Параллель. Боль в тебе. 23.

Руки. Женские, тонкие руки, чужие и холодные, они скользили по его телу, даря лишь раздражение.
Руки шлюх с потрескавшимся лаком на ногтях, вульгарно-красным и отвратительным.
Он представляли эти руки обнаженно-кровавыми, будто с них сорвали покров их жалкой, грязной кожи, которой касались тысячи губ. Он представлял их жалкими обрубками, пока они водили по его телу, щекоча кожу, впиваясь ногтями в его бренную, больную плоть.
Было бы здорово подцепить от какой-нибудь из этих шлюх венерическую болезнь, чтобы наконец перестать так страстно желать недосягаемое.
Но они были «чисты», как они ему сообщили перед тем, как раздеться. Смешно до основания. Чистые шлюшки.
И теперь они млели с ним в постели, холодной и чужой с ужасно жесткими простынями. Наверное, стоило бы взять номер подороже, денег в любом случае хватило бы. Но он решил, что эти чудовища не заслуживают гладких простыней и широких, не скрипучих кроватей.
И поэтому сейчас они тяжело и томно вздыхали, почти стонали, исследуя своими грубыми конечностями его тело.
У одной из них было тонкое и тщедушное тело, ужасно-маленькая грудь и отвратительно-рыжие волосы. Он почему-то вспомнил Сакуру. У нее было такое же тело. Правда, он с ней никогда не спал, но был уверен, что она обладала той же чрезмерной тонкостью. У этой шлюхи были красивые ладони. Даже страшно представить, что у обычной девки могут быть такие тонкие ладони с изящно длинными, ровными пальчиками. А у второй были какие-то мужские ладони. Грубые, большие, неотесанные. И ногти были в отвратительном состоянии.
Он не помнил их имен. Кажется, они представились перед тем, как лечь в постель. Но какое значение имеют имена обычных шлюх?
Какое значение вообще имеют все эти имена? Почему бы всем не называться просто номерами? Кажется, он где-то читал об этом, в какой-то скучной антиутопии.
Его мир – тоже антиутопия. Мир, где любовь заменяется каким-то теориями, где всё отрицается, где он бежит от самого себя и спит со шлюхами, потому что слишком больно выносить одиночество.
Их руки, Господи, их отвратительно-убогие руки скользили по его телу, вдавливались пальцами в его кожу, символизировали его ничтожность. Он смотрел на лицо той, рыжей, что сидела перед ним с томным выражением сладострастия на лице. Накрашенные, пухлые губы. Она была красива, ужасно красивая для обычной шлюхи. Ей наверное еще только шестнадцать, она чересчур молода. А вторая, та грубая, уверенная и опытная, сидела сзади и водила ладонями по спине, раздражая кожу. Может, не стоило брать сразу двоих? Ему хватило бы этой молоденькой, она чем-то напоминает ему Сакуру. Интересно посмотреть, как бы извивалось ее тело под пытками его ласк.
Их тела – студенистая субстанция. Их тела подвижны, они дрожат, как желе, они отвратительно-мягки. Их невозможно коснуться, потому что пальцы мгновенно увязают в их плоти, застывшей плоти.
Пора кончать этот цирк.
Он грубо отпрянул от молоденькой, оттолкнув ее от себя. Она упала на подушки, как безвольная кукла. Вторая, пострашнее и побольше, отстранилась от испуга, перестав водить руками по его напряженной спине. Он хотел бы сейчас совершить что-нибудь деструктивное. Он хотел бы, чтобы они обе сопротивлялись, а он связал бы их, тушил бы об их тела сигареты и насиловал до беспамятства. А они такие отвратительно-покорные, что просто невозможно. Он сжег бы зажигалкой волосы на этой грубой, страшной шлюхе с отвратительными пальцами, устроил бы феерию. Потому что ему скучно, ему так невообразимо скучно, что хочется сдохнуть!
Он грубо сжал в руках тонкие запястье рыжей. Она раскрыла глаза и на него оттуда смотрела чернеющая пустотой бездна. Это отражались его глаза. Обыкновенная, шестнадцатилетняя блядь смотрела на него в упор, в темноте, смотрела презрительно, низко, обнажая его, вспарывая живот, показывая ему самому, как он низок. Ее глаза, словно экран бездушного телевизора, с математической точностью показывали ему всё то, что находилось у него внутри, под вонючими ребрами. Он не мог этого выдержать.
Он ударил ее по щеке. В темноте послышался страшный, убивающий, оглушающий звук удара, как будто шины заскользили по асфальту. Щека шлюхи распухла, стала красной, она закрыла глаза, отвернув лицо. Та, вторая, вскочила с кровати и завопила:
- Что ты делаешь? Я позову полицию!
Он оглянулся на нее. Она стояла голая, и ее мясистое тело отвратительно выделялось мистической белизной на фоне вязкой темноты. Да. Зови кого хочешь. Ты ведь всего лишь старая блядь.
- Я плачу вам за это деньги, - злобно прошелестел он из темноты.
Она смотрела на него тупоумно несколько минут, раздумывая своим куриным мозгом, просчитывая выгоды. Видимо, в конце, она решила, что никакие деньги не стоят этого, потому что она возмущенно стала собирать свои тряпки в темноте. Гордая шлюшка, до чего гордая, старая блядь. Смешно. Он смотрел на то, как она одевается – судорожно, поспешно, совсем не так, как раздевалась. Раздевалась она смело и легко, а натягивала на себя шмотки неумело, как пятилетний ребенок. Так даже лучше, что она уходит. Намного лучше.
- Ты как хочешь, Рин, - обратилась она к своей коллеге. – А я ухожу.
Девушка хмыкнула, кивнула и проводила взглядом ее жирную, виляющую задницу.
Он опять посмотрел на нее, на ее распростертое перед ним тело, млеющее в сладострастной истоме, ожидающее, когда же он коснется ее. Она была какой-то слишком легко возбудимой, ей, казалось, нравились чужие прикосновения. Она млела, сладостно сгорала под чужими пальцами. Сасори усмехнулся. Он сумеет доставить ей удовольствие, этой сучке.
Наверное, она думала, что у нее красивые ключицы. Потому что она как-то странно выставляла вперед эту часть тела, показывая чернеющую родинку во впадинке. «А вот и ни хуя, мой друг, - подумал он, - эта родинка смотрится, как застывший кусок дерьма». Но он доставит ей удовольствие. Даже если будет бороться с желанием блевануть прямо на ее дерзко-надменное лицо. Он коснулся губами ключиц, провел языком легко по впадинке, там, где зияла родинка. Отвратительно. Она чувствуется на языке, как будто и правда является застывшим куском дерьма. Девица стала извиваться под ним, двигать бедрами, вздыхать. Стимулировала, сучка. Великая актриса. Почему нет Оскаров за лучшую бутафорию оргазма? Но нет, он ее заставит спрятать свои глупые ужимки. С ним оргазм будет настоящий.
Он неожиданно вошел в нее, ничего не испытывая от слияния с другим человеческим существом. Она задрожала всем телом, часто задышала, широко раскрыла глаза. А ему было скучно, ему вдруг стало так скучно до отвращения, что он едва подавил в себе зевок.
Она извивалась под ним, вытягивалась, как струна, двигалась навстречу ему, стонала громко и неприлично. Заткнуть бы ей пасть. Можно подумать, ее режут.
Отвращение овладело им. Эта сучка и правда словила оргазм, самый что ни на есть натуральный. А ему так противно, так отвратительно противно. Боже, что он делает? Он ебет какую-то шестнадцатилетнюю блядь, которая испытывает с ним райское наслаждение, не претворяясь? Какая ирония.
Он кончил. Без энтузиазма, подавляя зевки. Она часто и громко дышала с отсутствующим выражением лица. Нет, зря ушла та толстозадая. Он и ее заставил бы обойтись без актерской игры. Да и эта шлюха какая-то скучная.
Он встал с кровати, стал искать штаны, в кармане которых затерялись сигареты. После секса всегда курят. Кто-то когда-то зачем-то установил это отвратительное правило. Впрочем, дедушка Фрейд правильно когда-то сказал про сигареты. Иногда сигарета это всего лишь сигарета*.
Она закурил. Поглядел на лежащую на кровати девку, имени которой не помнил. Она не могла прийти в себя, дышала, как ошалелая. Обыкновенная шлюха. Он смотрел на нее и затягивался, глубоко, с наслаждением. Она почти девочка, совсем еще ребенок, с не сформировавшимся, угловатым телом.
Нет, реальный мир – антиутопия. Мир, где царит хаос и разврат. Мир, где молоденькие девушки продают себя за деньги. Мир, где все пялятся в экраны, где не нужна любовь, ее заменяет мастурбация возле любимых компьютеров. Мир, где давно перестала существовать любовь и дружба. Их заменили нелепостью. Их можно купить.
Он усмехнулся. После секса в голову всегда лезут псевдофилософские мысли. После животного акта всегда стремишься себя оправдать.
Может, его дорогая Ино права? Может, это пресловутое занятие и правда ровняет человека с животным? Опять усмешка. Его Ино слишком наивна. Его дорогая, любимая, ненаглядная Ино слишком чиста. И она наверняка сейчас спит в не менее чистой постельке, накануне смыв с себя его прикосновения и выпив снотворное. Возмущенная до предела его дерзостью, спит, не ведая, что он снимает каких-то шлюх и ебется с ними в лав-отелях из-за нее. Хотя почему из-за нее? Что за мерзкая привычка вешать на чужих свои грехи?
Она распластала руки, ее волосы рыжей волной блестели на подушках, два полукружия грудей белым светом вырисовывались в темноте. Громко, надрывно, до хрипа дышала, пытаясь ощутить себя живой.
Он хотел бы спросить, почему она стала проституткой, но это так глупо – спрашивать у бляди почему она блядь. Всё равно что спросить у мусорного ведра, почему оно мусорное ведро.
Потушить бы эту сигарету о ее кожу. Чтобы она взвыла, запищала, чтобы послышался запах жженой плоти. Таких, как она раньше сжигали на кострах. Она будет его ведьмой, а он станет Великой Инквизицией.
Но нет. То ли ему было так резко похуй, то ли он просто испугался. Он потушил сигарету о дно пепельницы, дешевой и грязной, которая стояла на столике рядом с раскрытой пачкой презервативов. Умилительный натюрморт. Надо запомнить и нарисовать потом по памяти, не забыв на заднем фоне смутными мазками обозначить распростертое на кровати голое тело шестнадцатилетней шлюхи.
Он молча снова нащупал в темноте штаны, достал из кармана портмоне и отсчитал тридцать тысяч**, кинул их прямо на постель, как в какой-то дешевой мелодраме. Девица наконец перестала томно вздыхать и посмотрела, приподнявшись на локтях, на разбросанные деньги. На губах застыла алчная улыбка. Наверное, для такой шлюхи, как она, это ничтожная сумма. Обычно таким девкам платят немерено. Но ему было скучно. Даже когда он ее ебал, ему было скучно. Он заплатил ей по заслугам.
Не хотелось пользоваться душем лав-отеля, но надо было смыть с себя прикосновения этих сук, их продажных рук. И поэтому он без энтузиазма прошел в вульгарно-красную ванную. Господи, что за дизайнер отделывает комнаты в этих отелях?
Пока он мылся, он успел много передумать. Например, спросить себя, зачем он снял двух шлюх, почему позволил одной из них уйти и что он себе пытается этим доказать? Еще он успел придумать ответ на этот вопрос. Очевидно, что он пытается доказать себе, что он не просто какой-то хер с горы. Доказать себе, что он может ебать шлюх и ему совершенно плевать на то, что девушки блюют после его поцелуев, ничего не выпив предварительно, кроме апельсиновых соков. И пока он об этом думал, его тело дрожало от ударов падающих на него капель, что пробивались из дырок душа.
А когда он вышел из ванной, девицы не было. И денег тоже. Он заглянул в кошелек. Она стырила еще две десятки. Сука. Мразь. Впрочем, на карточке еще полно.
Он стал одеваться. Надо бы кончать с этим. Почему ему вечно требуется обрабатывать этих девиц, почему он спит с ними, почему проводит с ними ночи? Доказать себе что-то, очередным мерзким движением втоптать себя в грязь и подумать в сотый раз, что он мудак. Да, его дорогая Ино была права, когда выплюнула это ругательство. Из ее красиво очерченного ротика, подведенного мягким, манящим розовым блеском вылетело это грубое и неотесанное слово. Она не такая, какой кажется. И это его удивило.
Он достал из кармана пачку сигарет. Оставалась всего одна. Он ощутил чувство ясной тоски и жалости. А может, это было жадность? Ему было так жаль эту последнюю сигарету. Даже курить расхотелось. Нет ничего тоскливее пустой пачки сигарет.
В конце концов, он бросил полупустую пачку прямо на пол и вышел из номера.
На часах в холле зеленым светилось полвторого. Самое дурацкое время, когда одолевает бессонница и тоска.
Он сел в машину. Решил поехать в клуб и напиться там до беспамятства. У пьяного есть преимущества. Пьяным ты можешь совершить любую херню, которую все оправдают только потому, что ты был пьян. А еще ты беззастенчиво можешь солгать, что ничего не помнишь. И тебе, конечно, поверят.
А как же иначе?
Возле круглосуточного магазина он резко затормозил. Решил напиться у себя дома. У себя в комфортабельной квартире, на диване, где он прижимал к себе сладко пахнущее тело Ино, податливое и трепетное.
В магазине он купил две пачки сигарет, три бутылки коньяка, одну бутылку водки и три банки пива. Ядреная смесь, но он не думал над тем, как будет всё это пить. Хотелось до блевотины себя извести, чтобы с трудом и с болью потом изрыгать из себя всё это дерьмо, обнимаясь с унитазом.
По дороге домой он думал, что ему не свойственно это ужасное и легкомысленное непостоянство даже в таких мелочах. Сначала решил поехать в клуб, а потом вдруг захотелось тишины и одиночества. Голова разболелась от этих дерьмовых мыслей. Он поморщился. Ни черта он не знает.
Квартира, пустая, пахнущая отвратительно одиночеством, пропитана желчью, стоит на прежнем месте с прежними вещами. Включенный внезапно в коридоре свет еще минут пять резал глаза чем-то отвратительно желтым. Он бросил пальто и обувь прямо на пол, не заботясь о порядке. Он ощутил явную страсть к разрушениям. Снова. Захотелось разъебать эту квартиру к хуям, а потом позвонить кому-нибудь и нести всякую ахинею в трубку.
Позвонить кому-нибудь, кто станет слушать, конечно. Например, Саю.
Он прошел в гостиную. Опять с непривычки зажмурился, когда включил свет. Дорогая комната встретила его снобистским блеском. Захотелось блевать, явственно захотелось блевать, хотя он еще ничего не выпил.
Сел на диван, выставил бутылки в ряд на журнальном столике, а потом закурил, выбирая, что выпивать сначала. Довольно трудный выбор, когда хочешь окосеть лишь к середине всей выпитой дряни, чтобы явственно ощущать горечь во рту. Зря он купил пиво. Надо оставить на утро, как лекарство от похмелья.
Он открыл бутылку водки. Отпил из горла. Сделал два глотка, а потом горло загорелось пожаром. Отвратительная выпивка. Снова затянулся, чтобы сбить горечь. Дым во рту сделал еще хуже, усилив желание блевать. Но еще рано.
Еще глоток. Надо о чем-то думать, чтобы не опьянеть быстро. Когда пытаешься мыслить логически, алкоголь нейтрализуется. По крайней мере, у него всегда было так.
Он решил подумать об Ино. О ком еще ему думать после всего произошедшего?
Его сладкая девочка Ино, мягкая, романтичная, с острым язычком и взрывным характером. Она еще сама не понимает, что они одного поля ягоды. Она такая же, как он. Только без опыта. Он тоже когда-то был желторотым птенцом, верящим в силу любви. Охуеть. Сейчас даже с трудом в это верится.
Еще глоток. Мысли об Ино вдруг породили в нем никчемный воспоминания о позорной любви.
Любви? Нет. Не любви. Слишком затасканное слово. Слово-шлюшка. Тогда он был еще слишком желторот, чтобы в него верить. Это словно смотреть на проститутку и говорить, что она красивая, хотя не бывает красивых шлюх.
Интересно, сколько лет ему было? Семнадцать? Шестнадцать? А может, слишком жалкие четырнадцать? Зато он внятно помнил, сколько лет было ей. Двадцать. И она была вся такая взрослая и независимая. И еще ему нравилось, как она небрежно держала сигарету. Наверное, курить он начал из-за нее.
Нет, ему, кажется было восемнадцать. Да, дело близилось к выпуску, и он явственно помнил, как задолбался с экзаменами. А она была как снег, свалившийся на голову. Студентка-практикантка. Приехала в родные места в родную школу, потому что хотела стать учительницей. Наверное, так она сказала директору. В действительности, она терпеть не могла ни этот город, ни эту школу, ни свою будущую профессию, на которую пошла учиться лишь потому, что «была не в себе». Да, именно так она сказала прямо в классе на первом уроке.
Снова глоток. Обжечь горло, пока душа не успела обжечься о дурацкие воспоминания.
Она его ни разу не любила. Никогда внимания не обращала. Была слишком занята.
А он отчаянно старался ей понравиться. Тянул руку на каждом уроке. С томно-умным видом рассказывал сухие исторические факты. Всегда получал от нее сухое «отлично». И ничего более.
Его тупые одноклассники с ней заигрывали. А она глупо отвечала им шутками. И она вела себя ужасно непедагогично. Курила на крыше со школьниками, плевала с ними же вниз, на переменах распивала алкоголь в туалетах с девчонками и материлась даже на уроках. Все были от нее в восторге.
А он даже забыл, как ее звали. Все ученики называли ее забавной кличкой Ежик. За короткую стрижку. И за ее колючесть по отношению к учительскому коллективу, который, кстати сказать, делился на тех, кто ее обожал и яро ненавидел.
А он писал по ночам в дневниках о том, как ее любит, а она его нет. Писал о ее жестокости и пафосно вздыхал.
Снова глоток и затяжка.
Она была сукой. Он понял это гораздо позже. Шлюхой, проституткой, сукой. Да, слово «любовь» подходило к ней, как к никому другому.
Злобный глоток. Вдруг замутило от мыслей.
И он решился написать ей письмо. На шести страницах. Конечно, о своей великой любви. Он нес там полную хуйню о ее жестокости и своей многострадальной душе. Безусловно, он не упомянул об эрекциях по утрам и о снах, где она была голой и он ее трахал. Он усмехнулся.
Он положил это письмо ей на стол. Прямо на видное место. Она его прочла. И потом во время теста, когда ходила между рядов, бросила ему маленький клочок бумаги, где значилось время и адрес.
Опять затяжка и глоток. Какая милая перспектива: напиваться, вспоминая о своей первой любви.
Конечно, он пошел. Наверное, он на что-то надеялся. Надеялся, что она даст ему свой номер, будет гладить его по голове, шептать ему на ухо сладкий бред. Ему хотелось, чтобы она непременно с ним играла, нашла в нем невинного мальчика, позволяла себя любить, а потом сказала бы ему: «Давай останемся друзьями». И он, конечно, послушался бы ее. Он отвоевал бы у нее возможность безудержно страдать и обвинять ее в жестокости.
Он надел потертые джинсы, серую майку и старые кеды. Пусть видит, что ему плевать.
Стало смешно. Вновь глоток, последняя затяжка. Затушенная о одно пепельницы сигарета отвратительным червем изогнувшаяся, мерзкая. Снова закурил.
Адрес, который она ему дала, оказался ее квартирой. Он волновался. Думал, что вот сейчас будет его первый поцелуй и первый секс. В восемнадцать он был страшно наивным и невинным.
Он специально опоздал на пять минут. Эти пять минут были самыми адскими в его жизни. Он потел, бледнел и прокручивал в голове ситуации. В своих фантазиях он небрежно заходил к ней в дом, обнимал, припирал к стенке и начинал целовать.
В реальности он нервно позвонил в звонок и ждал несколько секунд с замиранием сердца, когда она откроет дверь.
И она открыла. Стоя в майке, едва прикрывающая трусики, с пивом в руках. Улыбнулась. Как-то хитро.
Конечно, он зашел к ней не небрежно. И уж тем более не припирал ее к стенке. Он натянуто улыбнулся и почувствовал, как надежда на поцелуй и секс куда-то уходит.
Два глотка подряд, чтобы заглушить это отвратительное ощущение где-то в грудной клетке. Глубокая и долгая затяжка. Стряхивание пепла и чувств.
Она предложила ему сигарету. И он впервые не сумел прикурить от ее зажигалки. Стало дико стыдно, он курил до этого в своей жизни лишь однажды. А она засмеялась и дала прикурить ему снова. Он тогда ощутил себя таким маленьким. Ребенок, который не умеет курить. Он нелепо держал сигарету и старался затягиваться, пока она делала глотки пива, закрывая глаза. Сплошной смех.
Она долго молчала. А он ощущал себя голым. Потому что написал ей это чертово письмо. Мерзкое чувство. Он начинал ее почти ненавидеть за то, что она знает о нем это, ненавидеть за то, что посмел ее полюбить – эту жутко неидеальную и беспринципную барышню.
- Ты извини, - произнесла она, сделав последний глоток. – Но меня отношения с учениками не интересуют. Даже если они такие мозговитые, как ты.
Ему показалось, что она сказала это с сожалением. Но мало ли что он мог принять тогда за чистую монету, мало ли как его могло тогда обмануть сердце, диктовавшее ему, как жить.
Всё ясно. Баста. А на что он надеялся? Он потушил сигарету о дно стоящей рядом пепельницы, устало поглядел на нее с умирающей в глазах надеждой.
- Ты такой невинный, маленький мальчик. Извини, ты слишком мал для меня, - сказала она, улыбнувшись.
Да. Невинный и маленький. Более подходящих эпитетов, пожалуй, не сыщешь. В ответ он как-то нелепо отвел взгляд в сторону и тихо проговорил:
- У вас есть кто-то? – подумать только, что он осмелился это сказать! И как это всё до ужаса смешно и наивно.
Она засмеялась. Есть с чего. Но в тот момент его чувства вовсе не казались ему смешными, поэтому он воспринял этот смех, как оскорбление. Он был унижен и втоптан в грязь, он оказался обманутым. Отсмеявшись, она произнесла:
- Нет. Но это не повод заводить себе парня среди школьников.
- Через несколько месяцев я перестану быть школьником, - сказал он насуплено.
- И уедешь? А мне еще год горбатиться в этой школе, - со злостью проговорила она.
- Я могу остаться, - ответил он, прекрасно понимая, что не может, а если сможет, то его неминуемо ждет энное количество пиздюлей от отца. Но он его не боялся. Подумать только, он перестал его бояться!
Она опять засмеялась. Раскатисто, громко, обнажая ряд белых зубов, немного ровных, с явственно выступающей верхней челюстью, как у лошади.
- Брось. Мне не нужны романтики. А твой интеллект слишком нужен в Токио, чтобы гробить его в этой глуши ради какой-то бабы.
Он хотел бы сказать ей в ответ, что никакая она не «баба», что ему не нужен никакой университет, никакая учеба, потому что его неминуемо ждет то, что он так люто ненавидит и терпеть не может. И он всерьез хотел бы заняться изучением истории, но разве объяснишь это отцу, у которого на всё готов ответ: «Деньги»? И он хотел бы сейчас взять ее за руку, крепко стиснуть ее ладонь и никуда не отпускать, быть наконец мужиком на деле, а не на мечтах, завладеть ею, показать свою силу. Пусть знает, на что способно это тщедушное, восемнадцатилетнее тело.
Она положила ногу на ногу, край длинной майки задрался и обнажил белую, как молоко, ляжку, упругую, притягательную. Она небрежно откинулась на спинку стула, улыбнулась спокойно, в упор на него смотрела черными глазами, в которых ничего невозможно было понять. Ее короткая стрижка выдавала в ней что-то мальчишеское, озорное и детское, отчего у него вдруг возникло ощущение, что он влюблен не во взрослую девушку, а в пятилетнего мальчика. Довольно мерзкое и неприятное ощущение.
- А у тебя это впервые? – спросила она дерзко, нагло, с неподдельным интересом. Он тогда готов был покраснеть, как рак от этого вопроса, от тона, каким он был задан, от ее взгляда, в котором белым блеском читалось любопытство. И потому в ответ он совершенно нелепо произнес:
- Что именно?
Она не стала смеяться, а только усмехнулась и проговорила:
- Ну, вот то, что ты написал мне в письме. Мне оно понравилось, такое поэтичное.
Блеск. Ей понравилось его письмо. Охуеть можно. Он сделал два глотка водки, снова затянулся, почувствовал, что голова начала болеть и вот-вот кружиться. Не самое лучшее – распивать водку в два часа ночи в одиночестве и вспоминать о своих бывших. Хотя какая она ему бывшая?
Он тогда ответил ей что-то совершенно нелепое. Мол, там в письме всё лирика, а на самом деле всё намного прозаичней. И тогда она спросила:
- Что же, это шутка такая? Хуевая шутка, мой друг. Я ведь баба, знаешь ли. Меня штырит от таких вещиц, - она говорила это всё небрежно, лениво, как будто вовсе не была оскорблена. А он тогда с ужасом спросил у себя, что за хрень он несет и поспешил исправить ситуацию:
- Нет, вовсе нет. Я и правда люблю вас… Просто…
Его чуть смех не разобрал. Тогда он был из тех людей, что любят это дурацкое слово «просто». Снова два глотка.
Она посмотрела на него пронзительно-серьезным взглядом и проговорила насмешливо и жестко:
- «Просто»? Ты совсем охуел? Если «просто» - можешь идти. У меня, знаешь ли, до хуя тестов, которые надо проверить.
Ему тогда жутко не нравилось то, что она материлась. И пила. И курила. И так дерзко на него глядела. И вела себя, как неотесанный мужлан. Но он любил ее, странно подумать, именно за это, за то, что она вот так просто бросала всем вызов, ей было, в сущности, наплевать, что она девушка. Совершенно наплевать. Совсем не похожа на Ино, совершенно. Небо и земля.
Он сидел, словно прирос к этому чертовому, неудобному, твердому стулу, где отсидел себе всю задницу. Нет ничего хуже, чем сидеть вот так под чьим-то пристальным взглядом, чувствуя себя до хуя лохом, который ничего не знает, не ведает и ведет себя, словно дитя малое. Ему показалось, что он ужасно жалкий.
- Ладно, не бери в голову, - раздраженно отдернула она, потянувшись. – Но ты и правда можешь идти, если у тебя всё. Думаю, понятно, что наши дороги не пересекутся.
Он не хотел в это верить. Он сидел на стуле и смотрел на то, как эта женщина легким движением руки рушит всю его жизнь, как она убивает в нем любовь, первую, юношескую, недозрелую, не успевшую раскрыться. Первый поцелуй, да? Он вдруг себя возненавидел за эти дурацкие мечты.
Что ему еще оставалось делать? Просто встать и уйти. И он встал и ушел. Несмотря на то, что ему до невозможности хотелось остаться на этой кухне пусть даже с отсиженной задницей, хотелось дерзко и своевольно схватить ее больно за запястье, впиться губами в ее губы, почувствовать во рту привкус табака, чтобы навсегда запомнить, навсегда понять, сколько горечи она способна принести.
Домой ему идти тогда не хотелось. Но пришлось. И он всю ночь потратил на уроки, листал учебник по истории и думал, что его жизнь в полном дерьме.
Тогда-то он и начал курить, что так удивило всех. Тогда-то он и пустился во все тяжкие. На носу экзамены, а он почти каждый вечер хлебал пиво и виски. И еще он решил завести себе ручную шлюху. С которой и познал все радости первого раза. Мерзость одна.
Естественно, что он страдал. Страдал до хуя, страдал так, как никто и никогда. Естественно, что он исписывал этим свой дневник, ныл там самому себе о том, что любовь – злая женщина, просто ведьма. И он стал слишком сентиментален, не спал ночами, тосковал, думал о ней, о ее забавном "ежике" и о том, как она вела свои руки. Она перестала его спрашивать, даже если он тянул руку. И еще ему хотелось плакать. Но тогда ему показалось, что это слишком, что это чересчур херово и что нюни разводить незачем. Впрочем, даже если бы он решился заплакать, вряд ли у него бы это вышло. Всё дерьмо оставалось внутри, он надеялся оставить себе право ее ненавидеть на вечно. Он хотел, чтобы у него хоть что-то было от этой неудавшейся любви, огарки прежней страсти, доводящей его до сумасшествия. Он тихо угасал и слишком утомился.
Да, именно тогда это началось. Началась его тихая смерть, смерть того сентиментального юнца, писавшего в дневнике красивые фразы. И куда-то делся этот мальчик, невинный девственник, считающий, что женщина – это что-то вроде божества и ангела. Он понял, что слишком идеализировал свою любовь. А никогда нельзя идеализировать людей, потому что они всегда оказываются дерьмом. Конечно, ему было жаль себя. Жаль того, кто погибал тихо внутри, тонул в дозах выпитого алкоголя, сгорал в дыме сигарет, терялся среди нагромождений непечатных слов. Он до хуя себя жалел.
Но потом постепенно это прошло. Прошли дни скорби по умершему внутри него Сасори. И он стал благодарить эту чертову женщину за то, что случилось это благодаря ней.
Такая вот несчастная-разнесчастная история любви.
Недолюбви.
Он поставил бутылку водки на стол, потушил сигарету. Пожалуй, без закусок ему не продержаться. Голова уже налилась свинцом, мысли путались, странные желания овладели телом. Страсть к разрушениям горячо проснулась в нем.
Он ощущал себя экзистенциальным циником. Хотелось блевать. И не останавливало даже то, что еще «рано». Хотелось блевать прямо на дорогой ковер, чтобы испортить его. Но запах, который потом будет стоять в комнате, оттолкнул его. Вечно он заботится о порядке, чертов чистоплюй.
А еще хотелось позвонить Ино, но она наверняка сладко спит, а будить весь дом своим пьяным бредом совершенно не хотелось.
Ему просто хотелось позвонить кому-нибудь и поговорить, рассказать, как ему хуево от того, что он вспомнил какую-то стерву, которая сделала из него такое чмо.
И он подошел к телефону. И набрал номер дома. Своего дома, в котором вырос. Единственный человек, готовый выслушать его, должна быть мать. Его истеричная мать, заявлявшая, что очень сильно его любит. Пора доказывать свою любовь.
Толстые гудки разрывали барабанные перепонки. Этот противный звук резал по ушам, хотелось положить трубку. Но вот на другом конце провода послышался сонный голос матери:
- Алло.
- Мама, это я, - ответил он хрипло, медленно. Черт, наверняка, ей слышно, что он пьян.
- Ах, сынок! – он буквально видел перед глазами ее фигуру в нелепом пеньюаре и как она всплеснула театрально руками с аккуратно накрашенными красным ногтями. – Что такое?
- Ничего, мама, - проговорил он, едва соображая. Захотелось обматерить ее и бросить трубку, но вместо этого он начал нести какую-то хрень: - Мне блевать хочется.
- Ты болен? – он чуть от смеха не помер. По крайней мере, захотелось. Болен, ну как же! Охуеть, просто охуеть! И это говорит женщина, которая думала, что он принимал наркоту, когда жил в Токио. И это говорит женщина, которая всегда говорила, что готова его понять и, конечно, поймет, как никто на земле.
- Нет, мама. Мне очень хорошо, - ответил он сдержанно, едва не засмеявшись.
- Но тебя ведь тошнит, да? – она обеспокоенно наматывала провод на палец. Ему так казалось. Ему хотелось, чтобы это было так.
- Нет, мама, - ответил он. Наверное, слишком мерзко будить мать посреди ночи и так изводиться над ней, но ему просто необходимо было, чтобы кто-то его сейчас потерпел лишь потому, что любит. Если, конечно, его хоть кто-то любит. – Скажи, мама, ты меня любишь? – совершенно жалкий вопрос. Он даже пожалел, что задал его. Детский сад какой-то.
- Ну конечно же, сынок! Ты за этим звонил? Тебе грустно? Девушка бросила? – она сыпала на него вопросы, не давая возможности ответить. Ей совершенно неважно было, что у него там стряслось, главное показать свою любовь, свою пресловутую любовь.
- Нет, мама, всё нормально, - ответил он, чувствуя всю бесполезность этого никчемного, телефонного разговора. Но ведь надо дать матери исполнить свой долг. Потому что она никогда его не исполняла, даже грудью не кормила, хотя у нее было до хуя молока. Не хотелось портить свои «соблазнительные» формы. И теперь пора платить за все те годы, когда она, сговорившись с отцом, решила сделать из него идеального мальчика. Да, они любили того идеального мальчика, который их слушался. И никогда того черного и никчемного человека, который проявлял своеволие. Никогда его настоящего.
Наверное, он хотел бы донести сейчас всему миру две простые фразы: «Тебя никто никогда не полюбит. Никто и никогда, перестать обманываться». И это бы произвело феерию. Наверное, ему стоит написать об этом книгу. Книгу для всех мальчиков и девочек шестнадцати лет, которые страдают от первой любви, конечно же, безответной. И он бы написал эту книгу с каким-нибудь пафосным названием, она бы получила огромный гонорар, она бы произвела в обществе эффект разорвавшейся бомбы, а потом подростки, которые прочли эту книгу, ставшую для них Библией, поголовно бы кончали с собой. Лишь потому, что он написал бы в конце эти две простые фразы. Ну и наверное приписал бы еще: «Всё, что у тебя есть, это ты сам». Хотя это было бы немного подбадривающе. Нет, писать книги слишком геморройно.
Глупая женщина, называвшая себя матерью, молчала на другом конце провода, дышала в трубку.
- Мама, я хочу вернуться в университет, - проговорил он только ради того, чтобы узнать, какая реакция за этим последует. Хотя втайне он и правда хотел вернуться туда, только уже за тем, что ему нравится.
Она обрадовалась, запищала в трубку:
- Правда? Ты серьезно, сынок? Я сейчас разбужу папу, скажу ему!
- Нет, мама, не надо будить, - раздраженно прервал он, заметив, что всегда, когда говорит с ней, вставляет в каждое предложение «мама». Он хотел ощутить в этих словах правду, он не хотел больше этой лжи и пустого звука этого слова, разносящимся в душе эхом. – Я хочу вернуться в университет и изучать историю. Или историю искусств, или художественную культуру. Или литературу. Понимаешь, мама?
Нет, конечно же. Она не понимала. Она не понимала, какая хрень может вместиться в его голове. И она как всегда ответила в трубку давно изученную фразу:
- А кем же ты будешь? Нищим? Ведь отец отдает тебе всё дело, наследников же нет. И как ты станешь руководить магазинами, если потратишь пять лет на изучение какой-то ерунды?
- Да, мама. Я хочу быть нищим, - его совсем развезло, он вдруг заорал в трубку. – Я хочу быть нищим, понимаешь? Думать каждодневно, на что потратить свои гроши, честно заработанные, чтобы еще осталось! Жить в однокомнатной, тесной квартире, где едва помещаются трое человек! По выходным ходить в парк, в кино, тратить последние гроши на удовольствие! Рисовать и продавать свои картины. Работать в тату-салоне. Или где-нибудь в университет, вдалбливая в головы тупорылым студентам какую-то хрень про Эпоху Возрождения! Всё время быть в долге за оплату квартиры. Копить деньги, планировать, как их выгодно и с умом потратить. Но чтобы это всё доставалось мне с огромным трудом и усилиями, чтобы я чувствовал, что это – мое, даже если оно жалкое и ничтожное, даже если в моей квартире не будет унитаза, покрытого золотом и инкрустированного бриллиантами. Понимаешь ты это?
Нет, конечно, она не понимала. В ее маленькую головку никак не могло уложиться сознание того, как можно жить впроголодь и испытывать от этого удовольствие. И она, конечно же, проговорила в трубку истерическим шепотом:
- Не ори на меня! – он закатил глаза. Давно всё изучено, каждая ссора похожа на предыдущую, никакого разнообразия. – Ляг поспи, и наутро всё обдумай хорошенько. Ты не в себе и болен.
- Я в себе, мама, - ответил он без энтузиазма. – Я всегда был в себе. Такой, какой есть. А не такой, каким хотели видеть вы меня.
Наверняка она удивленно сейчас буравит взглядом стену и думает, что ему ответить.
- Сынок, ты совсем болен?
- Я совсем здоров, мама.
- Сынок, ты так странно говоришь, - ее голос стал плаксивым. Плаксивая истеричка. – Ты что, опять связался с наркотиками?
Охуеть. Просто охуеть.
- Нет, мама, я никогда не пробовал наркотики. – А надо бы. Может, тогда ей станет спокойней? Она как будто так и хочет видеть своего сына наркоманом. Он в сто первый раз пожалел, что опять связался с ней. Тупой алкоголь.
- Ах, не лги мне! Я же мать, я же вижу, - она совсем заплакала. А его это вывело из себя. Ужасно вывело из себя, хотя слезы матери, по идее, должны пробуждать стыд. Но он разозлился и проорал в трубку:
- Да я просто нажрался, как свинья, понимаешь? Расхуярил бутылку водки! – Наверное, она чуть не упала в обморок от такого слова. Ему стало смешно, что не погасило, однако, злость.
- Что ты такое говоришь? – истерически пролепетала она. – Как ты смеешь разговаривать так с матерью?
- А вот так, - с каким-то злым удовольствием ответил он. Хотелось даже язык показать, до того он распалился, но она бы всё равно не увидела это ребячество. Ему вдруг стало весело. – Вот так. Охуел я вконец, понимаешь? Пока. – И он нервно бросил трубку. И засмеялся на всю квартиру раскатисто, громко, безудержно. Боже, как же смешно! Какая же у него смешная мать! Это было что-то! То, что она говорила ему, отвечала, это было что-то!
Смех всё никак не утихал, не желал утихать. Он впервые так много и долго смеялся. Истерически, обезумев, себя не помня. Сколько себя знал – всегда был сдержан. А тут простая баба в пеньюаре довела его до такого. Да, баба. Да, он думает о своей матери, как о «бабе».
Господи боже мой, как же смешно! Вдвойне смешно, что атеист думает: «Господи боже мой!»
Противоречие на противоречии. Он весь – сплошное противоречие. И жизнь – противоречие.
Претворяется атеистом, а сам при каждом удобном случае поминает Господа.
Считает себя циником и ведет себя так, а тут вдруг развел нюни вокруг своей первой любви.
Думает, что ему никто не нужен и звонит матери, потому что никого у него нет.
«Всё выдумка и фарс», - горит он себе, а потом сам же страдает от этой выдумки и от этого фарса. И этого дерьма в нем полно.
Он опустился на пол, прямо на дорогой, мягкий, мохнатый ковер. Интересно, сколько штук отвалил отец за один этот коврик?
Смех постепенно унимался. Или ему показалось. А нет. Это всего лишь слезы.
Слезы!
Он удивленно раскрыл глаза, почувствовав влагу на щеках. Коснулся кожи. Мокрая. Глаза едва различаю предметы сквозь застилавшую их дымку. Слезы. Какой бред, не может быть такого. Это от алкоголя. Это конечно же от дерьмовой водки. Он стал усиленно тереть ладонями глаза, совсем как в детстве. Впрочем, когда это он так плакал в детстве, что приходилось оттирать глаза? Никогда. Он даже будучи маленьким мальчишкой мало плакал. И тогда, когда никто не видит. И беззвучно, понемногу. А тут вдруг целый фонтан.
Он хотел встать с ковра и пойти в ванную. Но сил совершенно не было. Все силы ушли на эту нелепую истерику.
Ино, его Ино. Она сейчас спит и не ведает, что тут творится. Видит сны, чистые и прекрасные. Его Ино любит Дейдару, собственного брата. И никогда, никогда, даже спустя тысячи лет, в ее сердце не будет ему места.
Кажется, он прав. Да, прав. У него никого нет, кроме самого себя. И никому он так не нужен, как самому себе. Впрочем, он даже себе не нужен. Нет, это тело больше не может ходить. Это тело больше ему не нужно. И душа ему больше не нужна.
Он сам страдает от собственной херни. И он сам хочет покончить с жизнью только потому, что его никто никогда не любит.
Дурацкие слезы. Развел нюни. Жалкий, никчемный, пьяный, сидит на ковре и плачет, как баба, из-за каких-то девок. Из-за какой-то идиотки, имени которой не может вспомнить. Или не хочет. Ежик. Только и осталось от нее – эфемерный запах сигарет и эта дурацкая кличка. И от Ино останется какой-то дым. Что-нибудь тоже от нее останется.
И он вечно будет вынужден спасаться от самого себя в чужих людях, пытаться любить их, пытаться, чтобы они тоже его полюбили. Но никто его не полюбит. Потому что он мудак.
Один неизменный факт – ему херово. Этот факт всегда будет присутствовать в его жалкой жизни. Ему постоянно херово. Чтобы он ни делал. Кого бы не любил.
Любил? Ну уж нет. Снова это слово-шлюха. Никого он не любит. И его никто не любит.
Он устало лег на ковер. Лег, ощущая, как слезы, не останавливаясь, текут. Ну и хер с ними. Пусть текут себе. Пусть выливаются вместе с дерьмом. Это водка, это всё дешевая водка.
В юности у него была одна теория. Вздорная такая теория. И сейчас он вдруг вспомнил ее. Вспомнил, как используя умные слова, записывал ее старательно в дневнике. И там было три постулата, он до сих пор их отчетливо помнил. Постулат первый: чувство любви в индивидууме будет всегда, он рождается с ним. Постулат второй: во время жизни индивидуум может направлять это чувство на людей и вещи, отдавая его на каждого по чуть-чуть, столько, сколько посчитает нужным. Постулат третий: не бывает разных любовей, есть одна навсегда, она заключена в самом человеке, как в сосуде. И только мелочные люди разбрасываются ею на кого-то разного. Чуть-чуть – родителям, чуть-чуть – зверушкам, еще чуть-чуть – друзьям, а там – понравившемуся человеку. И они обманываются тем, что их на всех хватит. Нужно сохранять в себе это чувство до конца, пока не найдешь того, с кем способен его полностью исчерпать.
Да, человек сосуд, наполненный любовью. И кто-то никогда не открывает этот сосуд, кто-то всю жизнь любит себя, а кто-то наоборот – разбрызгивает свою любовь на кого попало.
И он относится ко второму типу людей. Он не знает меры. Он думает в нем еще много.
Но он уже пуст. Он настолько пуст, что не знает, как ему быть, как снова себя наполнить. И эти слезы – это слезы пустоты. Потому что пустота болит.
И эта скука от пустоты.
И эта жестокость тоже.
И эта никчемная жизнь.
И эта водка с сигаретами.
Это всё – пустота.

*Речь идет о Зигмунде Фрейде и его сомнительных теориях. Фрейд полагал, что стремление курить у людей объясняется несознательным желанием физической близости, в частности, желанием орального секса. Так называемый сосущий рефлекс, при котором индивидуум испытывает потребность курить не из-за зависимости от никотина, а из-за неудовлетворенного сосательного рефлекса. Конечно, существует множество опровержений теориям Фрейда. Что касается фразы: "Иногда сигарета это всего лишь сигарета", то существует байка о том, что студенты Фрейда часто его спрашивали, почему он курит (а дымил он как паровоз), на что он отвечал приблизительно такой фразой.
** Приблизительно шесть с половиной тысяч рублей.