Параллель. Боль в тебе. 17.

Вокруг него существовала лишь вязкая, кишащая всякими тварями, бездна, полный мрак и забвение. Он не мог точно определить границы темноты и пустоты, в которой он очутился, но, судя по звукам, издававшимся из черных стенок мглы, они были где-то рядом. Казалось, стоит лишь протянуть руку и ощутить на кончиках пальцев что-то густое и противно-склизкое, как деготь, но в реальности – пустота была шире. Хотя можно ли назвать реальностью то место, в котором он сейчас находился? Мерзкие звуки шевелящихся во тьме демонов, похожие на надрывный, издевательский смех и оскорбительные пересуды. Под его ногами тоже была темнота, только ровная, реально ощутимая кожей. Он стоял на чем-то твердом, холодном, прикрытом небольшим слоем странной, вязкой и полупрозрачной жидкости, похожей на расплавленный жир. Уровень жидкости доходил до щиколотки и неприятно щекотал кожу чем-то омерзительно-склизким. Нельзя было точно определить, из чего состоит эта вязкая консистенция, холодная, неприятно обволакивающая кожу, словно приклеиваясь к ней. Место, в котором очутился Дейдара, походило на пустыню, но ему тут было даже каким-то странным образом приятно, хорошо, несмотря на то, что вокруг него бесновались дьяволы во тьме. По крайней мере, они не внушили страха, не показывали уродливые лица, не трогали его, оставляли в покое, а их надрывный, жесткий и тихий смех совсем не трогал его. К тому же тут было прохладно, в меру свежо и пахло отчаянно-резкой свежестью, которая крупицами забивались в ноздри, попадая в легкие. Он глубоко вздохнул, чтобы в полной мере ощутить свое присутствие здесь, в этой странной реальности. Когда дышишь, понимаешь, что существуешь. Он чувствовал каждую клеточку своего тела, пульсирующую, живую, маленькую точечку, которая живет собственной, обособленной от его эмоций, жизнью. Было странно осознавать себя цельным и полным в этом ирреальном мире и чувствовать себя мертвецом в той действительности, где он доселе жил. Дейдара сел на пол, отчего вязкая жидкость всколыхнулась, неприятно и глухо издав странный, булькающий звук. Он знал, что бессмысленно идти вперед, потому что везде была тьма, непроницаемая, черная бездна. Сколько бы шагов он ни сделал, как бы сильно и быстро он ни бежал, везде – одно и то же. Удушающая, кишащая демонами, пустая темнота. Он закрыл глаза. Легче всего просто отключить свое сознание от этого места, стать всего лишь точкой, не мыслящей, не чувствующей, чтобы не прийти в отчаяние от осознания того, что это стало его реальностью. Устало и изможденно он приложил лоб к острому, твердому колену, как будто шее было тяжело держать эту никчемную черепную коробку, полную неясных, желчных мыслей, убивающих его методично, осторожно, день за днем. Теперь ему предстоит прожить вот так – вечно, пока он не умрет с голода. Хотя возможно ли чувство голода в мире, где едва можно что-либо в полной мере чувствовать, кроме неприятно сжимающей душу пустоты? И сможет ли он просто заснуть, погрузившись в склизкую жидкость, в которой сейчас сидел? Звуки шевелящихся демонов стали слышны отчетливей и резче, когда он сомкнул веки. С неумолимой силой их шорохи проникали вглубь его слуха, стуча по барабанным перепонкам, прокладывая себе путь прямо в его обостренно-болезненный думами мозг. Он различал тихое, похожее на шепот, хихиканье, противное, скрипучее, насмехающееся над ним. Бесы гудели, как рой пчел, издавая отвратительные, нечеловеческие звуки. Нельзя было точно понять, где заканчивался смех и начинались пересуды. Голоса каждого сливались в единый, монотонный галдеж, невыносимое гудение, парализующее сознание. Дейдара пытался отключиться от внешних звуков, уйдя глубоко в себя, абстрагировавшись от реальности, в которой только что очутился, но мелкая и противная щекотка раздражения уже проникла глубоко в его сущность. Эти невыносимые голоса слишком походили на те, что он слышал совсем недавно от группы праздных домохозяек, их соседей, что, завидев его, стали усиленно шептаться, осуждая и насмехаясь. Он еще помнил лица каждой из этих женщин, раздувшиеся от самодовольства, пустые, кукольно-безобразные лица людей, считающих себя правыми. Если вскрыть тьму, отодвинуть черную оболочку, скрывающую сущности демонов, то он увидит эти лица, в этом он был уверен. Ненависть стала сильнее, захватив в конце концов его волю и подмяв под себя. Странно, что в этом мире возможна такая сильная, цепкая, жгучая, испепеляющая ненависть. Он открыл глаза и поднял голову вверх, прямо в купол чернеющей, кишащей бесами, бездны. Ничего – всё та же тьма. Гневные взгляды, которыми он пытался сжечь скрывающую демонов пелену, не возымели никакого эффекта. Всё осталось на своем месте, незыблемо, бесконечно. Бессмысленно так смотреть на пустоту, опасно слишком долго заглядывать в бездну, иначе рискуешь стать ее частью. Он вновь закрыл глаза, снова приложившись лбом к колену. Но не прошло и секунды, как он вновь был вынужден открыть веки. Вдали послышался голос, чей-то чистый и красивый голос, молитвенно кого-то звавший. Этот звук так не был похож на злобное гудение вокруг, что выбивался эхом из общей среды, создавая контраст и почти диссонанс. Дейдара попытался определить источник голоса, но он эхом разносился вокруг, не имея определенного источника. Он был везде и одновременно нигде. Сладостная иллюзия. Голос вновь повторился, на этот раз более отчетливый и ощутимый. Женский, плачущий голос, отчаянный, надломленный, полный боли. Он точно знал, чей это голос, он узнал его еще тогда, когда он послышался в первый раз. Он был легок и неуловим, как рябь на воде. Он был чист и безудержен, звонок и прозрачен. Этот голос иногда посылал в его сторону гневные искорки, лишь забавлявшие его. И этот голос был способен на тихий, такой интимный и сладостный шепот. Этот голос принадлежал ей, Ино. И вновь раздался отчетливый звук, на этот раз он даже сумел определить то, что он выкрикивал. Его имя. Он тихо и болезненно звал, в сильнейшем отчаянии сотрясая воздух, желая, чтобы хотя бы часть его проникла в сущность того, для кого он предназначался. Дейдара не мог выдержать этого эха, ударяющегося осколками о расширяющиеся стенки небытия, в котором он очутился. Он порывисто вскочил с места, отчего густая жидкость всколыхнулась, зашумела, и, не разбирая дорого, не зная, куда точно он направляется, побежал на зов. Ведь не может же быть такого, что эта тьма бесконечна? Ведь он наткнется рано или поздно на мягкую стенку тьмы, почувствовав под ладонями шорох демонов? И когда он нащупает пальцами шевелящуюся плоть, он сожмет ее в руке, раздавит, разорвет темноту и выйдет на свет, в тот прежний мир, откуда доносится голос. Ведь он точно знал, что нет ничего бесконечного, каким бы большим и огромным оно ни казалось. А голос всё продолжал кричать, становился громче, проникал болезненными спазмами в его голову, бил по барабанным перепонкам, стремясь оглушить. Она звала его, ее губы отчетливо кричали его имя, спасительно-молитвенно, прося у небес благословения. Он бежал, не разбирая куда. Жидкость под ним подпрыгивала, дрожала, создавала брызги и неистовую рябь, приклеивалась капельками к его ногам, но ему было плевать. Он обязан был достичь своей цели.
Внезапно сквозь отчаянный зов Ино прорвался другой звук, тоже не похожий ни на что, другой звук, громкий, заглушающий и копошение бесов, и крик девушки. Дейдара остановился, услышав этот странный, надрывный крик-плач. Ребенок. Так плачут младенцы, надрываясь и задыхаясь от всхлипов. Он оглянулся вокруг, прислушиваясь, стараясь угадать, откуда доносится этот плач. В отличие от зова Ино, эхом доносившимся отовсюду, этот звук имел источник, определенный и конкретный. И он становился всё ближе, как будто этот ребенок полз к нему. Дейдара обернулся, ощутив отчетливо крик у себя за спиной. И правда, в этой тягучей, смертельно клейкой жидкости сидел младенец, пухлый, с большой головой, покрытой белым пушком. Он плакал, широко открывая рот, обнажая красный, беззубые десны, утирая кулачками слезы. Дейдара не мог определить, сколько лет младенцу, но он отчетливо видел и чувствовал, что слезы этого дитя на его совести. В испуге, пытаясь заглушить плач младенца, чтобы вновь беспрепятственно побежать к границе бездны, Дейдара схватил младенца, неуклюже, неловко, боясь сделать больно этому хрупкому существу. Но только он взял на руки ребенка, как он превратился в безобразное, склизкое и извивающее создание. Бледная, молочная кожа пластами слезла с тельца, обнажив нечто черное, отвратительно-склизкое, наощупь, дрожащее естество. Дейдара с отвращением выронил из рук создание тьмы, оно юркнуло проворно в воду и растворилось в твердом, холодном полу, став его частью.
Он открыл глаза. Каждый вздох давался с трудом, и беспомощные губы лихорадочно дрожали, ловя частички ускользающего кислорода. Дейдару обступила тихая, привычная тьма, постепенно принимающая очертания потолка и застывшей на нем нелепой люстры. Он оказался в этом таком привычном мире, в своем новом доме. Это был всего лишь сон. До ужаса правдивый и оттого вдвойне страшный сон. Воздух в комнате был застоявшийся, жаркий и душный. Дейдара сжимал потными ладонями одеяло, пытаясь ощутить себя в этой реальности, пытаясь понять, что вот он лежит на измятом в ночной лихорадке футоне, что с него стекает холодный пот и ему всё еще немного страшно после этого кошмара. Он помнил, что в детстве ему часто снились такие же ужасающие кошмары, и он просыпался от них с криками и бежал к матери, забирался к ней в постель (они с отцом спали всегда в разных постелях) и обнимал ее, спящую, потными ладонями. Иногда она просыпалась и прижимала его к себе, но почти всегда спала, ничего не чувствуя. Сейчас он не мог пойти точно так же к ней, ища защиты и утешения. Он вообще теперь не мог ни у кого найти защиты и утешения. Приведя сбившееся дыхание в норму, Дейдара повернул голову в сторону спящей Сакуры. Она спала на другом футоне, в другом конце комнаты, словно чужая, призрачная. Иногда ему казалось, что на утро ее уже не будет, она исчезнет куда-то. Лежа к нему спиной, она резко выделялась силуэтом на фоне утреннего, сумеречного света, струившегося из окна. Дейдара взглянул на часы, блестевшие из темноты ядовито-зелеными цифрами, прямо как ее глаза. 5.41. Скоро вставать, а ему всё равно теперь не удастся заснуть. Он тихонько поднялся с футона и прошел мимо спящей Сакуры, мирно и умиротворенно сопевшей во сне, на кухню. Странно, как она может так спокойно спать, осознавая в себе чужую, инородную жизнь, за которую она в ответе? Как она может просто тихо лежать с закрытыми глазами, видя цветные, сладкие сны, когда чувствует у себя внутри присутствие другого существа? Какого это вообще – знать, что в тебе кто-то есть? Он вдруг подумал, что природа не зря распорядилась, одарив женщин функцией вынашивания и воспроизведения на свет. Ни один мужчина не выдержал бы этой муки: осознавать, что внутри тебя кто-то есть, что твоя жизнь зависит от другого, что ты раб этого плода внутри тебя. Дейдара открыл холодильник, ослепивший его морозным светом и оглушивший неприятным гудением пустоты. Да, именно этот противно-механический звук, непрерываемый, похожий на сдавленное жужжание насекомого, и есть звук пустоты. Холодильник встретил его свободными полками, не считая пары яиц и начатого пакета молока. С отвращением и недовольством он захлопнул дверцу, недовольно сев на стул, стоявший возле маленького, квадратного стола, прижавшегося к стенке. Маленькая, ужасно маленькая кухня, в которую едва влез этот нелепый стол. Полупустой холодильник, которому уже лет десять, раковина, чистая, холодная, призрачно мерцающая в утренних сумерках, с изогнуты краном, откуда поминутно падает капля, ударяясь о металлический пол, разнося этот ужасный звук одиночества по квартире. Эта кухня – свидетельство его ненужности, эмблема его неосуществимых желаний и целей, мавзолей его прежней жизни. Эта кухня, где каждое утро Сакура, стоя в нелепом фартуке, крутится, вертится, делая шаг от шкафчиков со специями к холодильнику и обратно, слишком никчемная, отвратительная, маленькая настолько, что давит своими стенками его и так сжавшуюся душу. Сакура всегда вставала раньше него, шла на рынок, куда ни свет ни заря привозили фермеры свой скромный урожай, покупала обилие овощей и зелени и готовила завтрак, собирала ему обед на работу. Она слишком редко покупала мясо, готовя ему какие-то вегетарианские изыски. Она тратила слишком много денег на еду, чтобы только всё было свежим и вкусным, без добавок. Она казалась счастливой, когда шуршала на кухне, напевая себе под нос мелодию собственного сочинения. Она удивила его тем, что оказалось неожиданно хозяйственной. Он не мог взять в толк, где она научилась так хорошо и вкусно готовить? Сакура слишком преобразилась после того, как они стали жить вместе. Она заметно ожила и с радостью отдавала всю себя устройству их скромного быта. Она даже где-то достала по дешевке нелепые занавески в полосочку, желтые, отвратительно-желтые, которые повесила на кухню. Они и сейчас отвратительно желтели в сумеречной темноте на окне. Сакура была счастлива, хоть они едва разговаривали друг с другом. Обычно все их беседы сводились к дежурным фразам типа «доброе утро» и «спокойной ночи», а также «удачи на работе» с ее стороны. Они завтракали в полнейшей тишине, удушающей и оглушающей, в которой изредка слышался звук стука палочек о края посуды. Дейдара даже подумывал о том, чтобы купить маленький телевизор на кухню, иначе он скоро свихнется так. Ужин проходил не менее уныло, тоже в тишине и отчуждении. Изредка Сакура вскидывала на него какой-то странный, чего-то ждущий взгляд, и он не мог этого вытерпеть, скорее заканчивал трапезу и уходил в комнату. Эта квартира была слишком маленькая для них двоих, она была маленькая даже для него одного. Он чувствовал, что больше так не может. Еще немного – и он сорвется.
До следующей зарплаты оставалось десять дней, а из-за необузданной растраты денег Сакурой, у них осталось всего ничего – какие-то жалкие четыре тысячи*. Как на это прожить остаток он не знал. Наверное, придется брать из тех денег, что они откладывали для ребенка. Или устраиваться на вторую работу, когда его график станет менее жестким. Дейдара с отвращением вспомнил стройку. Стройку, полную мусора, железных плит, бетона, экскаваторов, брани других строителей, которые считали своим долгом указать на то, что он делает не так. Дейдара почтительно благодарил, соглашался, кипя внутри гневом. Под конец рабочего дня он едва сдерживал желание уронить кирпич на голову одному из таких «советчиков». На этой стройке работали странные люди, семьянины, имевшие жену и целый выводок детишек, ради которых и потели тут. Это были сильные, постоянно улыбающиеся и загорелые мужчины с мясистыми ладонями, крепкими ногами, шрамами в самых неожиданных мечтах, громким, проникающим внутрь головы смехом, пошлым чувством юмора и трогательными рассказами о своих детях. Дейдара ни с кем из них не сближался особо, но чтобы не быть изгоем, в общих чертах, многое скрывая, сказал, что у него есть жена (было странно называть Сакуру этим словом), которая ждет ребенка и что он работает только ради этого. И все эти потные, крупные, большие, сорокалетние мужланы налетели на него, как стая коршунов на мертвеца, стали расспрашивать о жене, о ребенке, о том, как они хотят назвать его и когда ждут. Дейдара сдержанно отвечал, чувствуя глубокое отвращение внутри. Хуже всего были перерывы на обед. Дейдара тихо уходил в сторону и ел приготовленное Сакурой бенто** на лавочке, слыша, как в отдалении раздается громкий, грубый смех, непристойные шутки и доносится табачный дым. Это было хуже всего, отвратительней всего. В такие моменты хотелось сдохнуть.
Его мысли и воспоминания прервал тихий шорох шагов Сакуры. Она сонно и медленно прошла на кухню, остановилась в дверях, завидев его, встретилась с ним сонными и еще спящим взглядом, кинула тихо «Доброе утро» и прошла к холодильнику, с наслаждением зевнув. Она открыла камеру звенящей пустоты и тут же закрыла, прошла к раковине и набрала стакан воды, который тут же, в два глотка осушила, глубоко вздохнув.
- Ты тратишь слишком много денег на еду, - мрачно сказала Дейдара, упрямо наблюдая за каждым движением Сакуры.
Она повернулась к нему, посмотрев прямиком в его глаза мутным, ничего не понимающим взглядом. Почти минута прошла, прежде чем она сумела понять его слова и внятно на них ответить сонным, давящимся зевками голосом:
- Всё хорошо, у нас еще есть деньги.
- Нет их! – в раздражении буркнул Дейдара. – До зарплаты еще неделю как-то жить, денег осталось всего ничего, а ты каждый день тратишь бешеные сумы на одну только еду.
- Чего ты так завелся? – спросила она удивленно-сонно. – Если что - папа обещал нам помогать.
- Я не хочу жить на подачки от твоего отца, - упрямо возразил Дейдара и только поймал себя на мысли, что этот выпад был слишком грубым.
- Это не подачки, а помощь. И это вполне нормально, когда родители помогают молодым семьям своих детей, - процедила сквозь зубы Сакура, очевидно, окончательно проснувшись.
- В конце концов, - раздраженно заключил он, – мы живем на мою зарплату. И нам надо экономить. Не забывай еще о том, что мы собираем деньги на ребенка. Колыбельные и коляски ужасно дорогие. Я просто прошу тебя покупать продукты сразу на неделю, растягивать их, а не баловать себя и меня каждый день чем-то новым.
Сакура в ответ лишь хмыкнула и села рядом с Дейдарой, на соседний стул. Это был самый длинный разговор с тех пор, как они стали жить вместе.
- Ясно, прости, - ответила Сакура как-то по-особенному мягко, нежно и покладисто, стыдливо опустив взгляд на ладонь парня, которая покоилась на столешнице. С беспокойством он проследил ее взгляд, заметив в нем прежние нотки такого привычного, коварного кокетства. Чего она добивалась? Дейдара мгновенно убрал руку со стола, отчего Сакура вздрогнула и неожиданно виновато на него взглянула, прожигая дыру в нем этим странным, чистым и таким не подходящим к ней взглядом. Она сидела перед ним настоящая, без яркой оболочки, до ужаса простая, понятная, даже несколько примитивная. Обычный человек, обычная девушка, невзрачная, каких тысячи. Поломанная на части душа за яркой оберткой, пустота и никчемность за целостностью и ясностью. Он внезапно испугался этой откровенности и обнаженности, с которыми она сидела перед ним, незамысловатая, обычная, даже несмотря на то, что эти ее глаза, яркие до одури, всё еще были с ней. Сводили его с ума своей насыщенность, ослепляющей контрастностью, живостью, чистотой. Он не мог выдержать этого пристального, словно вопрошающего, взгляда и отвел глаза в сторону. Она внезапно заговорила снова ясным, чистым и немного смеющимся голосом:
- Знаешь, меня мучит один вопрос… Как бы ты хотел назвать ребенка?
Дейдара похолодел и вскинул на Сакуру быстрый, испепеляющий взгляд. Она смотрела на него с детской наивностью и щенячьей доверчивостью, словно не было ничего такого в том, что у них будет ребенок, словно их замужество не необходимость, а обоюдное согласие, продиктованное нежностью и любовью. Как она могла так просто спрашивать такое? Как могла просто помыслить о том, чтобы задать ему этот вопрос? Какая разница, как будут звать этого ребенка, когда он до конца не понимает, что именно он отец, что в ее нутре живет часть от его плоти? Он смотрел на нее в негодовании и страхе.
- Если будет девочка, - внезапно сказала она, видя его реакцию, дрожащим голосом, срывающимся на плач, - я хотела бы назвать ее в честь твоей матери…
Он задрожал. В честь его матери, в честь той женщины, что распаляла вокруг себя жизнь, свет, радость, в честь существа, к которому он всегда стремился и которому не был нужен. В честь женщины, родившей его и никому никогда до конца не принадлежавшей. В честь той, чьи руки он нашел, окровавленными, в ее любимом саду. Понимает ли Сакура вообще, что говорит?
- Нет, - выдохнул Дейдара в страшном волнении. – Нет…
- Но почему? – Сакура была разочарована. – Тебе не нравится…
- Замолчи! – перебил ее Дейдара, стукнув кулаком по столешнице, отчего та задрожала на хрупкой ножке. Девушка вздрогнула и испуганно отпрянула. Она поняла, что сказала то, чего не следовало бы говорить, и теперь испытывала чистое раскаяние, не зная, как искупить свою вину. Она потупила взор и замолчала, замерев.
- Прости… - неловко произнес Дейдара, не меньше шокированный своей реакцией. Сакура отрицательно помотала головой, показывая, что она не в обиде. Он встал из-за стола и угрюмо произнес: - Мне пора на работу. Я не буду завтракать. И бенто мне не собирай, я куплю себе сам что-нибудь, - а потом вышел из кухни в полном безмолвии и отрешенности.
Сакура сидела без движений, даже не взглянула на мужа, ждала, пока он соберется в полной покорности и молчании, а потом, услышав звук захлопываемой двери, она уронила голову на столешницу и неожиданно зарыдала, громко, как в детстве, потому что человек, которого она любила, был к ней равнодушен, потому что она всегда любила только его, потому что она всегда оставалась одна, в пустой квартире, слыша эхо захлопывающейся двери. И ничего изменить уже нельзя было.

Дейдара не хотел возвращаться домой. Почему-то именно сегодня это желание было особенно отчетливым, глубоким, отторгающим и вызывающим отвращение, стоило лишь подумать о том, как он переступит порог маленькой квартиры, похожей на клетку. И всё-таки он был ужасно голоден, и это единственное, что позволяло ему возвращаться именно сегодня, несмотря на то, что ему был глубоко противен и тошнотворен умиротворенный мещанской идиллией вид Сакуры, его жены, которая изо всех сил старалась, чтобы он тоже был счастлив, чтобы ему тоже доставляли удовольствия его обязанности мужа, как ей это делают ее обязанность жены. И потому он медленно поднялся по лестнице на второй этаж, открыл дверь, скинул обувь и внезапно замер, потому что заметил странную, молчаливую темноту коридора и отсутствие света, исходящих из кухни или из гостиной. Квартира была погружена в безмолвие. Он постоял так минуту, к нему никто не вышел, хотя обычно Сакура всегда выбегала к нему навстречу со скрываемой радостью во взгляде и голосе. Он осторожно прошел внутрь коридора, открыл дверь в кухню и увидел совершенно прибранную, сияющую чистотой, комнату. Заглянул в холодильник: он ломился от еды, на верхней полке стояли две кастрюли чего-то съестного, Дейдара не стал заглядывать и разогревать себе. Решил дождаться Сакуры. Очевидно, она ушла за чем-то в магазин и скоро вернется. Успокоенный этой мыслью, что являлась сладостным ядом лжи, Дейдара прошел в ванную, решив расслабиться после тяжелого дня. Он включил свет, открыл дверь в комнату и замер на пороге в полном смятении чувств.
На полу лежала разбитая бутылка из-под виски, золотистая жидкость лужицей разлилась по белоснежно-слепящему кафелю. Возле ванны, на полу, в луже янтарной жидкости валялся пустой флакончик из-под снотворного. В самой ванне, в странной, неестественной позе зародыша лежала Сакура. Она казалась совсем маленькой, неестественно маленькой и тонкой, просто куклой. Ее губы были немного приоткрыты и казались даже улыбающимися. Закрытые глаза были сомкнуты настолько умиротворенно, что казалось, что она просто спит. Но и одного взгляда Дейдаре было достаточно, чтобы понять, что сон этот теперь навсегда. Он упал на колени, пытаясь понять, почему она это сделала. Самоубийца. Что толкнуло ее на этот шаг, неужели всё дело в его сегодняшней холодности, в его выпаде? Он внезапно вспомнил слова Сасори о том, что у Сакуры было две дороги: либо самоубийство, либо участь ее матери. Она выбрала более безболезненный для него. Она решила лишить жизни и себя, и ребенка. Ребенка! Ведь теперь у него нет ребенка, теперь нет никакого существа, живущего в ней, потому что она оказалась мертва. Дрожащей рукой Дейдара выудил из кармана телефон и набрал такой жутко-знакомый до боли номер. Спустя три мучительно-долгих гудка, он остолбенело проговорил в трубку:
- Сай, тут Сакура… Она убила себя…
- Еду, - тут же послышался ответ, а затем вновь надоедливые гудки. Дейдара выронил из рук телефон, он с треском упал в лужицу алкоголя. Виски. Отвратительный, золотистого цвета виски с жутким запаха спирта. Простейшая подделка. Она, наверное, потратила все их деньги, а может, попросила у отца. Отца! Ведь у нее еще остался отец, которому надо всё это как-то рассказать, как-то передать, как-то найти в себе силы произнести жестокие слова. Но эта мысль тут же потонула в сознании, спугнутая другой. Когда-то он вот точно так же, ничего не подозревая, нашел руки матери в саду, теперь он нашел тело жены в ванне. Теперь вместе с руками ему будет сниться эта ее поза зародыша: прижатые к груди колени, обхватываемые руками, немного приоткрытый рот, выражение умиротворения и почти счастья на лице.
Он просидел так до самого приезда Сая. Тот не стал стучать, а сразу прошел в квартиру, не разуваясь и не снимая куртки, прямиком к ванной, где на пороге, сидел, отчаявшийся и измученный Дейдара, не знающий, что ему делать и думать, едва сумевший догадаться о звонке ему. Когда Сай оказался рядом, Дейдара мог лишь поднять на него беспомощный взгляд, вопрошающий, словно друг был Богом, почему она это сделала. Но Сай не знал ответа. Всегда умный, рассудительный Сай, читающий жадно книги, не знал ответа. Дейдара молча опустил голову, стараясь не глядеть на ванну, которая стала гробом для Сакуры.
Надо было экономить деньги, да? Лицо Дейдары исказила жестокая усмешка. Она ведь делала это для него, чтобы только он приходил домой с работы, чувствуя, что его тут ждут, что его ждет теплый ужин, тишина и спокойствие. Сакура была идеальной женой, не упрекающей, покладистой, старательной, умеющей вкусно готовить. Теперь от нее остался лишь тот зародыш в ванне… Зародыш. Знак так и не родившегося ребенка? Она это хотела показать?
Сай зачем-то стал обзванивать скорую, полицию, Сасори, отца Сакуры. Дейдара молча сидела на холодном полу, залитым алкоголем, слушал голос друга, но смысл его слов проходил мимо него. Затем он позволил поднять себя с пола и быть отведенным в гостиную, где был посажен на скромный диван, стоящий у стены, старый, купленный по дешевке у какой-то пожилой парочки. Он не раздвигался и потому они с Сакурой спали на футонах, отдельно друг от друга. Странно, быть может, она хотела бы хоть единожды поспать с ним вместе, просто так, как муж и жена, в одной постели? Вскоре приехала скорая и полиция. Дейдара оставался безучастным. Врач оформил свидетельство о смерти, полиция установила факт самоубийства и хотела получить от него показания обо всем произошедшем, но Дейдара молчал. Ему нечего было рассказывать. Разве не очевидно, что она убила себя, съев пачку снотворного, запив ее алкоголем? Сотрудники скорой переложили тело Сакуры на расстеленный футон, а затем удалились. Пришли Сасори и ее отец. Дейдара даже не взглянул на них. Сай снова кому-то звонил, Сасори обещал ему дать денег на похороны, а Дейдара просто оказался в пустоте. В той самой тьме, кишащей демонами, которая снилась ему накануне.
Он одел кофту, которая была повешена на спинку стула возле письменного стола и вышел на улицу, молча, ничего никому не сказав, потому что ему требовалось привести мысли в порядок. Улицу уже объяла тьма, стоял январь, но по-прежнему не было снега. Температура еле спускалась до минус трех. Тут всегда так тепло, у моря. А ему внезапно захотелось холода, захотелось снега и мглы. Чтобы потеряться в потоке летящих на него снежинок. Ладонь в кармане нащупала какую-то бумажку. Он вынул ее. Это был обычный листок, сложенный вчетверо. Неохотно он развернул его и увидел листок, исписанный вдоль ее мелким, неаккуратным почерком. Предсмертная записка? Дейдара сел на ближайшую лавочку и, с трудом разбирая написанное в потемках, принялся читать:

«Дейдара…
(Я подумала, что написать тебе «дорогой» значило бы непременно солгать и вызвать в тебе совершенно объяснимую злость. Какой же ты мне «дорогой»? Ты таковой для Ино, но никак не для меня…)
Во-первых, как прочтешь – сожги это. Всё написанное здесь касается только тебя. Ты, конечно, вправе распорядиться этой запиской, как хочешь, хоть читай ее вслух своей распрекрасной Ино, но мне Там будет спокойней, если ты ее сожжешь. Мне и нашему ребенку.
Во-вторых, не вини себя в том, что случилось. Ты не виноват никак, я сама сделала такой выбор, так что не кори себя зазря.
Обычно тут еще пишут причину такого шага. Если бы я знала причину, я бы не совершала этот поступок, а попыталась найти выход. Но я не знаю причин. Я ушла, потому что просто не знала иного выхода. Вся жизнь превратилась в сплошную ложь с утра и до вечера. Ложь и ненужность.
Но знаешь, я была счастлива. Хоть немного, тихо, но счастлива. Я впервые жила такой, какая была без тонн косметики и своих глупых уловок и фальши. Я была настоящей. И мне нравилось готовить тебе каждый раз что-то новое. И мне нравилось, когда ты приходил с работы уставший, а у меня всё убрано, готово и ванна для тебя набирается. Мне нравилось жить так, рядом с тобой, для тебя и ребенка. Только вот я была тебе не нужна. Ни я, ни мои старания, ни этот ребенок. Я отчетливо это видела в твоем взгляде и в твоем молчании. Хотя. Поделом мне. Я позарилась на чужое.
Я тебя люблю. Именно «люблю». Люблю настолько, что готова была провести с тобой всю жизнь, даже при условии, что ты навсегда останешься таким равнодушным к нам и ребенку. И я буду любить тебя даже после смерти. Но ты не мучайся. Ты до сих пор не замечал этого во мне, я не навязывала свои чувства никогда. Я просто думала, что они спасут тебя. А они не смогли. Жаль.
Напоследок, один совет. Будь осторожен, когда смотришь на Ино. Серьезно, это пугает. Ты пожираешь ее взглядом, буквально впиваешься, как будто пытаешься посмотреть, что там у нее внутри и жалеешь, что у тебя не рентгеновский аппарат вместо глаз. Это ненормально, известно ли тебе это? Так что не трогает эту наивную, маленькую, серьезную девочку. Впрочем, она оказалась намного умнее меня. Ты, возможно, удивишься, что у нас с Ино есть общее прошлое. Там такая занятная история. Но я не расскажу. Потом выведай у нее. Надеюсь, она помнит. Такое сложно забыть.
Ну, вот и всё. Сказать больше нечего. Надеюсь, исполнишь мою маленькую просьбу, а там поступай, как знаешь, твое право. И знаешь, я придумала достойное имя для ребенка, как для мальчика, так и для девочки. Нашего дорого младенца зовут Уми***. Запомни хорошенько это имя.

Не твоя Сакура»

Дейдара сжал бумагу в руках, нещадно ее смяв и положив обратно в карман. Конечно, он сожжет ее. Придет домой, когда все эти люди оставят его наедине с ее трупом, и сожжет. Он будем смотреть, как миниатюрное пламя пожирает бумагу, преобразовывая ее в черный пепел, как этот белый листок будет двигаться, словно в агонии, как пламя, тихое, но неистовое, будет подниматься дымом к потолку, а потом в квартире будет пахнут гарью. Он весь вечер проведет наедине с Сакурой, будет показывать ей обгоревшие частички бумаги, будет говорить с ней и Уми, будет делать всё то, что должен был делать всё это время. А еще он будет плакать. Наверняка, будет плакать, потому что по Сакуре никто не плачет. Почему-то никто не плакал по ней, когда они были там, у них дома, даже ее отец. А по ней необходимо плакать, ведь сама она, наверняка, так много раз плакала. Тогда, когда он предал ее, точно плакала. После такого плевка в душу невозможно не плакать. Ведь он же тоже плакал, позорно и низменно, у постели сестры, которую Сакура так не любит. Сакура любила его, только его. И он стал замечать это чувство со всей отчетливостью только когда они стали жить вместе. А потом он подумал, что только любящая девушка смогла пойти на такую жертву, на какую пошла Сакура. Впрочем, жертвы совершенно бессмысленны. Ее любовь была неправильной.
Город полностью очутился во мраке, в том вакуумном мраке, который преследовал его вот уже целый месяц. Не было ничего, кроме этой тьмы, всепроницаемой, черной, пустой, холодной. И он сам стал частью этой тьмы, демоном без лица, подобием живого существа. Он вновь перестал чувствовать.

*Примерно полторы тысячи рублей.
**Японский обед, который обычно берут с собой в школу и в офис.
*** Юми(яп.) - море.