Параллель. Боль в тебе. 18.

Ино впервые видела мертвеца. Похороны еще никогда дотоле не омрачали ее серых будней. Она не знала, какого это – умиротворенно-бледное лицо, с плотно сомкнутыми веками и едва улыбающимися губами. И теперь, глядя в лицо покойницы, что когда-то была ее подругой, она испытывала странное чувство потери реальности. Сакура казалась куклой, деревянной марионеткой, что двигалась по воле мастера. Только нигде не было видно ниточек, за которые дергали изящные и ловкие руки. Ино всё казалось, что она сейчас откроет глаза, явив миру их яркую зелень, улыбнется и громко засмеется, обнажая ряд ровных, белых зубов. Но нет – зелень навсегда потухла, а эти губы, плотно сомкнутые, больше никогда не раскроются навстречу захвативших душу эмоций. Мертва. Тсукури Сакура мертва. По сути, она ведь являлась ее невесткой. Какая ирония.
Да, эта девушка, что сейчас столь умиротворенно лежит в гробу, в белом одеянии, среди цветков хризантем, что положили заботливые руки тех, кто ее знал и, может быть, любил, эта девушка, с пронзительно-зелеными глазами и режущим смехом, некогда была маленькой девочкой, что вместе с остальными хватала ручонками песок и кидала его в самодельную могилку, где лежала она, Ино. Эта девочка жила в Токио, ходила с ней в один детский сад, всегда бегала вокруг нее, рядом с ней, поверяла ей все свои маленькие тайны, любила и почитала, втуне завидуя, ужасно ей завидуя. Странно, первое время после того случая Ино жаждала отмщения за себя. И вот оно, мщение. Человек, предавший ее, намеренно сделавший ей больно, причинивший страдания, сам стал несчастным, навеки примирился с бренным, суетным миром, отдавшись в руки вечности. Теперь Сакуре предстоит предстать перед высшим судом и ответить за каждую свою жестокость. Ино не чувствовала ненависти к ней. Нет, Сакура тогда была ребенком, а у детей чувства всегда обострены, какими бы пагубными они не были. Окажись Ино на ее месте, кто знает, быть может, она поступила так же? Но Ино также не испытывала к Сакуре жалости. Она не скорбела, она не оплакивала, она не жалела. Все умирают. Рано или поздно она тоже будет лежать в гробу среди белых хризантем, под прицелом тысячи пристальных глаз, полных слез, грусти, безразличия, наигранной скорби. Зачем жалеть об ушедших, ведь смерть естественна? И всё-таки странно было видеть эту подвижную, яркую и живую девушку в гробу, такой тихой и спокойной. Ино не могла отвести взора от выражения полнейшей гармонии и идиллии, отобразившихся на ее бледном лице. Она умиротворена, она стала частью бесконечности, она ушла в более лучший мир, навсегда оставшись улыбающейся на тысячах фотографий. Она была прекрасна, невообразимо прекрасна, по-особенному красива. Видела бы она себя сейчас, как бы она была довольна собой, как бы возгордилась за свой гладкий и белый лоб, который так ненавидела и который сейчас являл собой признак некоего благородства и чистоты ее души. Чистоты? Нет, Сакура никогда не была невинной, в ее душе теплились низменные и грязные чувства, ее сердце полнилось пороками, а ее мысли были полны жестокостей и эгоизма. Она была такой с детства – плохой, как говорят все дети. Но откуда же это выражение, откуда эта чистота? Неужели лишь смерть сумела успокоить эту вечно мечущуюся душу, страдающую, изнывающую от своих примитивных страстей и второсортных чувств? Ино наконец поняла, какими разными они были обе. Не только внешне. Все чувства Сакуры, все ее поступки, она сама, вся – серая посредственность, любому понятная, обнаженная, нараспашку. Нет, Ино это было чуждо. Ясность и определенность в чувствах, их легкое принятие, неосознанность ощущений.
Ино закрыла глаза, молитвенно сложила руки и попыталась произнести про себя молитву, чтобы душа умершей успокоилась, но резкий запах зажигаемых возле гроба благовоний помешал ей это сделать. Она раскрыла глаза, последний раз взглянув на покойницу, а затем выразила свои соболезнования отцу и мужу покойницы, которые сидела на циновках, возле гроба с отсутствующими выражениями лиц. Странно, почему никто не пролил слез на ее похоронах? Почему никому не жаль ее, ведь она умерла такой молодой? Ино поклонилась родственникам мертвой, не взглянув ни на кого из них. Если она хотя бы на секунду задержит взгляд на человеке, сделавшим ее такой несчастной, она не выдержит, она вновь отдаст себя во власть пагубных чувств, принесших ей столько минут позорной слабости. Она больше не пленница собственного горя. Встав с пола, она отошла к остальным, к массе людей в черном, что тихо переговаривались между собой. Она встала в отдалении от других, возле стенки, безучастно наблюдая, как кто-то еще подошел к гробу отдать честь безвременно ушедшей. Ее бесила необходимость оставаться среди скопища малознакомых людей, слушать их тихие и глухие пересуды, дожидаясь церемонии прощания с покойницей. Скорее бы уже гроб отнесли на кладбище. Сакуру не стали кремировать из-за нехватки денег*. Ино устало вздохнула, поневоле прислушиваясь к обрывкам фраз, стоящих рядом людей: «Бедная девочка», «Она была беременна!», «Такая молодая, так жаль, что она сделала это с собой», «Это всё из-за него, говорят, он был слишком жесток к ней». Девушка усмехнулась. Он был жесток к ней, Ино. Сакура сравнительно безболезненно отделалась.
Интересно, что он почувствовал в ту минуту, когда увидел ее, мертвую, бездыханную, такую умиротворенно-прекрасную? Впрочем, зачем снова эти мысли о нем? Она не должна больше этого делать, нет, она не должна вызывать в себе эти думы, она должна забыть о нем. Ничего хорошего не выйдет, если она будет по-прежнему топтаться на места, отдаваясь во власть своего исступления.
Ее мысли прервал Сасори, который неожиданно к ней подошел с безучастно-скучающим видом. Она взглянула на него холодно, втуне удивляясь его неожиданному появлению, ведь они едва сказали друг другу и пары слов. Она еще помнила, какое странное впечатление он произвел на нее своей грубостью при знакомстве. Там еще была Сакура, эта извечная Сакура, ради которой собрались все эти люди сейчас. Смешно, на похороны собирается больше человек, чем на Дни рождения. Сасори всё еще поражал своим детским лицом с застывшим на нем выражением мудрости и всезначимости. И вновь странное чувство осознания его превосходства над всем сущим закралось в душу девушки, неприятно ее защекотав. Рядом с ним чувствуешь себя жутко маленькой и глупой. Она раздраженно передернула плечами.
- Смешная картина, неправда ли? – спросил он подчеркнуто-вежливым, даже каким-то светским тоном. Ино промолчала, даже не взглянула в его сторону. Хотя внутри она была согласна с этим раздражающим ее человеком. – Странно, что ты пришла сюда, - внезапно он сменил тон на резкий, какой-то странно и неприятно режущий, - вы ведь не были подругами.
- Я пришла выразить поддержку и участие людям, которым эта утрата далась тяжело, - она старалась говорить ровно, светско, холодно, перенимая его манеру. Ей становилось противно от вычурности каждого слова, от налета церемонности, скрывающей всю искренность и честность.
- И кому же она далась тяжело? – в его голосе на доли секунды проскользнула насмешка, мгновенно потонувшая в принужденно-вежливом, холодном тоне. – Посмотри, да они же все просто умирают от скуки.
- И ты? – Ино не удержалась от явной издевки в голосе. – И тебе тоже скучно? Она ведь была твоим другом.
- Ты же взрослый человек, - в свою очередь, всё тем же невозможно церемонным голосом сказал он, - и должна понимать, что дружба - понятие относительное.
- Вот как? И в чем же, по-твоему, заключается дружба?
- Во взаимовыгоде. Каждый пытается получить максимум пользы от другого. А когда получать уже нечего, дружба заканчивается. Это касается любых человеческих взаимоотношений. Эгоизм и стремление получить от человека что-то свое в основе любых человеческих чувств.
Ино не могла не признать трезвость и справедливость его суждений, ведь она думала порой так же, но ей было больно от этой правды, и она до конца отказывала полностью верить в нее.
- А как ты объяснишь тогда любовь матери к ребенку? – выпалила в отчаянии Ино, кипя от негодования и гнева. Он ответил всё так же невозмутимо:
- Инстинкт, гены.
- Ты – жестокий человек, - проговорила Ино. Не хотела бы она быть им. Жить, ожидая подвоха от окружающих, не принимать на веру ничто и никого. Совсем недавно она была близка к этому, совсем недавно она была на пути становления такой, как Сасори. И если бы не человек, так жестоко и подло ее обманувший, предавший, она бы сейчас согласилась с ним.
- Нет, я – правдивый. Правда всегда жестока.
- Какой смысл в такой правде? Она делает жизнь человека бессмысленной и одинокой, превращает его в животного.
- А человек и есть животное, - ответил Сасори всё тем же раздражающим, невозмутимым тоном. – Никакой души у него нет. Это сантименты, доставшиеся нам от древних. Любая жизнь бессмысленна. Конечная цель человека – оставить на Земле себе подобных. А люди одевают эту цель в мишуру и называют любовью, единением душ и прочей ерундой.
Она больше не могла и не хотела его слушать, потому что чувствовала, что сдается, что его скептицизм прав, что он мыслит рационально, мудро и правдиво.
- Как же можно так жить, ни во что не веря? – это было ее единственной защитой, аргументом против всех тех жестоких нелепостей правды, которые он так спокойно говорил.
- Я верю в здравый смысл.
- И как, он спасает тебя в минуты отчаяния и страданий?
- Нет никаких страданий и отчаяний, - вновь в его голосе проскользнула усмешка. – Я, в отличие от остальных, не вешаю ярлыки на каждую ситуацию и каждый импульс, порожденный нервами.
- Обычная кукла и то живее тебя, - внезапно вырвалось у Ино. Наверное, это было слишком жестоко, но ведь ему всё равно наплевать.
- Не спорю.
Воистину, страшный человек. Ужасный, пугающий. Как же могла Сакура доверять ему, считать его другом, как же вокруг него вообще могли собраться люди? Неужели каждый из них знал, каков на самом деле Акасуна? Беспринципный, жестокий, ни во что не верующий, страшный человек. Такой и убить может, не испытывая угрызений совести. Ей стало страшно. Она вдруг ощутила себя такой ничтожной и маленькой по сравнению с ним. Придавленная грузом его жестокой правды, она тщилась выбраться из нагромождений объективизма и рационализма, которыми он сыпал, найти опровержение его доводов, продолжать верить в то, что человек не просто животное, живущее во власти инстинктов. И всё же она понимала, что ее взгляды на мир слишком идеалистичны, легко подвергаемы критике. Она была уничтожена и никак не могла это принять.
- Хотя бы из уважения к человеку, который доверял тебе, не надо говорить это здесь, - сказала она строго и тихо. Разговор прервался.
Он не спешил уходить, просто молча стоял рядом с ней со всё тем же странным чувством превосходства и мудрости. В первый раз он показался ей взрослым, сейчас он стал для нее мудрым. Но одно оставалось неизменным: он внушал страх, странное, ничем не объяснимое чувство ужаса, от которого холодела кожа. Было неприятно стоять рядом с ним, дышать одним воздух, застоявшимся, полным выдохов сотни чужих людей, стоять рядом, слышать его дыхание, ощущать его присутствие. Он мог показаться красивым, но ей внушал лишь отвращение. Его лицо, детское, идеальное, будто выточенное из камня, было чудовищным, идеальным, настолько красивым, что едва казалось живым. Все красивые люди страшны. Она не раз убеждалась в этом. И Сасори – лишнее тому подтверждение. Стоять с ним рядом было невыносимо, казалось, что ее раздевают и к обнаженному телу прикладываются клейкие щупальца. Он не смотрел на нее, но его присутствие, его дыхание, его запах действовали на нее губительно, словно она дышала отравленным радиацией воздухом. Никаких внешних проявлений, но огромный вред. Она отделилась от стены и молча прошла мимо него, вышла из комнаты, прямиком на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, в помещении было ужасно жарко и воздух спертый.
Улицу объял январь, белоснежный январь. Наконец выпал так долго ею ожидаемый снег, пусть рыхлый, редкий и едва покрывающий серую землю, но всё тот же снег, который превращал реальность в сказку. Было прохладно, а она вышла без куртки, в шерстяном черном платье, которое доходило до колен. Зябко поежившись, она вздохнула. Легкие тут же забились инеем, впитав в себя крупицы свежего, морозного воздуха, что, казалось, сжигал ноздри. Лучше замерзнуть тут, чем задохнуться там, среди тысяч чужих тел. Да, Сасори был прав, вся эта церемония – сплошной анекдот. Собрались сотни едва знакомых друг другу людей, которых сама Сакура с трудом знала. Какие-то соседки, ее псевдо-подруги, расфуфыренные в пух прах даже для похорон, случайно забредшие знакомые знакомых умершей. Все пришли, чтобы показаться сердобольными, каждый со скорбным видом подходит к ее гробу, дышит на ее мертвую кожу, молится за упокой души. И все, каждый из той сотни знает, что она убила себя добровольно, знает и осуждает ее, думает про себя с тайным чувством превосходства: «Я бы такое никогда не совершил!» Ее тошнило от сборища огромной кучи народа, где все думают про себя одно и то же, считая, что их мысли уникальны. Да у них же у всех на лицах написано, что им скучно, что они фальшивят, что им плевать на Сакуру, что большинство ждут-не дождутся, когда все сядут за большой стол, чтобы помянуть усопшую. Интересно, а Дейдара, о чем он думает? Противно ли ему точно так же, как и ей, от этого глупого спектакля, злится ли он, что должен видеть эти фальшивые скорбные лица, выражающие ему соболезнования? Но нет, снова он, опять эти глупые мысли, опять это наваждение! Ино зло поморщилась. Как бы она ни старалась, а мысли о нем всё равно прокладывают себе путь в голову. Она сумела усыпить свои чувства к нему, запрятать глубоко обиду, которую ощущала, предательство, которое приняла от него, но голова, упрямая голова, всё подбрасывала ей в общий поток рассуждений его имя. Как же ей надоело это постоянное бегство от самой себя, от собственных чувств. Но она должна была. Жизнь тысячи раз показывала им, как они не правы, жестоко наказывая за противоестественные желания, мысли и поступки. Она не должна поддаваться слабости, она больше не будет делать это, от этого лишь больней. Ладонь непроизвольно легла на грудь, указательный палец коснулся того места, где остался ожог от сигареты. Мгновенно вспомнилась та жгучая боль. Она теперь поняла, что должны чувствовать животные, когда на них выжигают клеймо. На ней теперь тоже клеймо. Клеймо жертвы, отдавшей в руки хищника. И хотя эта Рин больше не мучит ее, вообще не замечает, но Ино навсегда запомнит ту пытку, а этот шрам – напоминание о том, как она отдалась в руки постыдной слабости.
Позади нее послышался гул толпы и вновь появились те перешептывающиеся голоса. На улицу высыпали люди, укутанные в черные куртки и пальто, медленно и громко, уже смелее переговаривающиеся. Значит, церемония отпевания кончилась, все попрощались с покойницей, и теперь дело осталось за препровождением гроба на кладбище. Монах не стал читать над Сакурой сутру из-за того, что она была самоубийцей. И похоронят ее вдали ото всех, за оградой кладбища, среди таких же, как она. А их, кажется, было очень мало. По традиции, в последний путь покойницу сопровождают лишь близкие друзья и родственники. Значит, она может идти домой.
Пробираясь сквозь толпу внезапно повеселевших на морозе людей, у которых пропала всякая скорбь, Ино расталкивала людей локтями, пытаясь достигнуть коридора, где осталось ее пальто. Она не стала искать родителей: было невозможно отыскать их среди всей этой толпы, к тому же, они останутся с Дейдарой, на поминках, поэтому можно смело уходить домой. В коридоре она встретила Сасори, который тихо о чем-то переговаривался с Саем. Они оба посмотрели на нее как-то странно, пристально, будто определяли ее дальнейшую судьбу, и вновь продолжили свой разговор. Ино поежилась от вновь возникшего чувства неприязни, появившегося из-за взгляда Сасори, схватила пальто, накинула его на плечи и торопливо покинула помещение.
Сакура была неотъемлемой частью ее детства, жуткого, поселившего в душе страх, детства, сделавшего ее такой. В каком-то смысле, Сакура была той, кто определил дальнейшую ее судьбу. Кто знает, как сложилась бы ее жизнь, если бы не это подлое предательство, удар в спину, плевок в душу? Быть может, сейчас она была бы совсем иной? Странно думать об этом, странно ощущать, что человек, играющий в твоем предопределении так много, вот так нелепо ушел, добровольно, поддался собственной слабости, теперь никто, просто тело, бездыханное, лишенное души. Это нечто, некогда бывшее Сакурой. Где теперь настоящая она? Ино попыталась обнаружить в душе остатки жалости, намек на слезы, но ничего не могла найти. Оплакивать человека, поселившего в душе семена зла, недоверия? Жалеть о человеке, который сделал из нее такую неживую, еле двигающуюся куклу? Нет, меньше всего она хотела скорбеть по девочке из своего сломанного детства. Пусть этим занимается Дейдара. И снова он! Сколько можно спотыкаться в мыслях о его образ, натыкаться на него в самых обыденных думах, без конца ловить себе на осознании того, что беспрестанно к нему возвращаешься? Она устала. И как же выкинуть его из головы, перестать думать? Никогда еще она так долго не сетовала на предательство близкого человека. Почему же с ним всё так болезненно? Все предают друг друга, она уяснила это с детства, но почему же тогда она наивно полагала, что с Дейдарой всё окажется по-другому? Нельзя привязываться к людям, нельзя слепо им доверять, нельзя стремится быть кем-то значимым в жизни другого. Это надо высечь на теле в виде клейма или татуировки, чтобы никогда не забывать свои заповеди. Она прибавила шаг, словно так могла убежать от навязчивых мыслей о нем. От него надо было бежать, как от чумы, спасаться, пока не поздно, пока она еще могла соображать, а не чувствовать. Ведь столько раз случай показывал, как рискованно быть рядом с ним, желать человека, которого нельзя желать. Она бы смогла тогда скрыться от слез, никогда до этого ей не свойственных, от позора, постигшего ее вместе со слабостью, от болезней и бреда, от раны на руке, от остриженных волос и следа окурка, который тушили о ее живую плоть. Сколько шансов на спасение она потеряла! Что принесли ей чувства к Дейдаре? А что отняли? Минутное счастье против часов спокойствия и мрачной определенности. А сколько мук она познала в ночные часы, когда, содрогаясь, представляла, как человек, спасительно ее обнимавший когда-то, ложится рядом с ней, с девушкой, сломавшей ее душу! Как она задыхалась от ненависти и обиды, пытаясь понять его, пытаясь оправдать и простить! Жестокий, он даже понятия не имеет, сколько боли причинил ей собственными руками, которыми когда-то обнимал и сжимал ее ладони в мертвой хватке. Теперь у него ничего не осталось. Ни жены, ни готовой на грех сестры. Теперь он безмерно одинок. Так же, как одинока она.
Внезапная жалость пронзила душу, словно стрела. Как, должно быть, он страдает сейчас! А ведь она даже не взглянула на него, не видела боли, сокрытой в синеве его глаз, не подарила ему утешающего, нежного взгляда, столь необходимого ему сейчас именно от нее. Как она может допускать его мучения, вдобавок обвиняя его в своих мелочных страданиях, ведь он так раздавлен сейчас? Она не знает, что такое смерть, она понятия не имеет, что может чувствовать человек, нашедший руки собственной матери отдельно от тела в саду, а потом обнаруживший собственную жену, павшей от ее собственных рук. Ему гораздо больнее сейчас, а она не выказала должного участия хотя бы из чувства приличия. Все те незнакомые люди на похоронах соболезновали ему, а он ведь наверняка ждал хотя бы взгляда от нее. Какая же она жестокая, какая же подлая и низкая, раз еще смеет обвинять его в своей эгоистичной слабости! Ну разве он виноват в том, что она беспрестанно о нем думает?
Нет, нет, нет. Что за чушь подкидывает ей ее сердце? Разве может она вновь предаться собственным чувствам, став их рабой, как прежде? Разве может она позабыть все те заветы, которые приняла, в которых поклялась себе? Что же ей останется, если она сейчас поддастся минутному отчаянию, разрушив стены безразличия и холодности, которые так долго вокруг себя выстраивала? Разве могут спасти ее эти пагубные, преступные чувства к родному брату, разве может ее сделать сильнее грехопадение? Нет. Она не будет, она выстоит, она одержит и эту победу над собой, как бы больно не было, как бы мучительно не тянуло ее сердце в противоположную сторону, призывая возвратиться к нему. Она ускорила шаг в отчаянной попытке спастись, убежать прочь от наваждения, от дикого желания, захлестнувшего ее сердце. Нет, только не снова поддаваться слабости своей души, собственному малодушию, только не теперь, когда она сумела заковать себя в броню равнодушия. Но упрямое сердце не унималось. Оно будто шептало ей: «Вспомни, сколько раз он спасал тебя, приходил, когда был нужен, а теперь ему нужна ты». Желая отгородиться от этой правды, она почти сорвалась на бег. Нет. В последний раз он не пришел, оставил ее погибать в одиночестве, жестко и вероломно бросил, взяв удушающее обещание с нее, что она не станет его ненавидеть. Как она может простить его, как она может теперь утешить его, если он предал ее, если вверг ее вновь в пучину боли и одиночества? Разве будет это справедливо?
Позади нее послышался хруст шин автомобиля по асфальту, что освежило ее рассудок, забрав ее из пучин собственных противоречивых чувства. Она отступила на обочину, прямо в редкий, рассыпчатый снег, и медленно побрела к дому, перестав бежать. Черная машина поравнялись с ней, стекло водительского окна опустилось, и она увидела детское лицо Сасори. Идеальное, холодное, беспристрастное лицо. Ино отпрянула от машины, словно от чумы, в страшном удивлении и негодовании уставившись на Акасуну, который тут же безразлично проговорил:
- Ты так бежала, что я едва догнал тебя.
Автомобиль медленно двигался соразмерно со скоростью ходьбы Ино. Она остановилась, недоверчиво и зло глядя на самодовольное лицо Сасори, который строил из себя всезнающего мудреца. Она поглядела в его кукольные, лишенные света глаза и поняла, почему он производит такое странное впечатление. В глазах его не было ничего, кроме скуки. Казалось, он вот-вот во весь рот зевнет. Ему чертовски, до одури было скучно жить. Но что же ему понадобилось от нее? Зачем он специально догнал ее на машине, неужели что-то не досказал тогда, а теперь решил вернуть упущенное? И разве не должен он сейчас быть рядом с Дейдарой, они веди друзья. Впрочем, она ясно уяснила, что такое в понимании Сасори друг.
- Что тебе нужно? – грубо и прямо спросила Ино. Самое верное в разговоре с ним – грубость, неприкрытость, правдивость, не скрытая за толщей вычурных, пышных фраз и пространных рассуждений. Однако сейчас его нисколько это не застало врасплох, он спокойно ответил:
- Совершенно ничего. Ты так быстро бежала, что я подумал, что куда-то опаздываешь, и решил, что будет неплохо тебя довезти до места с ветерком, так сказать.
Ино изогнула бровь. Ну чего он прицепился к ней, когда при первой встречи остался совершенно холоден, даже подчеркнуто груб и неприветлив с ней? Что ему нужно, каковы его истинные мотивы? Но за налетом сонной дымки этих глаз ничего невозможно было увидеть.
- Садись, - невозмутимо предложил он. – Подвезу тебя.
- Я пешком дойду, - ответила она, не став копаться в причинах, побудивших его превратиться в светского джентльмена, обходительного с девушками. К тому же она еще ни к кому не садилась в машины и делать это не собирается. – Тут недалеко, - прибавила она грубо, чтобы дать ему понять, как ей неприятна вся эта ситуация.
- Не бойся, я ничего не собираюсь с тобой делать. Лишь подвезу.
Она покраснела от стыда от гнева. Она и не думала, что он посмеет воспользоваться ее податливостью, он слишком расчетлив и умен для резкого и быстрого наступления. Настолько умен, что теперь выставляет ее в собственных глазах озабоченной дурой, недотрогой, которая слишком бережет свою невинность. Провоцирует ее, умело провоцирует. Думает, что она сейчас фыркнет и сядет в машину, чтобы доказать ему, что он ошибается. Только она не станет этого делать, потому что ей плевать, что он о ней думает и потому что она знает, что он говорит ей это специально. Слишком старый трюк и работает на глупеньких девушках. Ино считала себя кем угодно, но уж точно не глупой.
- Я не сяду с тобой в машину, даже если это будет единственное убежище во время Апокалипсиса. Ты мне противен, ясно? – И никого не дожидаясь, не проверяя его реакцию в ответ, она отвернулась от автомобиля и уверенной походкой направилась в сторону дома, ступая прямо в снег, степенно и неторопливо шагая по обочине, желая показать ему, что ей всё равно. Он не отступал, завел машину и медленно поехал наравне с ней, нагло и пристально прожигая девушку взглядом.
- Знаешь откуда все твои проблемы? – холодно спросил он. – Ты не умеешь соизмерять. Тебе надо всего и побольше, ты не согласна на малое даже в горе. Таких, как ты, называют мазохистами. Причем жадными мазохистами.
- За психологическую консультацию спасибо, - ответила она, не глядя на него. – Только оставь свои дешевые штучки для кого-нибудь другого. Я на провокации не ведусь.
- Ты умная девушка, - проговорил он всё так же холодно. – Только это не мешает тебе оставаться полнейшей и неисправимой дурой. – После этих слов, он закрыл окно, прибавил скорость и с шумом умчался прочь от нее.
Она посмотрела вслед черному автомобилю. Его слова ни капли ее не задели, но на душе отчего-то стало неприятно. Как будто ее раздели наголо перед многомиллионной толпой. Она не могла не признаться себе в том, что Сасори слишком сильно на нее действовал, она словно зависела от него, от слов, которые он скажет. Он низводил до бездны все те вещи, которые были для нее значимыми, он принижал достоинство ее ценностей, он был слишком циничен и самоуверен. И он был чертовски умен, страшно умен. Это виделось в его взгляде, это проскальзывало в том, как он держал себя, как неспешно и холодно говорил, будто ему некуда спешить, будто его ничего не интересует. Она казалась себе такой слабой и жалкой по сравнению с ним, будто пятилетний ребенок. А еще Сасори отвлекал от губительных мыслей, как ни странно он спасал ее от наваждения, уберегал от исступления, от падения в море собственных желаний. Странно, что этот человек, совершенно ей неприятный, даже скользкий в какой-то мере приносил такую гармонию и такое спокойствие. Он совершенно нейтрализовал все мысли, все ее чувства, он заставлял ее забывать о своих страстях, о том, что она так жаждала забыть. И это пугало. Но нет, лучше просто не думать об этом. Лучше в тысячный раз подумать о том, что Сасори не прав, что он слишком цинично смотрит на мир, а ведь так нельзя. Нельзя жить без веры, нельзя жить без человеческих ценностей, нельзя жить, низводя всё до фальши и мотивируя любой человеческий поступок глупым эгоизмом. Это он самый эгоистичный и капризный человек из всех, что она знала. Избалованный, перенасыщенный, скучающий. Он, должно быть, ужасно одинок.

Море спасало его от бед, от собственных слабостей, от заблуждений и пагубных чувств. Море было единственным его убежищем. Только оно, грозное, не останавливающееся ни перед чем, всесильное и огромное, вобравшее в себя столько боли, могло спасти его. Она была похожа на море, такая же упрямая, такая же холодная, неистовая в своих чувствах, неоднозначная в своих настроениях, полная невысказанной боли. Море просто катит воды от берега к берегу, словно стремится выплюнуть их, но не может, постоянно силой возвращает их назад, в самую свою суть и глубину. Она такая же. Она как будто хочет показать, насколько ей больно, но топит каждую эмоцию в себе, оставаясь такой же непроницаемой и холодной, безразличной ко всему и живущей лишь своим внутренним миром. Море сильное. Она тоже сильная, она справляется, мастерски справляется с чувствами. Те минуты слабости, когда он видел ее отчаявшейся, уничтоженной грузом собственных эмоций, были настоящим откровением. Она никому не показывала, насколько сломлена внутри, а ему осмелилась. Она была морем. Морем его боли.
Он так и не сжег ту записку. Сакура слишком много требовала от него. Он перечитывал ее каждодневно, пытаясь понять в этих строчках, написанных неловким почерком, что ощущала Сакура, когда запивала снотворное алкоголем. Он не мог ее понять и мучился. Как она могла забрать с собой еще и их ребенка? Да, она не получала то, чего так сильно хотела – любви от него. Но ребенок... В чем виноват еще не родившийся малыш, какая мать может добровольно уйти из жизни, зная, что внутри нее расцветает новый мир? Разве способна женщина на такую подлость – загубить еще не родившуюся жизнь? В последнее время он стал острее и болезненней реагировать на детей. Каждый раз, когда он видел мать, ведущую своего дитя за руку, он не мог отвести взгляда и долго пялился на улыбающееся, маленькое существо, которое благоговейно глядело на мать, что-то ей рассказывая. Еще его стали бесить женщины, которые прилюдно кричали на детей или раздраженно отвечали на проявление их интереса. Ведь это же существо, которое девять месяцев жило внутри них, росло, развивалось, как возможно его не любить? Он любил Уми. Он любил своего ребенка, так и не родившегося, так и не улыбнувшемуся ему, так и не назвавшего его папой. Эти мысли мучили его, ему не хватало кричащего по ночам существа, ему не хватало Уми. Он ведь даже не знал, мальчик это или девочка. Он ведь так и не узнает никогда, какого цвета у него глаза – синие или зеленые. Он ведь так никогда и не возьмет этого младенца на руки. И никогда он больше не будет ходить на изнуряющую работу с единственной целью – ради него, ради своего ребенка.
Ребенок это ответственность. Только это приятная ответственность. Неужели Сакура просто-напросто струсила, испугалась, ведь не могла же она покончить с собой лишь потому, что Дейдара так грубо и холодно с ней обращался? Ведь она мать, ее должны были поддерживать мысли о жизни, что росла в ней, что была ее частью, которую она любила. А любила ли? Любила ли она этого младенца, раз пошла на такое?
Она выбрала прекрасное имя для ребенка. Если бы он вырос, он стал бы таким, как Ино. Он был бы похож на нее духовно. Как знать, ведь может часть ее генов передалась бы ему, ведь она всё-таки родственница. Уми был бы таким же сильным, как море. Таким же могучим, таким же грозным и непобедимым. Неважно, девочка это была или мальчик. Его ребенок обязательно был бы похож на море.
Начало февраля было снежным. Впервые выпадало так много снега, эта зима выдалась по-особенному холодной. Белесый покров доходил до щиколотки, был мягким, клейким, из-за чего детвора испещрила все улицы снеговиками. У моря было по-особенному холодно. Снег падал прямо в бушующее воды, растворяясь там миллионами крупиц, у берега он таял под натиском волн, что лизали замерзший, покрытый снегом песок. Дейдара зябко прятал пальцы в карманы куртки и чувствовал себя совершенно оледенелым. Ему было холодно всегда, куда бы он ни шел, даже под двумя одеялами. Каждую ночь, лежа в пустой квартире и кутаясь в шерстяную кофту, накрывая себя толстыми пледами, он дрожал от холода. Он пил горячий шоколад, но ему было холодно. Он включал обогреватель почти до отказа, но ему было холодно. Ни одна теплая вещь, ни одна чашка горячего шоколада, ни один обогреватель не способны были его согреть. Он скучал по солнцу, по жаре, по лету, выжигающему всё до основания, по лету, бушующему в ее холодных глазах, по невообразимой яркости лазури, по ветру, забивающемуся в ноздри, сбивающему с пути. Тот холод казался бесконечным спутником его одиночества, он слишком навязчиво напоминал о себе, он лишний раз доказывал, насколько же он ничтожен и как слаб. Он никому не был нужен, и это было единственное нечто определенное в его существовании. Он знал, что не имеет право требовать любви от кого бы то ни было, особенно, от Ино, но сердце изнывало каждый раз, стоило ему воспроизвести перед мысленным взором черты горячо любимого лица. Он жаждал увидеть ее, жаждал заглянуть в это выжженные, почти бесцветные, глаза ледяного цвета, чтобы узреть в них легкий укор и всепрощающий трепет. По сути, это была неосуществимая мечта. Он не имел права требовать от нее прощения, ведь так жестоко и подло с ней поступил. Она могла его ненавидеть, она могла его осуждать, она могла ему мстить, а он ничего не мог. Он вообще ни на что не имел права. Лишь жить, закрывшись в собственной комнате, как червь, жить, питаясь своим одиночеством, своей слабостью, своим страданием.
Он уволился с работы, покинул стройку, порвал все связи с внешним миром. Он отказывался от помощи Сая, который приходил к нему каждый день, стучась в закрытую наглухо дверь, ждал от него какого-то определенного ответа, оставлял у порога пакет с музыкальными дисками. Почему-то он приносил только диски, не еду, не вещи первой необходимости, не всевозможные журналы или книги, фильмы или что-то, что помогло бы ему выбраться на свет. Только музыку, потому что только она умела спасать, как никто другой. Дейдара со стыдом и мучением ждал, когда эти стуки прекратятся, когда Сай уйдет, оставив очередную порцию музыки. А потом тихонько открывал дверь, жадно хватал диски и ставил их на полную громкость. Слушать тишину было невыносимо, музыка восполняла ее, она добавляла ему чувств, она их стимулировала. Если бы не музыка рядом, он не смог бы как следует чувствовать эту жгучую, ноющую боль. В основном, это был рок, тяжелые композиции с громким вокалом, невыносимые, заключающие в себе боль, наполненные ею в каждом слове. Сай знал, что необходимо человеку в тех или иных ситуациях, всегда знал. Сасори им не интересовался. Он сгинул в бездну, даже на поминках не остался, очутившись равнодушным ко всему этому. Дейдара знал, каков Сасори на самом деле, знал, что он не приемлет слабость, боль, называя это всё лишь глупыми сантиментами и ничего не значащим дерьмом, но сейчас его циничность была по-особенному жестокой и не ко времени. Даже лучше, что Сасори не приходил, не делал попыток вытащить его. От его ядовитого языка стало бы еще хуже. Отец предлагал ему переехать обратно, но Дейдара напрочь отказывался, потому что там была Ино и потому что сейчас ему необходимо было одиночество, которым он питался. Он жил мыслями об Уми, Сакуре и Ино. Эти три человека составляли весь его мир, не считая тех моментов, когда слышался стук в дверь, возвещающий о прибытии Сая. Изредка он выходил на улицу, шел к морю, потому что лишь там находил покой и ясность, а после снова – тесная квартира с бардаком в каждой комнате, с разбросанной одеждой, мусором, обрывками рисунков, которые он делал. Он рисовал Уми. Представлял, каким бы стал его ребенок, если бы не погиб от рук матери. Это была то девочка, то мальчик. Оба они сливались в его сознании в единую консистенцию под названием Уми, бесполую, чистую, идеальную. Девочка-Уми имела кудрявую головку и разрез глаз матери с его насыщенной синевой. Мальчик-Уми носил прямые волосы и был копией Сакуры. Ничего от него. Даже жутко становилось, когда он принимался глядеть на его зарисовки. Эта была копия Сакуры, той Сакуры, какой она была ребенком: дикий взгляд исподлобья, веющий жестокостью, насупленные брови, влажный блеск глаз, казалось, вот-вот польются слезы, плотно сомкнутые в единую полоску тонкие губы, искривленные обидой. Мириады чувств на одном лице. Противоречия и боль. Осмысленный взгляд и совершенно бессмысленная жестокость в выражении лица. Мальчик-Уми пугал его. Больше он любил девочку, но неизменно любил их обоих, когда они сливались в его сознании в единое тело, в единую оболочку, становясь не просто лицом, а душой, той непонятной субстанцией, что развивалась в чреве Сакуры.
Жестокий февраль каждый день убивал его очередной порцией холода. Жестокий февраль вынуждал его прятаться под одеялом и сидеть дома, прекратив походы к морю. Жестокий февраль доводил его мыслями об отсутствии в его жизни Ино, Уми и Сакуры. Жестокий февраль делал свое дело: методично, основательно, следуя инструкции, разрушал его по кусочкам, оставляя гниющую плоть неприкрытой, страшно прокаженной заразой. Жестокий февраль убивал его.
Так жил Дейдара. Болезненно, слепо, бессмысленно, одиноко, изнывая по лазурным, светлым глазам, являвшимся к нему во сне в виде далеко мерцающих, сияющих светом фонарей, зовущих его к лучшей жизни, к тому выжженному солнцу, к той жаре, к той болезненно-надломленной Ино, где еще не было никаких проблем, где его страсть еще не овладела им, где он не совершал чудовищных ошибок, где была жива и относительно счастлива Сакура Харуно. Где Ино не делала специальных попыток на похоронах не смотреть на него, где она была холодно-безразличной и такой чужой, где она не переговаривалась о чем-то горячо с Сасори. Тот мир, скрытый во мраке прошлого, потонувший в вечности.
Он пытался постичь время. Он пытался поймать настоящее, остановить его, задержать, словно нажав на паузу во время воспроизведения видео. Он лежал, укрытый одеялами, и в его голове крутились странные мысли: «Через секунду наступит будущее, ставшее настоящим, а затем превратившись в прошлое. Но это будущее уже наступило, не успел я даже подумать об этом. И оно точно так же мгновенно превратилось в прошлое. Мгновенно – то есть сейчас. Значит, нет никакого прошлого и будущего, значит, я одинок именно сейчас и это никуда не ушло. Значит, я не жив вовсе и каждый на Земле не жив. Какое значение имеем все мы перед временем? Сакура правильно сделала, что умерла. Теперь для нее не существует времени, теперь она и Уми дрейфуют в вечности, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, будь они все прокляты». Эти странные мысли полнились в его голове день ото дня и он упивался ими, развивал. Он даже хотел записывать всё это одно время, но было слишком тяжело и холодно подниматься, скидываться с себя одеяла и водить ручкой по бумаге. Более того, у него бы мгновенно заныла рука. Да и все эти мысли больше похоже на бред сумасшедшего, в них нет никакой подлинности и смысла, они ничего не стоят.
Любое занятие казалось ему бессмысленным. Он неохотно ел, когда бывал голоден, ел полуфабрикаты и лапшу быстрого приготовления, которые покупал во время походов к морю. Он рисовал Уми, когда начинал думать о нем, когда какие-то строчки песни или мелодия воспроизводили в его голове Сакуру, лежащую в ванне в позе зародыша. В остальное время он тупо лежал под одеялом, думал, спал, думал, спал, думал, спал. И это было прекрасно в каком-то смысле. Со стороны он казался себе слабым и жалким, но эти мысли мало его заботили. Меньше всего он хотел думать о том, как он выглядит со стороны. Он просто устал и остался один. Он просто никому больше не нужен. Он просто потерял жену и ребенка, потерял Ино, самого главного человека. Потерял и предал. И теперь он наказывает себя таким образом. Наказывает за ошибки и грехи, которые совершил.
Ничего, совершенно ничего не имело смысла и прямого назначения.
Всё было фальшивым, ненатуральным, бутафорией на действительность.
Нет, лучше остаться дома, под теплым одеялом, с включенным обогревателем, с мыслями, которые доступны лишь ему и которых никто не знает. Лучше.

*В Японии покойников принято кремировать из-за недостатка мест на кладбищах. Но так как это слишком дорогое "удовольствие", некоторые японцы предпочитают хоронить по-старинке, в гробу.