряд ли бы она тогда послушалась их и не совершала свое бегство.
Бегство. Ино быстро шагала по тротуару, направляясь к автобусной остановке, куда приедет автобус с целью увезти ее от этого кошмара. Да, это было бегством. Постыдным, малодушным бегством. Но что она еще могла тогда сделать? Нашлось бы в ней силы вцепиться этими маленькими, тонкими руками в огромную, жилистую шею Масаоки, достало ли ей отваги не струсить перед его жестоким, лишенным человечности взглядом? Нет, она правильно сделала, что убежала из этой собачьей своры, из этого стада, где она была черной овечкой. Ино шла, отряхиваясь, по дороге, мотая головой и теребя ладонями волосы, чтобы там ничего не осталось, а то у матери возникнут вопросы. Самое большее, на что она сейчас была способна – просто дотащиться до дома, а там, в своей комнате, включить плеер и написать ему письмо, написать письмо, тому, в ком больше всего нуждалась и кого, казалось, больше всех ненавидела. Потому что в этих письмах сейчас для нее было единственное спасение. Потому что она чувствовала, когда писала их, что говорит напрямую с его душой, что вторит его сердце, что становится с ним одним целым. Целым, заключенным в боль.
На следующий день она с трудом преодолела явный позыв к тошноте, когда осознала, что сегодня учебный день. Справившись с готовой вырваться наружу желчью, Ино нехотя собралась в школу. Она понимала, что если не придет, ситуация станет лишь хуже. Она также понимала, что теперь жизнь стала напоминать бесконечную битву, которую ей требовалось выиграть. Она не знала, как воспримут ее сегодня одноклассники, но решила, что не потеряется, как вчера, что бы не случилось.
В классе никто даже не обратил на нее внимания, когда она вошла. Казалось, они сами были напуганы не меньше тем, что совершили. Ино молча прошла на свое место, раскрыла книгу и погрузилась в текст, стирая вокруг себя реальность, лежащую за границами печатных строчек. Весь день прошел так, как прежде, еще до того, как над ней начали издеваться: молча, ее никто не замечал, упорно игнорировал, обходил стороной, как будто боялся. Была одна лишь разница: если раньше их равнодушие было искренним, естественным, то сейчас в нем явно сквозила фальшь, а за ней – неприкрытая неловкость, страх.
Так прошел весь день, в конце которого случилось нечто ужасное.
Унылая трель звонка, нагонявшая лишь сон на и так измученный бессонницей рассудок, возвестила о конце надоевших уроков. Ино поспешила поскорее уйти из помещения, что было ее адом, в котором она изо дня в день пыталась не думать о том, что сделалось с ее жизнью, с ней, с ними. Домой идти тоже не хотелось – там бесконечно назойливые мать и отец, которые были поражены ее безумием и критически надломленным состоянием. Они заглядывали ей в глаза пытаясь отыскать в них признаки готового прорваться сумасшествия. Ино злило, что они с такой настойчивостью пытались сделать из нее психически неуравновешенную, повесить на нее ярлык шизофрении, дать какое-то конкретное определение тому, что с нею творилось. Ведь дать имя проблеме намного легче, чем пытаться понять ее и решить. Но ничего другого не оставалось, кроме того, как вновь заходить в тот чужой, огромный дом, полнившийся ее одиночеством и болью, питавшейся ее страданием и слезами, вбирающий ее отчаяние и боль. Она бросила привычку допоздна засиживаться в каких-нибудь кафе, с тайной надеждой на то, что в них появится Дейдара. Замужний человек не станет зря ходить по таким местам. У него наверняка нет времени.
Всё, что она могла узнать и знала о его жизни, она получила из случайно услышанных разговоров между матерью и отцом. Он снял квартиру специально для них с Сакурой, и они потихоньку обустраиваются. Отец подчеркивал, что Дейдара выглядит подавленным и несчастным, но тут же с гневом в голосе произносил, что сам виноват. А Ино просто никак не могла поверить в реальность происходящего. Дейдара бросил работу в тату-салоне и устроился на стройку, потому что там платят больше, правда график очень плотный и приходилось торчать с утра и до позднего вечера. Ино знала, что неподалеку от школы строится новый жилой комплекс, звуки стройки даже иногда долетали до стен учебного заведения во время тестов, когда весь класс мгновенно утихал. Ино будоражили эти звуки. Волновали. Она неосознанно дрожала от осознания того, что он совсем рядом, близко, где-то среди пыли, цемента, унылых бетонных панелей. Она едва сдерживала желание пойти на эту стройку, найти его там, среди десятков кричащих и напряженных мужчин, погруженных в тяжелую работу. Она представляла во время уроков, как он, с бездной в глазах и совершенно отстраненным лицом, укладывает кирпичи, мешает цемент, кричит кому-то что-то. Она пыталась представить себе этот лишенный искренности мир, ставший его реальностью, мир, наполненный чужими криками, табачным дымом во время перерывов, совершенно нелепых и ненужных разговоров, брани, слышимой отовсюду. Она воображала, как он, стоя на холоде, под тяжелым, готовым упасть, свинцовым небом, отдает всего себя работе, отключая сознание, как ноет каждая его мышца, как он устает, как он одинок и бесконечно несчастен. А она верила в то, что он одинок и несчастен, ибо просто не могла принять, что всё, происходившее между ними были ложью. Нет, она слишком хорошо умела отличать искренность. Она знала, что его прикосновения, каждые из них, – были настоящими. Иначе просто и быть не могло.
Она на секунду замешкалась возле шкафчика для обуви: там, между пары ботинок была вложена записка. Ино с интересом выудила ее оттуда. Не похоже на обычное любовное письмо, да и что за парень станет писать такие вещи, обычно, это делали легкомысленные школьницы. Ино поспешно раскрыла сложенный в несколько раз обыкновенный тетрадный листок и увидела несколько строк, написанных незнакомым, неприятным почерком: «После уроков, возле склада спортивного инвентаря. Не придешь – выебу». Ино поморщилась, поспешно скомкав записку. Она не могла понять и не имела даже как-либо определенных догадок по поводу того, кто это написал. Не похоже, что это девушка, лаконичность и грубость записки, а также угловатый и неряшливый почерк указывал на юношу. С недоверчивостью Ино раскрыла записку и прочла еще раз. Очевидность угрозы вдруг поразила ее и напугала до основания. Ей стало страшно.
Ино стала судорожно соображать. Она воровато огляделась и вновь сжала записку в ладони. Она вдруг вспомнила то мусорное ведро, содержимое которого оказалось у нее на голове, смех одноклассников и их сегодняшний страх, спрятанный за равнодушием. Неужели их жестокость и злоба способны зайти так далеко? В ее прежней школе тоже такое было. Там, в Токио, в ее классе учился мальчик, средний троечник, который на каждой перемене слушал музыку, ни с кем не разговаривал и пугал остальных своей явной ассоциативностью. Над ним издевались. Жутко и слишком явно, после чего он просто перешел в другую школу. Ино вдруг задрожала всем телом, вспомнив, как несколько парней закинули школьную сумку того парня в мусорный бак на улице, а учебниками и тетрадками забили унитазы. Неосознанно задрожали ее губы, и она инстинктивно поднесла ладонь ко рту, пытаясь скрыть от остальных свою взволнованность. Стараясь взять себя в руки, Ино быстро сунула смятый листок в карман пальто, надела ботинки и поспешила прочь из здания школы. Естественно, к сладу она не пойдет. Ни за что не пойдет туда одна.
Она практически бежала от здания школы, задыхаясь и не чувствуя ног. Возле ворот она увидела двух девушек, ее одноклассниц, которые смотрели на нее, хитро улыбаясь, с жестоким блеском в глазах. Они явно ждали тут ее и уже предвкушали, как возьмут ее за руки и буквально потащат к зданию спортивного инвентаря. Ино попыталась сделать вид, что совершенно не замечает их, не боится. Когда она поравнялась с ними, то отчетливо услышала:
- Тсукури-сан, надо поговорить, - Ино вздрогнула от столь неожиданного к ней обращения. Она всё никак не могла привыкнуть к его фамилии, до сих пор. Сделав вид, что она ничего не слышит и полностью поглощена своими мыслями, Ино поспешила прибавить шаг и уверенной поступью пройти мимо сверстниц, но ее неожиданно нагло схватили пребольно за руку, остановив. Ино сглотнула и повернулась в сторону девушек, улыбки которых отчетливо выдавали их мотивы. – Ты получила записку?
Ино сглотнула, чувствуя, как начинают потеть ее ладони, как медленный озноб прорывается по всему ее телу, как ей страшно. Она кивнула, будто была роботом – механически, деланно, как неживая.
- Так ведь склад спортивного инвентаря не в той стороне, - пропищала другая девушка и засмеялась глупо и совершенно бессмысленно.
- У меня… у меня… репетитор, - неумело и нелепо попыталась солгать Ино, ощущая, как язык не слушается ее, а слова получаются странно надломленными, глухими.
- Это не займет много времени, - произнесла пищавшая девушка, жестоко ухмыляясь и наслаждаясь начинающим прорываться наружу страхом. – Мы только мило поболтаем, по-женски.
- Пойдем, Тсукури-сан. – Девушка, что до этого держала ее за руку, внезапно выпустила конечность Ино из хватки, а потом неожиданно настойчиво схватила ее под руку, будто они были закадычными друзьями, и с жестокой силой потащила испуганную и растерянную Ино за собой. Она не сопротивлялась. Сопротивление ни к чему бы не привело. Остальные бы просто проходили мимо, как ни в чем не бывало, решив, что Ино просто чудит.
Здание спортивного инвентаря находилось за школой. Это была маленькая темная каморка, где всегда пахло пылью, царил полнейший беспорядок. Туда почти никто не заходил, кроме учителей, да и тем было плевать на сохранность и состоянии инвентаря, потому каморку никогда не запирали, ибо никто добровольно не лез. Место было глухое и незаметное, особенно, после окончания всех уроков.
Ино чувствовала, как мелкий озноб бьет ее тело, как ноги, не слушаясь, словно отделившись от остального тела, послушно шагают за девушками, что с настойчивостью тащили ее за собой. По мере того, как люди исчезали, как девушки пробирались всё ближе к складу, их сила становилась всё очевидней, неприязнь всё ярче, жестокость всё больше. В конце, когда они достигли каморки, они с силой втолкнули ее внутрь, ударив ступнёй по спине. Дверь за ней тут же закрылась. Ино с трудом удержалась на ногах, чтобы не упасть. Вокруг была непроницаемая тьма, заполненная пылью и духотой. В испуге Ино не смела ступать и двигаться, попытавшись как можно тише дышать, как будто это могло ее спасти. Тьма помещения таила что-то неприятное, что-то, что ей не нравилось. Она никогда не боялась темноты, но сейчас ей вдруг стало страшно, когда она осознала, что темнота полна чудовищ и кошмаров, что тут, рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки кто-то есть. Она чувствовала чужое присутствие, чувствовала, хотя не могла точно сказать, сколько людей тут было.
Внезапно ее ослепил назойливый и яркий луч фонаря. Она поморщилась, выставив перед лицом руки в защитном жесте. Свет стал медленно скользить по ее телу, опускаясь ниже.
- Ничего, цыпочка, - услышала она грубый голос, показавшийся ей знакомым. Кто-то из ее одноклассников. – Не бойся. Тебя всего лишь накажут за провинность.
Ощутимый страх сковал ее тело, захватил глотку, прервав доступ воздуха к легким. Ино задыхалась, не в силах справиться с опасностью, что была так неотвратима.
- Что… что я сделала? – с трудом выдохнула она, не открывая глаз и не убирая рук от лица.
- Что ты сделала? – вдруг послышался женский голос, хриплый от сигарет, какой-то крикливый и даже несколько ирреальный. Этот голос она мгновенно узнала. Он принадлежал старосте класса, дерзкой и нагловатой девушке, которая была одной из лучших учениц и состояла в студенческом совете, что не мешало ей шляться по ночам, где хотелось и с кем хотелось, пить, как сапожник, курить, как старая проститутка, и произносить слова, от которых уши сворачивались в трубочку даже у самых отчаянных. Звали ее Сузуки Рин. – Ты что, тупая? Ты, сучка, настучала на меня директору студсовета, да?
Ино не понимала, о чем она. Никогда она не имела никакого дела со студенческим советом, а уж на эту крикливую бабу ей и подавно было наплевать.
- Что молчишь, шлюха? Эти фотографии твоих рук дело?
«Какие к черту фотографии?» - в отчаянии подумала Ино, задыхаясь.
- Я… я ничего не знаю, - выдохнула она в страхе, пытаясь оправдаться, пытаясь, чтобы ей поверили. Она прошептала это почти с мольбой, ощущая всю бессмысленность своих оправданий и точно зная, что с ней сотворят что-то ужасное.
- Такие стервы, как ты вечно притворяются тихонями, а потом оказываются последними задницами, - услышала она третий, хладнокровный голос какого-то парня, его она точно не знала.
- Лучше сразу признайся в том, что это ты. Будет не так больно, - услышала она голос того опасного юноши, что заговорил с ней первым, ее одноклассника, имени которого она не могла вспомнить, а лица и подавно.
Задыхаясь от страха, не зная, что ей делать, Ино медленно опустила руки, стараясь как можно тише и незаметней выудить из кармана пальто телефон. Но ее движение тут же уловили, и она не успела опомниться, как чьи-то крепкие, холодные руки схватили ее за запястья, не дав ей совершить задуманного. Она увидела перед собой чей-то страшный, нависши над ней темный силуэт, почуяла дикое, жестокое дыхание хищника, которому не терпелось растерзать жертву.
- Пусть эта сучка помучается, - произнесла Рин, усаживаясь, судя по звуку, на сваленные друг на друга маты. – Не знаю, что вы с ней сделаете, но пусть ей будет чертовски больно.
- Всегда мечтал оттрахать эту сучку, с самого первого ее дня тут, - услышала она голос за спиной ее мучителя. То был ее одноклассник, значит, за руку держал ее тот странный, холодный и незнакомый парень. Ино испуганно уставилась в темноту, а потом вдруг, осознав значение его слов, порывисто дернулась, рискуя сломать себе руку, вырвала ладонь из цепкой хватки и навалилась на дверь, которая не поддавалась. В отчаянии Ино стало царапать ногтями деревянную безразличную к ее метаниям дверь, стала бить в нее ногами, стала кричать что-то невразумительное. На нее тут же сзади навалились двое. Холодные руки незнакомца зажали ее рот, она пыталась укусить его, но он крепко сдавил ладонью ее губы, не давая ей шанса. Пальцами она стала царапать и щипать его ладонь, но его кожа, как будто сделанная из мрамора, не воспринимала ее прикосновений. Другой парень, ее одноклассник, возник перед ней, будто видение, грубо расстегнув ее пальто. В испуге она попыталась ударить его ногой в самое уязвимое место, но он тут же грубо схватил ее занесенную конечность руками, жесткими, неприятными пальцами сжал кожу и пребольно толкнул ее обратно к земле. Ино ощутила, как растянулась мышца. Теперь ей будет сложно ходить.
В панике, пытаясь отбиваться от мучителей, Ино не заметила, как ее одноклассница равнодушно закурила сигарету, пока эти двое вероломно на нее нападали. Когда ей наскучил процесс вдыхания в легких вредоносных смол, она подошла к девушке, оттеснив крупного одноклассника. Ино ощутила, как женские пальчики, тонкие и даже несколько детские, аккуратно расстегнули ее школьную блузку, обнажив тело. После чего таким же изящным и аккуратным движением она вдавила в грудь девушку горящую сигарету. Ино не выдержала боли: в отчаянной попытке крикнуть, она вся вздрогнула и изо всей силы подняла голову, пытаясь вырваться, но крепкая и холодная рука не давала ее рту свободы. Безмолвный крик так и потонул в ее глотке, оставшись там явным напоминанием о муке, что обжигала ее кожу.
- Заканчивайте скорее с этой щвалью, - холодно произнесла одноклассница.
Парень, державший ее сзади, на секунду освободил ее безвольное тело, отступив куда-то во тьму. Ино поспешно закрыла руками обнаженное тело, пытаясь застегнуть дрожащими пальцами пуговицы блузки на груди – тщетное занятие, учитывая ее дрожь. Здоровяк-одноклассник оглушил ее внезапным наступлением, повалив своим телом на пыльный и грязный пол. Ощутив неотвратимую опасность, Ино сжала ноги и стала упираться руками в широкую и крепкую грудь мучителя, но его это лишь забавляло. Здоровенной ладонью, похожей на лапу медведя, он схватил ее за грудь, отчего она вздрогнула в сильнейшем отвращении и вскричала. Ответом ей лишь послужил грубый смех и нависшее над ней противное, темное лицо с неприятным запахом табака изо рта.
- Я… - прошептала Ино в отчаянной попытке. – У меня… - продолжала она, чувствуя, что лишь в этом ее спасение. – У меня месячные… и я хочу в туалет…
Она ощутила, как подвижные ручищи одноклассника замерли, как он весь на секунду превратился будто в камень, а затем в сильнейшем омерзении вскочил с нее с грубым криком:
- Эта сучка хочет помочиться и у нее менстряк!
Ино мгновенно села на пол, прикрыв обнаженную зону руками, плотно запахнув на себе пальто.
- Она врет, это же очевидно, - спокойно изрек голос незнакомого парня. – Раздень ее и посмотри.
Ино задрожала в диком испуге, задыхаясь от страха, что сковал ее тело. Она отчаянно сжала юбку ладонью, как будто это могло ее спасти. Здоровяк тем временем внял совету и вновь неотвратимо навис над ней. Ему не составило труда сжать ладонями, огромными, словно бейсбольная перчатка, ее хрупкие, тонкие плечи, слишком похудевшие после затяжной болезни. Казалось, его пальцы сломают ей кости, порвут кожу, впившись в плоть, настолько сильными они были. Одним движение он сумел повалить девушку на пол, придавив ее к земле, отчаянную, сопротивлявшуюся и дрожащую от ужаса. Убрав ее руку, держащую юбку, он заломил ее за голову, пребольно сжав запястье. Ино поморщилась от боли, закусив губу, чтобы не показать им, насколько она напугана. Здоровяк отдернул школьную юбку и увидел, что девушка не лгала. С прежним отвращением он вскочил с Ино.
- Она не врала, у нее и правда эти дни, - в возмущении прокричал он.
- Да мне плевать! – вскричала одноклассница. – Пусть отвечает за те фотки! Сделай с ней что-нибудь!
- Я не буду трахаться с девкой, которая истекает кровью там.
Ино вся дрожала. Пытаясь пропускать мимо ушей эти грубые слова и выражения, осторожно, она искала руками на полу свободную зону и пыталась как можно незаметней подползти к выходу.
- Ну так избей ее до полусмерти, чтобы мать родная не узнала, - вскричала истерично Рин.
- Я не бью девок, - тупоголово и даже с каким-то смешным достоинством произнес здоровяк.
- Всё приходится делать самой, - злобно и остервенением проговорила девушка, вставая с матов. – Можете заснять это на видео, - проговорила она с ухмылкой и наслаждением. – Только так, чтобы моего лица не было видно.
Затем Ино ощутила, как маленькие, детские пальцы больно схватили ее за короткие волосы, отчего она подалась навстречу тянувшей ее руке, вскрикнув.
- Теперь слушай меня внимательно, сучка, - проговорила девушка язвительно. – Благодари свои месячные за то, что осталась со своей драгоценной девственностью. Считай, тебе повезло. Но за те фото всё равно придется платить. Отвечай на каждый мой вопрос только правдой, поняла?
- Д-да, - хрипло проговорила Ино, сморщившись.
- Ты подсунула эти фотки студсовету?
- Н-нет, - произнесла Ино, сдерживая предательские слезы.
- Ответ неправильный, - вскричала девушка и с силой опустила лицо Ино на пол, отчего та больно ударилась лбом и носом. Она ощутила, как из носа заструилась кровь.
- Даю второй шанс. Ты подсунула эти фотки студсовету?
- Я… я ничего не знаю про фотографии, - сдерживая всхлипы, проговорила Ино, пытаясь справиться с бушующей болью. Руки, державшие ее волосы, внезапно освободили их, а потом обрушились на нее, зажатыми в кулак, ударив ее по лицу, отчего она метнулась в сторону. Тут же засаднила губа, а из раздробленной кожи выступила кровь.
- Ты у меня собственное дерьмо жрать будешь, если не скажешь правду, ясно? – вскричала девушка в крайней степени злобы, а затем ударила ее ногой под дых, отчего Ино упала, ослабшая, наземь. Дрожа всем телом, каждым суставом, ощущая каждой гранью своего естества боль, что вдруг стала ощутимо-физической, Ино пыталась дышать, отчаянно пыталась дышать, ловя раздробленными губами, солеными от крови, застоявшийся, пыльный воздух, наполненный жестокостью и злобой. Страх стал чем-то привычным, обычным состоянием ее существа, ее честью, смешавшись с болью, физической и душевной. Она отчаялась, слабая, втоптанная в грязь буквально, униженная, невиновная, но наказываемая непонятно за что. Она ничего не знала, совершенно ничего. Предательские слезы вытекали из ее глаз, глаз, которые ничего перед собой не видели кроме тьмы. А между тем, ее тело продолжало вздрагивать от всё новых и новых ударов ногами, ударов глухих, сильных, жестоких, в которых была заключена вся грубость и ограниченность чужого человека. И никто, она знала это, никто не придет к ней, не спасет, не отбросит одним ударом, не обнимет. Она должна будет пройти через чужие муки самостоятельно. Она должна будет пережить эту пытку.
Внезапно дверь склада отворилась и ясный, серый свет ослепил Ино, потом она услышала:
- Шухер, сторож идет проверять!
- Блядь! – грубо ругнулась Рин. Она взяла с мата оставленные сигареты и поспешно выбежала с двумя парнями, кинув Ино через плечо: - Мы еще не договорили. – Дверь за ними закрылась, вновь погрузив девушку в ощутимую темноту.
Испытывая боль в каждом атоме своего тела, ощущая каждую грань нанесенной раны, чувствуя ржавчину и соль на раздробленных губах, Ино пыталась дышать, вбирать в легкие ту пыль, в которой она лежала, которой был полон этот маленький, тесный склад, заваленный доверху всевозможным хламом, прямо, как ее душа, переполненная всяким дерьмом, чужим и ненужным. То, через что она только сейчас прошло, еще не успело оформиться в ее голове воспоминанием, казалось, те маленькие, детские пальцы всё еще держат ее за волосы. Всхлипывая от рыданий и страха, которым она тут же дала волю, потому что более не могла сдерживать себя, Ино встала с пыльного пола, размазывая ладонями пыль и слезы по всему лицу, пытаясь успокоиться. Она вся дрожала и задыхалась, всё никак не могла прийти в себя, но знала, что надо действовать быстро, иначе проверяющий сторож увидит ее в таком ужасном виде, на полу склада спортивного инвентаря, с расстегнутой блузкой, совершенно нелепо оттирающий непрекращающиеся слезы. Ломкими пальцами, которые била будто плетьми дрожь ужаса, Ино пыталась застегнуть блузку. Она никак не могла справиться с первой пуговицей, сильнее и громче вспыхивая при каждой новой, отчаянной попытке. Наконец она решала просто запахнуть на себе пальто, чтобы не было видно, что с нею сотворили. Большие пуговицы на верхней одежде позволили ей быстро справиться со своим занятием, после чего она схватила школьную сумку и стремглав выбежала из каморки, не закрыв за собой дверь и продолжая утирать слезы по дороге. Она всё никак не могла привести мысли в порядок, всецело захваченная эмоциями, диким страхом, тем Адом, которым стала внезапно ее жизнь. Почему-то было так больно в области грудной клетки, что-то тяжелое лежало там, что-то, что мешало мыслить, жить, дышать, просто быть. Это что-то ныло и придавливало ее к земле, не прерывая слез, не заглушая и не подавляя всхлипы. Вскоре Ино вышла на главную дорогу, ведущую с территории школы. Она продолжала плакать, всхлипывать и отчаянно утирать слезы. На нее оглядывались другие ученики, показывали пальцами, перешептывались, но никто не подходил, никто не хотел помочь. Она шла одна среди тысячи, одна среди тех, кто мог бы ей помочь, но почему-то не делал этого.
Сегодня она познала холод в миллионы раз сильнее того, что существовал между ней и Дейдарой. Этот холод звался равнодушием.