Параллель. Боль в тебе. 21.

***

Уехать из этого города, пропахшего чужим счастьем, чужими мыслями, чужим запахом.
Уехать далеко, чтобы только не видеть этого болезненного моря, волны которого шумом царапают слух и спокойствие.
Убежать, убежать без оглядки от этих тонких, узких, длинных улиц, уходящих в горы.
Исчезнуть из этой серости и одинаковости зданий, чужих улыбок, взглядов, жестов.
Больше никогда не видеть моря, в котором повсеместно хотелось утонуть.
Не разглядывать ночами небо, беззвездное, дико-темное, чужое, низкое.
Не вдыхать морозный воздух, обжигающий ноздри, тяжело забивающийся в легкие, словно дым от сигарет.
Не помнить рассветы, не похожие друг на друга, не провожать закаты, всегда что-то убивающие внутри.
Не глядеть на умирающих в крике чаек, носящихся неистово по серому, пепельному небу.
Не созерцать однотипные здания, не болеть душой о том, что происходит в чужих стенах отчего дома по вечерам.
Не слышать.
Не видеть.
Не вдыхать.
Забыть.
Во чтобы то ни стало забыть.

21.

Весна почти пришла в город, в расчищенный отступившей зимой, город, который задыхался во внезапно подаренной свежести. Снег превращался в лужи, окрашивая дороги в насыщенно-серый цвет. Обычно весна всегда приносила успокоение и некое облегчение, но сейчас она внесла неожиданную ясность в голову, подарив такие давно желанные, четкие мысли о том, как дальше жить. Весна смывала всю грязь и скверну со дворов, весна смывала всю грязь и скверну из души. Небо начинало приобретать оттенки ее пронзительно-голубых глаз: яркая бледность и кажущаяся бесцветность, легкая лазурь, разбавленная белым. Он задирал голову вверх каждое утро, выходя на балкон в пижаме и ощущая, как обновленный воздух забивается глубоко под кожу, в самые ребра. Жадно вдыхая крупицы заново рожденного кислорода, чувствовал, что снова жив.
В голове родился ясный план действий: с наступлением марта уехать в Токио.
Его ничто больше не держало в этом городе, надоевшем до кончиков ресниц, городе, мокрая пыль которого оседала на теле, будто проклятье. Он перестал жалеть о море, которое больше никогда не увидит в дико-первозданном виде. Он перестал жалеть о друзьях, которых у него не осталось. Он перестал жалеть о своей прошлой жизни, которой так дорожил. В конце концов, любая вещь имеет ценность, пока ты придаешь ей какое-либо значение. Он перестал придавать вещам значение. Он перестал мучиться от ненужных чувств. Он оставлял в этом городе ту, которая оставила его. Он оставлял в этом городе тех, которые его покинули. Так был ли смысл жалеть о чем-либо? Он давно хотел поступить в Художественный Университет в Токио, так почему бы это не сделать сейчас? И всё время, что он сидел дома, всё время, что на дворе стоял жесткий февраль, он готовился к вступительным экзаменам*, изрисовывая каждодневно пачки бумаг. Денег почти не было, но на билет ему как раз хватит, а там можно будет попросить взаймы у Сая.
Он не знал, что происходит с Ино. Он не знал, чем она живет. Он не знал ничего о ее боли. Он ничего о ней не знал, равно как и она о нем. Всего лишь сводная сестра, невесть откуда свалившаяся на его голову. Он привык так думать о ней повседневно, чтобы кровоточащая душа перестала скорбеть и метаться, мучить его, обнажая перед ним гнойные раны, в сотый раз вынуждая его сдирать с себя спокойствие из-за боли. Ино продолжала мучить его во снах, в сладостно-прекрасных, диких снах, которые приходили каждую ночь ненадолго, оставляя его, одинокого, сломленного, в пустоте темной квартиры с неясно гудящей головой, с сильно скачущим сердцем, с дрожащими в нервной лихорадке руками. Эти сны всегда были полны тягучей негой, томной истомой и убивающим жаром. Но едва ли он мог вспомнить ясно то, что ему снилось: после подобных видений в душе ничего не оставалось, кроме ощущения противно-склизких, ледяных и мерзких лап отчаяния, которые царапали нутро невозможностью реальности каждого сна. Ино снилась ему, отчаянно и неистово являлась во снах, выпотрошив всю душу, его всего, переворачивая основы его мироздания, вспарывая его брюхо и методично в нем копошась с целью оставить его пустым, с неясным чувством того, что в нем что-то не так, что у него внутри всё не на месте. Он пытался думать о ней, как о незначительной части его жизни, ушедшей в прошлое навсегда и безвозвратно, но она не унималась, ее призрак с укором преследовал его, ругал и наказывал за дерзость его мыслей, за то, что он так самонадеянно посмел попытаться ее забыть. Он всё пытался отвадить от себя ее образ, но он не уходил, он вечно его преследовал, превращаясь в реально-осязаемую субстанцию с наступлением темноты. Ее не было в его жизни в реальности, но зато она приходила к нему во снах, принося с собой боль и сумятицу. Он не боялся засыпать, но с каждым разом это становилось всё труднее из-за мыслей, атаковавших его воспаленное сознание. Он обдумывал свой переезд, строил смелые планы, а потом внезапно в голову закрадывалась мысль, сметавшая все остальные: он сейчас закроет глаза и вновь увидит ее. И он уже ни о чем не мог более думать, дико мучась, строя догадки, как именно она закрадется в его душу, как именно поработит его видение, что будет делать и что подарит, чем решит разбавить постоянную сумятицу, остававшуюся у него внутри после ее ночных посещений. Иногда он принимался ее ругать, обвинять в том, что она снится ему, что каждый сон так прекрасен, так невообразимо сладостен, а реальность такая дико-несправедливая и тяжелая, но в чем тут была ее вина? В том, что она завладела всеми ее мыслями, в том, что не отпускает его, словно наркотик, в том, что он ее безумно, до отчаяния любит? И он вгрызался зубами в подушку, ощущая пожар внутри, готовый кричать о несправедливости, об одиночестве и обособленности его существования. Она поступила с ним жестоко и подло! Она пришла, чтобы сделать ему больнее! Она с вероломным намерением отравляла его объятья, заставляя всё в его душе вздрагивать и отзываться, а потом разом низвергала все его чувства в бездну, показав ему, сколько на самом деле стоит такая жизнь: во имя нее. Жертвы всегда бессмысленны, жертвы никому не нужны, но Дейдара был одержим жертвой, он повсеместно готов был лечь на алтарь, чтобы его растерзала высшая, неуправляемая сила его наваждения. Каждая ночь проходила в пламени агоний, а утром он вновь оставался прежним, заваливал себя работой, чтобы только не мучиться.
Он сильно похудел и выглядел ужасно. Каждое утро, глядя на себя в зеркало, злобно усмехался над самим собой. Мешки под глазами, вечно удрученный, не выспавшийся вид, отросшие волосы неаккуратной копной ниспадающие до лопаток. Тонкие руки, испещренные мелкими порезами и мозолями. Измученный, жалкий, надорвано-болезненный.
После прихода Ино в нем как будто что-то надорвалось. Когда он увидел рядом с ней Сасори, у него в душу закралось вздорное подозрение, какая-то нелепая мысль, которая, однако, становилась для него всё вернее и правдивее с каждым днем. Он ясно прочел тогда в глазах Акасуны его намерения. И в тот миг он едва сдержался, чтобы не ударить его прямо там, перед ней, стерев с его лица это грязное самодовольство. Он чувствовал в Сасори силу, неясную, всепоглощающую силу, перед которой не может никто устоять. Ненависть, зависть, страх – эти противоречивые пороки смешивались в нем при одной только мысли о друге, если его до сих пор можно было таковым назвать. Он еще пару раз приходил к нему после, один, но Дейдара не открывал, потому что ощущал, что не сдержится, точно ударит его на этот раз. А Ино, жестокая, холодная Ино, больше не приходила. Единственный, кого он стал пускать к себе, - Сай. Тот не спрашивал ничего лишнего и не заставлял его разговаривать без надобности. Они просто сидели на кухне, пили чай и молчали. Иногда он приносил алкоголь и сигареты, странным образом выгадывая моменты, когда ему, Дейдаре, хотелось покрепче и горше, чтобы не чувствовать крепость и горечь в сердце. Иногда ему казалось, что Сай уже знает, что он скоро уезжает, что ему даже нет надобности сообщать, потому что он давно всё понял и постиг в его душе даже лучше, чем он сам. Дейдаре нравилось с ним молчать. Он чувствовал, что молчание сближает людей больше, чем любой, самый откровенный разговор. Благодаря визитам Сая он на время переставал мучиться и утверждался в своем намерении уехать всё сильнее, уверенный в том, что бросает в этом городе всё старое, изжитое, ненужное. Уверенность его, однако, сильно поколебал совершенно неожиданный за последнее время визит Сасори.
Дейдара по обыкновению рисовал, отчаянно водя карандашом по бумаге, пытаясь достичь нужной изящности и утонченности рук. Маминых рук, которые он рисовал молитвенно сложенными, с переплетенными пальцами. Мама никогда так не складывала руки, и потому ему внезапно захотелось посмотреть, как будут выглядеть ее музыкальные ладони в этом столь несвойственном ей жесте. В дверь позвонили, вынудив его прерваться, устало выпустив карандаш из пальцев, которые вдруг расслабленно заныли от напряжения. Дейдара прошел в коридор, думая, что пришел Сай. Он, не глядя в глазок, открыл дверь, совершенно уверенный, что это Сай, потому что больше было некому. Но на пороге показалось сияющее самодовольством лицо Сасори с отвратительно-важным выражением бесчувственности. Дейдара заслонил собой проход, хмуро поглядев на Акасуну, ожидая, чем он объяснит свой приход.
- Не впустишь меня? – проговорил Сасори с неожиданно деланным дружелюбием, протягивая другу пакет с банками пива и упаковками сушенных морепродуктов.
- Зачем ты пришел? – холодно спросил Тсукури, игнорируя преподносимый ему пакет.
- Поговорить, - деловито ответил юноша. – Тебе будет очень интересно услышать о том, что я тебе сообщу.
Его слова никогда не стоили дорого. Он лгал бессовестно, он обманывал с особым рвением и удовольствием, он изобличал фальшивку драгоценностью, рассказывая о пустом значимыми словами. Дейдара недоверчиво оглядел его всего, подмечая малейшее подёргивание тела, но разве могла статуя двигаться? Ему просто вдруг стало интересно, и он решил разбавить скуку, а потому неожиданно отошел от прохода, пропуская гостя войти. Сасори тут же пошел в квартиру, отметив:
- У тебя ужасно душно.
Дейдара закрыл за ним дверь и произнес, заходя на кухню:
- Можешь уйти, если не нравится.
Сасори промолчал, продолжая возиться с верхней одеждой. Затем он зашел на кухню за другом и поставил пакет на стол, разглядывая скудную обстановку маленькой комнаты.
- Не могу поверить, что на этой самой кухне готовила Сакура, - задумчиво протянул он, оглядывая миниатюрные шкафчики.
Дейдара молча стал выуживать содержимое пакета. Пить ему совершенно не хотелось, особенно в середине дня, когда работа идет полным ходом, но ничего не поделаешь. Ему не хотелось обижать Сасори, несмотря на то, что тот очень часто обижал его. «Что за детский сад! – вдруг подумалось ему. – Обижать? Да сколько мне лет?» И сознание неожиданно резанула неприятная мысль: ему уже девятнадцать, а он ничего так и не добился. Извечная мысль о собственном несовершенстве наполнила голову, хотя совершенно не кстати сейчас было думать об этом, рядом с совершенным, идеальным Сасори. Он попытался отогнать от себя эти злые думы, но разве можно в одночасье избавиться от собственных демонов, сжирающих тебя по кусочку изнутри? Дейдара недовольно поморщился словно от отвращения, что не ускользнуло от взгляда Акасуны, который заметил, садясь за стол:
- Что за кислая мина?
- Тебя не касается, - огрызнулся юноша, садясь с другой стороны квадратного столика. – Что ты хотел сказать?
- Для начала, хотел узнать, как у тебя дела, - проговорил Сасори, открывая банку пива.
- Кончай этот спектакль и говори, что ты на самом деле хотел, - усмехнулся в ответ Дейдара, принимаясь за другую банку.
- Откуда в тебе столько проницательности внезапно? Или семейная жизнь этому учит? – издеваясь, процедил, выверяя каждое слово, Акасуна, распечатывая упаковку с сушенными морепродуктами.
Дейдара молча сжал ладонь в кулак, не зная, чем ответить на эту колкость. Сасори задел за живое. И он наверняка удовлетворился этим. Он пришел издеваться? Тсукури вдруг пожалел, что впустил этого наглого и самодовольного франта, который пришел делать ему больно. Наверняка у него припасена какая-нибудь жуткая, отвратительная новость, которая его уничтожит, которая выбьет его из колеи. И почему именно сейчас, когда у него только начало всё налаживаться, когда открытые раны переставали болеть, если забываешь о них думать?
Сасори безмятежно сделал глоток из своей банки, а затем проговорил:
- Твоя сестренка – удивительная девушка.
Дейдара в бешенстве вскочил с места, вцепившись пальцами в край стола, пытаясь сдерживать себя. Не следовало так реагировать, в конце концов, Сасори и раньше так о ней говорил, но теперь в его словах внезапно послышалась какая-то тайна, что-то, о чем он не подозревал даже. Юноша гневно сверлил глазами прекрасную физиономию друга, который холодно делал маленькие глотки пива и жевал сушенные морепродукты. Этот гад определенно что-то знал о ней, что-то ужасное, чего он, Дейдара даже представить себе не мог.
- Сядь, - проговорил Акасуна. – Ты слишком напряжен, выпей пива.
- К черту твое треклятое пиво! – проревел Дейдара, не ожидая от себя такой пылкой реакции. – И тебя тоже к черту!
- Ты даже представить себе не можешь, сколько раз я получал это приглашение к черту, - самодовольно изрек юноша, продолжая безмятежно пить алкоголь. – Сядь, и послушай, что я тебе расскажу. Это касается Ино.
Дейдара молча сел, неохотно и нервно опустился на стул, скрестив руки на груди и исподлобья зло глядя на друга. Бывшего друга.
- Легко тебя заставить. Стоит только сказать что-нибудь про Ино, и ты готов на всё, что угодно.
- Говори, сукин сын, что ты хотел, - процедил Дейдара, едва сдерживаясь. Как же хотелось врезать этому идиоту прямо по самодовольной роже, сломать ему нос, разукрасить его совершенное лицо, изуродовать его, чтобы лишить его этой всепоглощающей власти над другими. Красивые люди – самые опасные.
- Я хотел сказать, что глупо убиваться по человеку, которому на тебя наплевать, - спокойно ответил Сасори, не обратив внимания на гневные выпады юноши.
- Что это значит? – сквозь зубы прошипел Дейдара, тяжело и часто задышав. Ему всё это до ужаса не нравилось.
- То, что твой поезд ушел. Впрочем, этот поезд даже никогда и не был твоим. Ты слишком дурак, чтобы понять это.
- Кончай говорить аналогиями! Скажи прямо, какое говно ты имеешь в виду! – вскричал юноша, поднимая на бывшего друга прямой, жесткий взгляд, полный презрения.
- Твоя любимая сестричка теперь со мной.
Дейдара застыл. В первую секунду он даже не понял, что только что произнес Акасуна, точнее, рассудок упорно в защитном жесте отвергал правду, заключающуюся в этих ужасных словах, сказанных таким светским, деловым тоном, будто речь шла о какой-нибудь скучной новости, вычитанной в газетах. Дейдара упорно продолжал с презрением сверлить глазами точеный профиль Сасори, пытаясь угадать, что находится под этой идеальной кожей, насколько отвратителен этот человек внутри; какое сердце бьется в этой груди, каменное оно или живое, трепетное, питающиеся кровью? Когда же весь ужас сути, заключающейся в его словах, проник в его голову, Тсукури ощутил явственный позыв к тошноте. Ино, тонкая, хрупкая Ино, в объятьях этой куклы, в железных тисках его ледяных рук, не способных подарить тепло, не умеющих отзываться на чуткость и стремления живой души. Тонкие плечи Ино в его жестких руках, ее прекрасное, утонченное тело в ледяном обруче его объятий. Синий, ледяной огонь его души, маленький, тлеющий огонек, похожий на огонь зажигалки: дрожащий, едва удерживающийся, исчезающий мгновенно, не вечный. Разве возможно, чтобы пылкая, живая душа Ино получала наслаждение от нахождения с этой ледяной сутью, составляющей его душу? Как могла Ино променять греховные, но вполне естественные и живые помыслы и чувства на эти нелепые, не способные согревать прикосновения? Разве могло это всё быть взаправду, разве она осознала до конца весь ужас своего положения? Ведь Сасори - паразит. Медленно впивающийся в тело, парализующий сознание и волю, порабощающий любое человеческое начало и стремление, делающий из людей пустышек, у которых нет душ. Неужели Ино не понимает, неужели она не сумела до сих пор раскрыть его, несмотря на всю свою проницательность? Холодный пот прошиб его тело, он вдруг ощутил в себе дикое желание убить этого человека, который сидит напротив с равнодушно-скучающим видом, с выражением мировой скуки на идеальном лице, до омерзения идеальном. Как же он ненавидел его в эту минуту, как же он желал врезать ему, стукнуть его голову об эту холодную, деревянную столешницу, бить его, бить до изнеможения, до тех пор, пока он не устанет, пока не начнет задыхаться от усталости. Избавить человечество от этого урода, от этого жалкого, некрасивого идиота с великолепным лицом и фальшивыми, умными словами, вылетающими из его пустой головы. Он сдержал этот порыв адским усилием воли, напряг каждую мышцу, сильнее стиснул руки в кулаки, плотно сжал губы, даже зажмурил глаза на мгновение, чтобы не видеть этого урода, посмевшего посягнуть на чистую, живую душу Ино, на ее огонь жизни, на ее жажду жизни, на ее живость. Как мог только этот мертвец коснуться ее трепетной плоти, завладеть этим рьяно бьющимся сердцем, огромным сердцем, которому нет места в ее тоненьком, маленьком теле? Как только этот кретин посмел завладеть ею, воспользовавшись ее горем, ее смятением, ее одиночеством? И какой же он был дурак, раз позволил этому вот так случиться, так просто, даже не подозревая, что пока он тут, в заточении, Ино могли просто изъять из его жизни. Он был слишком наивен, глуп, раз полагал, что ничего с ней не случится, пока он тут тихо-мирно пострадает месяц-другой. Тюфяк!
- Только посмей тронуть ее пальцем, - едва сдерживая гнев, шипя, процедил сквозь зубы, отчетливо и дико Дейдара. – Она не твоя собственность, ясно? И она не одна из твоих шлюх. Только попробуй сделать с ней хоть что-нибудь, и я убью тебя, клянусь!
- Не волнуйся, - спокойно ответил Сасори, будто ничего не произошло. – Она сама не захотела секса, а я не принуждаю девушек.
- Мудак! – вскричал Дейдара и порывисто встал так, что даже стул упал от его стремительного движения. В следующую секунду он схватил Сасори за ворот его свитера и поднял со стула. Акасуна мгновенно схватил его за ладонь, держащую ворот его свитера и холодно, даже несколько презрительно смерил его высокомерным взглядом, заглядывая в эти темные и полные злобы глаза, в которых теперь едва можно было уловить голубой оттенок: они были черно-синими и непривычно острыми, гневными.
- Отпусти меня, - холодно процедил Сасори, но Дейдара и не думал выполнять его просьбы. Он лишь сильнее сжал ворот свитера, раздумывая, врезать ему или нет. В его голове смутно проносились картинки, эпизоды из его жизни, светлой, прошлой жизни. Он вспоминал, как он бегал по всему городу и даже за пределами с этим холодным человеком. В детстве Сасори был несколько другим: молчаливым, задумчивым, смеренным. Все завидовали тому, что он такой умный и такой взрослый. Что он получал всё, что хотел, завидовали его степенности, его учености. А теперь из этого молчаливого мальчугана выросла ничего не ведающая о человечности мразь без сердца. Дейдаре стало резко жаль родителей этого ублюдка, которые отдали всё, абсолютно всё, чтобы из этого чудовища хоть что-то выросло. А выросло это. Идеальная внешность и ужасающая жестокость.
- Гад, - выплюнул Дейдара, отпуская юношу. – Ты даже не стоишь того, чтобы марать о тебя руки, гад. Сасори стал поспешно и с достоинством поправлять свитер, сохраняя невозмутимость. Но Дейдара слышал, как участилось его дыхание и как его движения полны нервной дрожи.
- Иди к черту, ясно? Никогда больше не приходи сюда. Уходи. Прямо сейчас уходи. Деньги за всё это я тебе потом верну, - спокойно сказал Дейдара, ставя упавший стул на место.
Сасори молча вышел. Он еще некоторое время провозился в прихожей с обувью и верхней одеждой, а потом ушел, спокойно, без нервов, не хлопая дверьми и не посылая в адрес Дейдары колкостей. Ему даже показалось, что Акасуне стало стыдно, но разве могла существовать хоть малая вероятность того, что эта кукла может хоть что-нибудь испытывать, кроме эгоистичных, идущих из огромного себялюбия желаний? Вспомнив о семи смертных грехах, Дейдара внезапно заключил, что Сасори – Похоть. Сама похоть во плоти, неиссякающие, себялюбивые, эгоцентрические желания, постоянное хотение чего-то, кого-то. Но если Сасори – Похоть, то кто тогда он, Дейдара? Тсукури усмехнулся. Какая чушь ему порой лезет в голову, в этих душных четырех стенах, где он уже с месяц гниет.
Дейдара сел за стол и сделал глоток пива. Теперь он не мог просто так уехать в Токио, только не теперь, когда Ино в таком опасном положении. Но как сказать ей, что Сасори опасен, она ведь наверняка даже не понимает этого. Если бы она понимала – не стала бы с ним даже разговаривать. Почему, черт побери, почему всё настолько нелепо и жестоко? Каким же он был идиотом, просто кретином, раз позволил случиться такому. Дейдара вдруг с отвращением вспомнил, как Акасуна рассказывал ему о каждой своей девушке, о том, как он подло их соблазнял, как втирался к ним в доверие, как заставлял влюбляться в себя, а потом бросал, жестоко, да еще так, будто она сама была виновата в их расставании. Свинья, просто свинья, не имеющая никаких святых понятий!
Дейдара встал из-за стола, выбросил всё, что стояло на столе, в мусорное ведро, предварительно вылив пиво в раковину. Пора избавляться от этого дерьма, пора сделать уборку. Иначе потом будет слишком поздно.

- Как это здорово, что ты наконец пришел к нам! – Юми улыбалась и не знала, куда деть руки от смущения. Ей было немножко стыдно за то, что она не приходила к нему, хоть и знала, что в такие минуты человеку более всего дороже его одиночество. Дейдара улыбался в ответ, как мог лучезарно, но это слабо выходило, наверняка, фальшь в его улыбке сквозила с явной очевидностью. Отец был более умерен в своей радости и лишь слабо пожал ему руку, проговорив тихо:
- С возвращением, сынок.
Странно. «Сынок» - не часто он его так называл, практически никогда. И это слово постоянно било его, словно плеть, по лицу. Он чувствовал, а сейчас особливо, что не имел права, чтобы его так называли. Он пришел сюда только за тем, чтобы поговорить с Ино, а ему тут настолько рады, будто он вернулся именно к ним обоим. Мерзость.
- Я позову Ино! – Юми хлопнула в ладоши и поспешно пошла наверх, чувствуя, что отцу и сыну необходимо побыть наедине. Эта Юми слишком чуткая, ужасно чуткая. Иногда чуткость только делает хуже. Дейдара продолжал старательно изображать на своем лице радость, сгорая внутри от нетерпения. Сейчас Ино спустится, если согласится, конечно, спуститься, и он пустит в ход все свои планы. Им надо как-то остаться наедине, чтобы никто не помешал сказать ему, что он так планировал.
- Я понимаю, что ты чувствовал. Когда погибла твоя мать, я испытывал то же, - проговорил отец, усаживаясь на диван и жестом приглашая его тоже сесть. Дейдара сел, подумав: «Ни черта ты не понимаешь, что я чувствую!» С родителями всегда так – вечно они всё «понимают», хотя на самом деле ничего не понимают. Дейдара кисло улыбнулся, чувствуя, что разговоры о матери в этом доме, в этой комнате, на этом диване совершенно ни к чему, лишние. Потому что и этот дом, и этот диван, и эта комната больше не принадлежат матери, теперь тут другая женщина.
- Я не хочу об этом говорить, - произнес Дейдара, продолжая улыбаться. Теперь всё нормально, я готов жить дальше. И пришел сюда не за тем, чтобы вспоминать о грустном.
- Ты прав, - ответил отец, похлопав его по плечу. – Не следует говорить об этом. Всё становится в прошлом, да и время лечит.
«Ни черта оно не лечит», - подумал Дейдара, удивившись внезапной ненависти к отцу. Этого только не хватало!
- Мне так жаль, - с лестницы послышался взволнованный и озабоченный голос Юми. – Ино нездоровится, боюсь, она сильно плоха.
«Этого и следовало ожидать», - подумал злобно Дейдара. Впрочем, так даже лучше. Не придется разыгрывать перед ними комедию счастливого воссоединения брата и сестры.
- Я потом к ней зайду, проведаю, раз она больна, - ответил Дейдара. – Не волнуйтесь. – Фальшивая улыбка опять выступила на его губах.
- Уверенна, она будет рада, - ответила Юми, спускаясь с лестницы.
«До ужаса рада», - со злорадством подумалось ему.
Весь вечер прошел в пустых разговорах ни о чем. Дейдара криво улыбался, пытался смеяться, поддерживал самые дурацкие темы для разговоры и пытался быть самим обхождением. Несмотря на всё это, атмосфера была наигранная и натянутая и все это чувствовали, но продолжали фальшивить и увиливать, потому что не было выбора, потому что надо выдержать хотя бы час, а потом Дейдара сошлется на какие-то дела и уйдет. Ему всё это порядком надоело уже после двадцати минут, но он принуждал себя, потому что настоящая его цель этого посещения была наверху. Там уж точно не будет никакой фальшивости и натянутости, потому что между ними никогда ничего такого не было. Потому что с ней он всегда искренен. И даже теперь он будет с ней честен, даже если она начнет увиливать, прогонять его, игнорировать и не отвечать на его вопросы. Он хотел удостовериться, правда ли она связалась с Акасуной, не была ли это обычная, грязная провокация. Он бы не удивился, если бы это и правда оказалось провокацией, этот бесчестный человек был способен на что угодно. Он даже молился, чтобы всё оказалось фарсом, но не позволял этой мечте тешить рассудок. Нельзя было терять бдительности, нельзя было позволять мечтам овладевать сознанием. Спустя полтора часа Дейдара извинился и сказал, что он ужасно хочет спать, что завтра утром на работу, хотя никакой работы и в помине не было. Родители поохали и поахали, а потом с сожалением и как будто нехотя его отпустили. Дейдара сказал, что напоследок перекинется парой слов с Ино и поднялся наверх, радуясь, что этот бесконечный вечер закончился и ему теперь не придется играть возвращение блудного сына. Он заметно волновался, когда поднимался наверх, но старался думать о чем-то отвлеченном. Ничего не помогало. Чем ближе он находился к ее комнате, тем сильнее в нем возрастало волнение, тем больше он переживал, тем больше он думал о том, что грязные руки Сасори смели касаться ее чистой, нежной кожи, смели осквернять ее душу. В конце концов, в нем опять проснулась ненависть, захлестнувшая его до основания, так что он резко и порывисто открыл дверь в ее комнату, даже не постучавшись предварительно.
Она читала. Лежала на кровати и читала какую-то толстую книгу. Когда он вошел, она вздрогнула и оторвалась от романа, испуганно посмотрев на него. Она была уже в пижаме, готовая ко сну. В комнате горел лишь светильник, стоящий на прикроватной тумбочке, так что внутри стоял приятный полумрак. Дейдара взглянул на нее внимательно, на изменившуюся, внезапно чужую и непонятную Ино, глаза которой холодно разглядывали его, пустые, ничего не выражающие глаза, в которых читалось слишком много, так что ничего невозможно было разобрать. Волосы немного отросли с прошлого раза и уже достигали плеч. Она была намного свежее, красивее, чем прежде. В ней появилась не свойственная ей ранее какая-то манерность, как будто она думала о том, как она выглядит в ту или иную минуту. Из ее жестов исчезла прежняя надломленность, порывистость, жесткость, они стали более расслабленными, мягкими. Она сама вся стала более расслабленной, не такой болезненной, как раньше, не такой нервной. А главное, из нее исчезла всякая боль, куда-то делся прежний смысл муки, заключенный в ней. Она казалась несколько пустой, не той Ино, которую он ожидал увидеть. С щемящим чувством он прошел в комнату и закрыл за собой дверь, осторожно произнеся, как будто проверяя:
- Ино?
Он словно спрашивал, она ли это, прежняя ли она Ино, та, которая растворялась в его объятьях, та, которая позволяла себя целовать на том диване, которая разговаривала с ним ночью на балконе, выслушивая его о давно минувшем. Нет, она была другой, совершенно другой. Она ничего не ответила, закрыла толстую книгу и положила на тумбочку. Взгляд Дейдары непроизвольно скользнул по названию. На английском. Как странно, что она читает на английском. Он вновь посмотрел на нее с мольбой. Это Сасори, точно, Сасори сделал ее такой, какая она сейчас была. Холодной, степенной, с этим застывшим выражением уверенности на лице. Уверенности в себе и своих чувствах. Но он точно разрушит это все, сдерет эту маску с ее лица, покажет, что обманывать себя бессмысленно.
И он уверенно прошел к ее постели и сел на край кровати, взглянув на нее пристально.
- Пожалуйста, сядь в кресло, - сказала она спокойно. Он не двигался, продолжал смотреть на нее, на сочные губы, которые она перестала кусать. Интересно, целовал ли он ее, касался ли этих губ, которые способны были с ума сводить одним своим видом? От одной только мысли об этом его затошнило и закружилась голова от боли и ненависти. Он до сих пор едва верил, что она спуталась с Акасуной.
- Ты встречаешься с Сасори? – спросил он прямо. Она удивилась, вспыхнула, но вовремя сдержалась и сохранила спокойствие, со скрываемым раздражением произнесла:
- Моя личная жизнь касается лишь меня.
- Да хватит уже этого тона! Ни черта она тебя не касается! – раздраженно повысил голос Дейдара, вставая с кровати и начиная ходить по комнате от окна к двери, выверяя каждый шаг. – У вас есть что-то, или нет?
- Что ты имеешь в виду? – растерянно залепетала она.
- Сама знаешь. Что вы, на свиданки ходите, в кино, за ручки держитесь, голубей кормите? Или что? – он говорил в диком напряжении, раздражаясь с каждым словом всё больше и больше.
- Да, у нас с ним отношения, но это не касается…
- Я так и знал! – прервал взволнованно Дейдара, останавливаясь прямо напротив ее кровати. – Всё-таки этот кретин не лгал.
- Что? – с интересом спросила Ино. – Какой кретин?
- Неважно, - в смятении прошептал Дейдара и вновь заходил по комнате. Он был в чрезвычайном волнении, не зная, как себя повести, что сказать, смотреть ли на нее и как смотреть?
- Послушай, - проговорила она, вставая с кровати. – Успокойся, сядь в кресло и расскажи по порядку, что тебе нужно. – Она подошла к нему и схватила за предплечье, останавливая. Он позволил ее прикосновению взять власть над собой, остановился и поглядел на нее, как будто не узнавая. Она тоже смотрела на него в упор, тщась понять, что на душе у этого странного, фактически чужого ей человека, который вечно так внезапно врывается в ее жизнь, когда там всё наконец упорядочено.
- Ничего мне не нужно, - раздраженно ответил он, высвобождая руку из ее хватки и становясь к ней лицом. Затем порывисто схватил ее за руку, будто боялся, что она прямо сейчас исчезнет или опять превратится в ту чужую и холодную девушку, которая встретила его на пороге своей комнаты, как какого-то незнакомца, забыв про всё то, что их соединяет. Он сжал ее ладонь чрезвычайно крепко, ощущая каждую грань ее руки, впитывая в себя опять то привычное тепло ее тонких, немножко подрагивающих пальцев. Как давно он не прикасался к ней, не хватал за руку, не сжимал ее вот так – крепко, отчаянно, до боли, чтобы вобрать в себя через прикосновение всю ее душу. Она сразу ослабла, как-то размякла и задрожала, опустила голову в пол, чтобы только не смотреть на него. Попыталась высвободить руку, но он лишь сильнее сжал ее и прошептал хрипло, в последней степени отчаяния, с надрывом:
- Дурочка, зачем ты это сделала? Ты думаешь такой, как он сможет сделать тебя счастливой?
- Н-нет, - прошептала она в ответ, вновь пытаясь высвободить руку, но он не дал, лишь приблизился к ней так, что она могла ощущать его напряженное, неровное дыхание.
- Тогда зачем?
- Просто… - она выдохнула это слово, и сразу запнулась, вспомнив, как Сасори всегда фыркал. Сасори. И правда зачем она так сделала, зачем согласилась? Чтобы забыть о боли? Взаимовыгода, да? Какая же всё-таки чушь – человеческие взаимоотношения. Ничего не ясно, даже если вешать ярлыки. Она отчаянно замотала головой, дрожа всем телом. Полная бессмыслица.
- Что? – спросил он назойливо, придвигаясь к ней еще ближе, наклоняя лицо к ее лицу.
- Просто я думала, что так будет лучше! – прокричала она отчаянно, поднимая лицо, глаза, полные боли, смятения, прежнего спектра чувств. Она дрожала. Всем телом дрожала и отчаянно ловила ртом воздух, пытаясь не задохнуться, пытаясь не погибнуть. – Мне было так больно, когда ты меня оставил! Знаешь, как я страдала? Знаешь, что я пережила? И ничего, совершенно ничего мне это не принесло, кроме пустоты! – она кричала, как безумная, истерически произнося каждое слово и вздрагивая при этом всем телом. – Я заслужила? Я что, заслужила вечно быть одна, жить в фальши, жить вот так бессмысленно, когда никому до тебя нет дела, когда тебя все оставили? Знаешь, как мне больно было из-за тебя, сукин ты сын?! И я что, обязана была молча сносить всё это? Я должна была терпеть, ожидать тебя, как послушный пес, ждать, пока ты перетрахаешься со своей Сакурой, а потом ждать, пока ты перестанешь страдать по ней? Ты чертов ублюдок, ясно?! – она замолчала. Она задыхалась, громко вдыхала воздух, бешено дрожала в нервном напряжении, вновь обнажая перед ним свою душу, опять становясь прежней Ино, которая была полна боли. Он выпустил ее руку и неожиданно обнял ее, крепко, прижав к себе. Она начала вырываться, бить его кулаками, задыхаться у него на груди, выкрикивать ругательства, какие только знала, но он не отпускал, крепко держал ее в объятьях, ощущая, как в него постепенно вливается вся та боль, что до сих пор была у нее внутри. Это он виноват в том, что она от безысходности, тщась забыть его предательство, пыталась найти утешение в холодных объятиях Сасори. Это он виноват в ее боли, в ее забвении, в ее предательстве самой себя.
- Ино, - прошептал он отчаянно, с болью в голосе, с дикой мольбой. – Ино, я люблю тебя. Я люблю тебя, слышишь?
- Любишь? – она зло посмотрела на него, пытаясь испепелить взглядом. – Любишь, сукин сын? Это что за слово такое дурацкое? Хватит с меня этих шуточек, оставь эту любовь себе, ясно? Она мне не нужна.
- Прости, Ино, - с мольбой прошептал он, не выпуская ее из объятий. – Прости за всё, что ты пережила.
- Ты чертов ублюдок! – прокричала она, опять начиная бить его и вырываться, отчаянно махая руками. – Опусти меня, мразь! Отпусти, я сейчас закричу.
- Ты и так кричишь, - прошептал он, выпуская ее из объятий. Она как ошпаренная отскочила от него на два шага, испуганно глядя на него.
- Убирайся вон! – процедила она сквозь зубы. – Ты пришел слишком поздно, братец. – Она оскалилась, в глазах ее горела боль.
Он виновато глядел на ее безумство, на ее исступление и ее гнев. Она ненавидела его, она его ненавидела сильнее всех на свете. Он чувствовал это и пытался справиться с болью, которая пульсировала в нем при этом осознании.
- Ино, выслушай меня, ладно? Я пришел поговорить, объяснить тебе всё.
- А по-моему, всё ясно, - она глубоко вздохнула при этих словах. Начала успокаиваться. – Нечего тут объяснять. Ты просто чертов извращенец, вот и всё. Не будь я твоей сестрой, ты бы не обратил на меня никакого внимания, продолжал бы тихо-мирно спать со своей шлюхой. А тут я внезапно на твою голову свалилась.
- У нас не было с Сакурой никаких отношений, - отчаянно проговорил он.
- Да? – она деланно удивилась. – А откуда тогда ребенок? Хочешь сказать, он не твой? Какого ты тогда женился на ней?
- Это был мой ребенок, - прошептал Дейдара, и что-то слабо заныло в душе.
- Ну вот и иди на ее могилку, поплачь, - зло процедила она.
- Нет, послушай. Это было всего один раз, слышишь? И произошло это всё в каком-то захудалом лав-отеле, когда мы оба были изрядно пьяны. Помнишь, помнишь, когда я плакал?.. Ты проснулась от того, что я плачу, помнишь? (Она вздрогнула и взволнованно посмотрела на него.) Это было как раз после того раза. Я плакал, потому что был виноват перед тобой, потому что я совершил ужасное. Но я не мог... Ты тогда совсем меня измучила своим безразличием, я тогда сам себя измучил тем, что ты не можешь быть моей, что я не имею права любить тебя.
- Так ты еще смел после перепиха с этой шлюхой рыдать тут, как девчонка, у меня в комнате? Ты жалкий.
- Да, жалкий, - подхватил он в странно наслаждении самоуничтожения. – И всё это по моей вине. Я во всем виноват. В смерти Сакуры, в твоей боли, в том, что этот ублюдок теперь тобой пользуется. Я жалкий.
- Господи, какого черта! – в отчаянии прошептала Ино. Она устало подошла к кровати и рухнула на нее измождено, уставившись в потолок. Дейдара не двигался с места, следил за каждым ее движением внимательно и пристально, пытаясь угадать, что она чувствует. – Уходи, Дей, – произнесла она с мольбой в голосе, срываясь на плач. – Уходи, пожалуйста. Ты очень не кстати. Ты теперь никто мне.
- Неправда, - настойчиво произнес он. – Неправда. У меня без тебя никого и ничего нет. У тебя без меня есть всё, кроме счастья. Но это «всё» до ужаса фальшиво и шатко. Это «всё» разрушится, стоит только дунуть. И твои отношения с Сасори очередной фарс, бессмыслица, карточный домик, который ты построила от скуки и никак не решаешься разрушить. А стоит лишь пальцем тронуть и всё уйдет.
- Хватит дурацких аллегорий, - раздражительно прервала Ино, садясь на кровати. Она зло на него взглянула.
- Ино, прости меня, - проговорил Дейдара, подойдя к ней. Он взглянул молитвенно в ее полные гнева, выжженные глаза, а затем внезапно опустился на колени, рухнул отчаянно, вспомнив, как он в беспамятстве припал к ее кровати в пьяном бреду, ища спасения и кары от ее прекрасных рук. Теперь он трезв, но опять молит ее о прощении, вновь пускается в отчаяние, вновь готов истязать себя и плакать перед ней, чтобы она только спасла его, чтобы она его простила, чтобы перестала мучить, чтобы вселила в него способность жить, не совершая ошибок. Он раскаивался. Он раскаивался, как грешник перед Богом, найдя единственное спасение в слепой молитве. Он опустил голову и схватил ее за руки, сжав ее маленькие ладони в своих грешных руках, которые сделали слишком многое, чтобы просто так очиститься от скверны. Но он знал, что она, только Ино, сможет излечить его, спасти, отчистить, сделать счастливым. И только он способен составить ее счастье. И он зашептал отчаянно, как исповедь, как молитву, как обращение к Богу, порывисто, исступленно, не помня себя от горя: - Прости меня. Я виноват, но я сказал тебе правду. Это было всего раз, это было в бреду и от отчаяния. Я не любил ее. Я люблю тебя. Любил с того самого дня, как увидел. (Ее руки задрожали.) Прости меня. Ино, прости меня. Я уезжаю в Токио в марте. У меня уже билет. Точнее, два билета. Для меня и для тебя. Давай уедем из этого чертового города, где мы задыхаемся. Давай покинем их всех, всех людей, которые нам не нужны. Давай уедем вместе и никому не скажем.
Она молчала. Ничего не говорила, только оборванно дышала, и руки ее дрожали будто в лихорадке. Она пыталась понять весь этот бессвязный поток его слов, произнесенный будто под воздействием алкоголя. Она верила ему, чувствовала, что верит, но что-то вечно ее останавливало, сдерживало уставшую сопротивляться волю от опрометчивого поступка. Она с Сасори. И она обещала его спасти. Она не может просто так принять все извинения брата и уехать с ним, хоть и хотелось до безумия. Не может просто так всё бросить, обернув все эти дни их связи с Акасуной обычной игрой. Она еще никогда не поступала настолько подло.
- Дей, встань. Прошу, - наконец она нашла в себе силы произнести эти слова. Он поднял голову, устремил на нее полный скорби и мольбы взгляд. – Встань, не унижайся, - прошептала она устало. Он послушно встал, выпустив ее руки из хватки и с ожиданием глядя на нее, предвкушая ее приговор. – Дей, ты слишком поздно пришел, - прошептала она. – Очень поздно. Еще неделю назад я бы согласилась с тобой уехать. Но теперь… У нас с Сасори всё зашло слишком далеко, я не могу просто так оставить его.
- Насколько далеко? – в волнении вскричал Дейдара. – Он что… он посмел…
- Нет, не посмел. Я не позволила. И никому не позволю. Но я обещала ему кое-что. Я не могу теперь его бросить.
- Да ведь он тварь, каких поискать! Он сам тебя может бросить! И найти тысячу и один способ сделать это подло. Он дерьмо, а не человек.- Дейдара заметно заволновался, начав дрожать в гневе.
- Может и так. Только я не привыкла поступать подло. Пусть он бросит меня потом, пусть бросит вероломно и с позором, но я уже… я пообещала ему. Я должна его спасти, понимаешь? – она в отчаянии заломила руки. – Нет, ты ни черта не понимаешь. Я сама не понимаю ничего, но я должна!
- Ничего ты не должна. Ни мне, ни ему, - покорно проговорил он. – Я уйду. Поезд отправляется второго марта в 19.15 с первой платформы. Я возьму с собой два билета. Я буду ждать тебя. Если ты решишься в самый последний момент, я буду ждать тебя. Потому что я люблю тебя. И потому что я сойду с ума без тебя в том огромном городе.
- Дей, я не приду. Уезжай. Всё теперь кончено. Всё слишком поздно. – Она отвернулась, опустила голову и сжала руки в кулаки. Ее плечи нервно задрожали. Она плакала.
Он не стал ее успокаивать. Не стал обнимать ее, потому что она теперь не принадлежала ему, потому что он упустил ее, потому что он посмел ее оставить. Он грустно усмехнулся и вышел из комнаты, ничего не сказав.
Слишком поздно.

*Учебный год в Японии начинается первого апреля. Следовательно, все экзамены приходятся на конец февраля-март.