Параллель. Боль в тебе. 24.

Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, ее терзали жуткие видения и воспоминания. Ей всё казалось, что его тонкие руки художника шарят по ее телу, шарят с непривычной, грубой силой, похожей на ту, с какой она уже однажды встретилась на полу пыльного склада. Всё ее естество дрожало в ознобе омерзения, она была поражена тем, что утонченность Сасори лишь прикрытие той грубой и необузданной силы хищника, заключенной в его красивом, изящном теле. Она недоумевала и спрашивала себя: что на него нашло? Откуда в таком тактичном человеке столько жестокости, холодного расчета, безразличия? То и дело она вздрагивала всем телом от жуткого холода, укрытая теплым и мягким одеялом, лежа в уютной кровати, где, казалось, находилось ее единственное убежище от демонов повседневности, преследующих ее неотступно. Один вопрос зверски мучил ее, заставляя вновь переживать то жуткое и страшное, что разрушило ее веру в человека: как он мог? Неужели он настолько беспринципен, что сумел позволить себе столь грубое обращение? Неужели он настолько низок, что поддался порывам природы, животным инстинктам, глупым и ненужным? Он разрушил в ней то, что начинало зарождаться в истерзанном сердце, он разбил ей душу, он лишь более углубил и так глубокую рану, оставленную Дейдарой. Он не только не разубедил ее в правильности ее поступков, он уверил ее в том, что она совершила жестокую ошибку. В самом деле, зачем она приняла предложение Сасори, почему позволила себе вступить в эту бесплодную, злую игру? Только потому, что осталась одна, без сил для борьбы? Только потому, что испугалась новой боли, только потому, что ее чувства неправильны? Голова шла кругом, вопросы терзали ее неотступно, заставляя переворачиваться с одного бока на другой, в тщетной попытке уснуть. Она не могла унять дрожь, не могла перестать думать и вспоминать. Она то порывалась с постели со странным желанием совершить что-нибудь ей несвойственное, то ложилась обратно, потому что понятия не имела, что ей сделать, чтобы перестать испытывать одно и то же ощущение. Эта ночь показалась бесконечно длинной. Лишь под утро ей удалось сомкнуть глаза на час, забывшись тяжелым, свинцовым сном, который прервал писк будильника. С тошнотворным чувством она осознала, что впереди один из тысячи однообразных школьных дней.
Заставить саму себя встать с кровати казалось неимоверным подвигом. Она не хотела покидать теплой обители ее снов, иногда служившей камерой ее ночных пыток. Не хотела проживать еще один бессмысленный день, наполненный совершенно ненужной информацией. Не хотела быть живой. Больше всего на свете она желала бы склеить себе веки, чтобы не видеть этой въедливой серости, чтобы забыть о совершенных ошибках. Она искала тепла там, где была вечная мерзлота, она спотыкалась в темноте, идя к свету, она натыкалась на безразличие, желая сочувствия, она была слабой, жаждуя силы. Она причинила боль самому родному и близкому человеку, думая, что спасет его этим. Но довольно отпираться и бежать от правды: боль будет всегда стоять между ними непреодолимой преградой, она навеки заключена в их прокаженных душах, они полны ею, она – та крепкая и нервущаяся нить, что вечно соединяла их. Дейдара был ее светом среди кромешной тьмы, а не Сасори. Он был ее лекарством, панацеей от всех болезней, он всегда составлял часть от нее самой. И бессмысленно это отрицать. И довольно.
Дикое и необузданное желание завладело ею безвозвратно: ей захотелось выбежать из дома прямо в пижаме, невзирая на холод оттаивающего от зимы города, добежать до его дома босиком, по колючему, ледяному асфальту, ворваться вихрем через маленькую дверь, ведущую в узкую, маленькую и темную квартиру, кинуться к нему в ноги и плакать, громко рыдать, кричать, всхлипывая, какая же она дура, какой же он идиот, какие же они оба недоумки. Но душа, заключенная в путы бренного и больного тела, не могла вырваться на свободу, завладев девушкой. Ино держала себя в руках, она не могла допустить такого унижения для себя, не могла перечеркнуть всё то, чем жила до этого. К тому же она знала, что Сасори просто так не сдастся. Не сегодня, так завтра он вновь будет мучить ее, извиняться в своей особенной манере, говорить жестокие вещи про ее чувства, оскорблять так, что она не сразу заметит, курить ужасные сигареты, забивая ей легкие противным дымом. Он способен был на любую жестокость, ему чужды мораль и нравственность, он пойдет по головам ради своего, он с холодным сердцем совершит любое изуверство, чтобы только добиться своей цели. У него отсутствует чувство меры. У него вообще отсутствуют любые чувства. С ужасом она подумала о том, как вновь спасует перед неукротимой силой Акасуны. Противостоять ему очень сложно, практически невозможно. Он может вывернуть ситуацию так, что сделает ее виноватой, он будет давить на то, что она обещала спасти его. Но такого человека невозможно спасти, потому что ему нравится тонуть в вязком болоте своей скверны, ему доставляют удовольствие его цинизм и равнодушие почти поразительные, абсолютные. Его никто не вытянет, пока он сам не захочет. И она не герой, она не может давать столько трудных обещаний, постоянно быть зависимой от кого-то, настолько великодушной и благородной. Да, она и правда простила Сасори, простила его жестокий поступок, но она не намерена вновь наступать на те же грабли, тянуть на себе его страдания, порожденные его же сущностью. Она больше не заключит себя в эту тюрьму. Она теперь слишком напугана, она теперь прозрела и поняла, что от себя не убежишь. И она не будет больше бегать. Она соберет все вещи, аккуратно уложит их, возьмет немного своих сбережений, напишет родителям письмо, оставив его на столе, и уедет, уедет в Токио, в огромный, любимый город, стихии которого так приятно быть подвластной. Она уедет вместе с Дейдарой. Они убегут, как в романтичных сказках про запретную любовь, как в викторианских британских романах. Впервые жизни она позволит себе безрассудство. Но разве быть с человеком, который тебе дорог – безрассудно? Нет, безрассудством была ее связь с Сасори, с жестоким и холодным, несчастным человеком, которого она боится, всегда боялась. Довольно с нее приносить себя в жертву. Хватит.
Она ничего не скажет Сасори. Видеть его сейчас – значит опять подвергнуть себя ненужному риску. Она не хочет его видеть, не хочет разговаривать с кем-либо. Ей надоели слова, ненужные, пустые, ничего не значащие. Без них легче. Они не нужны.
Никогда еще она не была настолько уверенна в будущем, в своих в планах, в себе, как сейчас. Для нее вовсе не существовало преград, да и разве могут они быть, если совсем скоро она перестанет обманывать и юлить и признает свои чувства перед Дейдарой, откроется ему, сделает его счастливым? Ничего не имело значения, кроме ближайшего будущего, которое щекотало ее душу приятным волнением и возбуждением. Она улыбнулась сама себе, мельком взглянув на себя в зеркало. Оттуда на нее смотрел совершенно незнакомый, но приятный, счастливый человек с блестящим взглядом и горящими щеками.

Где-то он вычитал, что часто люди путают эмоциональную зависимость с любовью, якобы истинная любовь всегда бывает взаимной и равной, сопровождаясь здоровым чувством цельности без убивающей ревности и прочих побочных эмоций. Всё остальное – не любовь, а зависимость одного человека от другого. Это было такой чушью и дуростью, что он тогда презрительно фыркнул – никогда не признавал психологию за науку. И сейчас ему внезапно пришел в голову этот незначительный вздор. Если на секунду предположить верность этой теории, получается, любви и правда не существует. По крайней мере, он еще никогда не испытывал того, о чем говорилось в той статье, и не знал людей, которым доводилось испытывать это. И какого черта он тогда караулит сейчас Ино возле ворот школы, собираясь наступить перед ней на горло своей гордости, растоптать перед ней ворох его циничных заповедей и правил, уничтожить всё то, что он продумывал и разрабатывал годами, полными боли и одиночества? От сигарет уже тошнило, но ему надо было хоть как-то занять себя, и поэтому он закурил. Он вспомнил прошлую ночь, которая отдалась в голове едва слышной болью, заставившей его сморщиться. Более всего ему было стыдно за тот разговор с матерью. На что он надеялся? Что она поймет его и скажет: «Конечно, сынок»? На поддержку от этой черствой женщины, озабоченной лишь своей увядающей красотой? Какой же он неисправимый глупец, и алкоголь не оправдывает его. Алкоголь еще никого не оправдывал.
Старшеклассницы выходили из ворот школы группками и парочками, держались за руку, смеялись, щебетали, поправляли прическу, улыбались и глупо хихикали, завидев его. Нет, его Ино не такая, его девочка выйдет в гордом одиночестве с величественной осанкой, с острым взглядом, уверенной походкой. Она не нуждается в прилипалах, чтобы самоутвердиться и показать свою власть над другими. И это, пожалуй, больше всего нравилось ему. Она независима. Она сильная девочка, она не станет тонуть в дерьме собственной жалости, как это делает он. А если и станет, то уж точно никогда никому не пожалуется. Он глубоко затянулся и выдохнул огромное облако серого дыма, извивающегося причудливыми змеями. Едкость почти не чувствовалось, а сам акт курения уже стал чем-то механическим, естественным. Это внезапно раздражило его. Но он не бросил сигарету на асфальт, потому что не знал, чем еще занять себя в ожидании Ино.
Она вышла внезапно, легко прошла через ворота школы, даже не заметив его, не взглянув в его сторону. Ее глаза смотрели сквозь пространство, наполненные тяжелым, тягучим и жидким металлом. Блеклая радужка, утратившая яркость аквамарина, напоминала дым тумана. Ровное, прямое, упругое тело стремилось стрелой куда-то вперед, невзирая ни на что. Она шла пружинистой, уверенной и быстрой походкой, даже слишком быстрой, как будто торопилась куда-то. Сасори бросил сигарету на асфальт, потушил ее носком ботинка и направился стремительно за девушкой. Настигнув ее, он резко схватил ее за руку, остановив. Она заметно вздрогнула, даже ахнула, и повернулась лицом к юноше, глядя прямым, полным удивления и негодования взглядом. Казалось, она не верила, что это он схватил ее за руку, посмел сделать это после прошлой ночи унижения. Она не верила в то, что вот он стоит перед ней, держит за руку и смотрит каким-то странным, внезапно живым и осмысленным взглядом, который выдавал его волнение, смятение, даже неуверенность. Убедившись в том, что девушка никуда от него не убежит, он легонько и осторожно ослабил хватку, а затем и вовсе выпустил руку из ладони. Ино выжидающе смотрела на него, недоумевая. А он просто не знал, что ему говорить, хотя уже давно продумал весь разговор в мельчайших деталях.
Ей это не нравилось. Она думала, что уедет прежде, чем Сасори решится поговорить с ней. Но он решился неожиданно быстро, так быстро, что она не могла опомниться. Хотя на что она надеялась? Это ведь Сасори, выжидающий в засаде хищник, невидимый для глаза и нападающий в самый неподходящий момент. Она не дрожала, но чувствовала, как немеет всё тело, от страха захватывает дыхание, сдавливает глотку, а воздух вокруг них становится вязким и тяжелым, его, казалось, можно было ощутить, схватить рукой и сжать, как вату. Что она ему скажет, как скажет? И что он сделает с ней за это? Она вполне могла предположить, что он грубо схватит ее тут, на улице, посреди людей, схватит, невзирая ни на что, и убьет, убьет, чтобы она никому не досталась. Убьет или увезет куда-нибудь.
- Ино. - Звук его голоса прорезал вакуум, стоявший шумом у нее в голове. Она опять вздрогнула и напряглась, готовая выслушать любую жестокость, готовая быть раненой, поруганной, оскорбленной его словами. – Ино, нам надо поговорить. – Какая пошлость, какая ужасная пошлость, и что он, черт возьми, несет? Она ничего не ответила, потому что захватило дыхание и потому что не было необходимости что-либо отвечать на эту глупость. Но он смотрел на нее выжидающе, готовый в любую секунду подхватить то, что ответит она ему, готовый выслушать ее крики, истерики, слезы, готовый на любую, самую безумную реакцию с ее стороны. Почему она молчит, черт ее возьми? Почему так смотрит пусто и холодно, почему не понимает, как ранит его? Внезапно для самого себя он хрипло выдохнул: - Прости меня. -
Он впервые просил у кого-то прощения. Никогда он не смел говорить эти два убивающих что-то внутри слова. Даже у матери он не просил прощения за свои шалости в детстве. Ни у кого никогда он не просил прощения, потому что ему не надо было прощения от этих лишних, пустых людей.
- Ты уже извинялся, - проговорила Ино, справившись с дыханием. Оцепенение страха исчезло вместе с его словами, ясно озвучивающими его отчаяние. Она поняла, что он неопасен. Хищник был ранен, он был болен, он оказался во власти более сильного существа. И этим существом была она. – И я простила тебя, не переживай.
- Но ты ведь больше не захочешь… - Он потерялся в словах и чувствах, которые владели им. Впервые потерялся. – Ты больше не будешь… спасать меня?
Она вздрогнула, словно ее ударили. Спасать. Да, правильно, она нужна была только для спасения, сама по себе она никто, она – спасательный круг. И ее выкинут за ненадобностью, не заботясь о том, какого ей. Не зная даже, какого вообще это – брать на себя бремя ответственности за спасение другого. А ей надоело. Ей так безумно надоело понимать других, потому что никто никогда не понимал ее.
- Ты сам себя можешь спасти. А даже если нет, на дне не так уж плохо. Не смертельно, по крайней мере. – Ее бесило то, что они говорили аллегориями, так сложно, так далеко друг от друга. Вовсе не то, что было между нею и Дейдарой, совсем не та степень искренности.
- Ты любишь его? Ты любишь этого чертового идиота? – Он был зол, ему стало больно. Больно оттого, что в который раз предпочли кого-то другого. Не его. Он как всегда лишний.
- Давай не будем устраивать спектаклей на улице, - спокойно проговорила Ино, втуне чувствуя, как вновь боится. Ураган внутри Сасори был готов выбраться.
- Скажи только… Почему? Почему тебе понадобилось нечто столь извращенное? Почему именно… собственный брат? – Его голос дрожал от негодования.
- А разве у нас с тобой не было извращения? – истерически прошептала Ино. – Два человека, равнодушных друг к другу, пытающихся найти успокоение в холодных руках друг друга… Это разве не извращение?
- Я не был к тебе равнодушен, - выпалил Сасори в крайней степени отчаяния. Да, черт с ними, с его теориями, служащими средством защиты от лишних эмоций и боли, без которых легко жить. Гори оно всё в огне, эти нагромождения умных мыслей ему не нужны. Ему не нужны эти чертовы научные слова, ничего не выражающие. В конце концов, вся его жизнь за последние несколько лет была глупым притворством и обманом. Самообманом. А внутри он кричал нечеловечески от боли.
- А что тогда? – скептично спросила Ино с жестокой насмешкой в голосе. – Ты сам себе противоречишь, тебе ведь никто не нужен, сам мне распинался, говорил, как будто знаешь всё на свете.
Он схватил ее больно за запястья, боясь, что она убежит. Схватил неистово, крепко сжав пальцами хрупкие руки девушки, которая стала ему так дорога. Он понимал Дейдару, понимал, что находит в ней ее брат. Чертова Ино.
- Я люблю тебя, стерва, - ядовито процедил он, выплевывая каждый звук, со злостью глядя в ее пустые, холодные глаза.
Она не верила. Ни секунды не верила. Этот жестокий человек мог сказать что угодно, чтобы удержать ее подле себя ради собственного довольства и комфорта. Это ложь, наглая, грубая ложь. Если это не ложь, то она просто сойдет с ума.
- Ты врешь, - парировала она жестоко, пытаясь высвободить руки, но он не дал ей сделать этого, сильнее сдавив запястья.
- Нет. Я говорю правду, – хладнокровно проговорил он, внезапно выпуская из хватки ее руки. – Это правда. И именно потому я пытаюсь узнать причину твоей ненависти. Я лишь хочу, чтобы ты сказала мне: почему не я?
- Потому что ты не Дейдара! - не задумываясь, истерически выкрикнула Ино, ощутив, как что-то противное и острое пронзило ее душу. Слезы выступили на ресницах, она испуганно, с отчаянной болью поглядела на Сасори, ощутив, какую жестокую вещь она только что сказала, а потом резко повернулась спиной к нему и побежала, куда глаза глядят, побежала прочь от места, где она убила словами. Да, она убила его словами, она только что убила словами человека. Это было больно, жутко, нестерпимо больно.
Убийца.
Жестокая, подлая убийца.
Никчемная, жалкая, не заслуживающая жить.
Незаслуживающая быть любимой.
Убийца.

Темный прямоугольник двери давил на глаза отвратительно неопределенным цветом. Сасори ясно ощущал, как у него раскалывается голова от этого входа в логово дьявола. А он ни минуты не сомневался, что Дейдара самый настоящий дьявол, который забирал у него всё, которому всегда доставалось лучшее, который постоянно был идеальнее его. Так было с самого детства, с начала их нелепой дружбы, полной жестокости и убийственной силы зависти. Они никогда не были равны. Дейдара был лидером, безоговорочным лидером, одним и тех детей, за которыми всегда ходит толпа, готовая на самые безумные поступки, противоречащие запретам родителей, только потому, что так сказал он, ребенок, которого они любили. Дейдара был лидером, всеобщим образцом для подражания, за которым следовали все со слепой покорностью. Пожалуй, такое раболепие возможно только в детстве, потом у всех появляется дерьмовое чувство собственного достоинства. Тсукури никогда не замечал за собой своей силы, никогда не придавал значение своей власти, он понятия не имел о том, как его все любят и каким солнцем он является для остальных. Когда он болел, для всех эти дни омрачались печалью, даже если погода стояла жаркая и солнечная как никогда. Они бегали к нему домой, они развлекали его, шутили, а его мать приносила им какие-то безумно сладкие кексы и играла на фортепиано светлую, искрящуюся музыку, громко и заливисто смеясь, будто и она тоже была ребенком. В глазах Дейдары светилось обожание, он любил ее больше всего на свете, любил ее безоговорочно, как никого. И они тоже любили ее, потому что в сердце их лидера теплилось это чувство. И он, Сасори, тихий, забитый мальчик, у которого дома было всё не так, у которого мама уделяла больше внимания своему лицу, чем сыну, светским приемам, чем играм с ним, - он завидовал, невообразимо горько завидовал и мучился этим чувством. Потому что Дейдаре было доступно всё, что не было доступно ему, потому что он с рождения получал родительскую любовь просто так, в то время как ему, Сасори, приходилось ее заслуживать, вырывать зубами всеми правдами и неправдами, бороться за нее, тщетно биться головой в глухую стену и не получать ничего, даже одобрительной улыбки, несмотря на все старания. С самого детства в его маленьком сердце теплилось это удушающее чувство зависти, ядовито-зеленой, желчной, которая подвигала его на совершенствование, которая заставляла его учиться с утроенной силой, заниматься спортом, себя не помня, развиваться, совершенствоваться в рисовании, читать, читать, читать. Более всего на свете он желал стать лучше него, затмить его сияние еще более ярким светом. Но что бы он ни делал ему никогда это не удавалось. Он лишь еще больше отдалялся от сверстников, от них всех, потому что понимал гораздо больше, чем требовалось в его возрасте. И никто этого не замечал, никто за это не хвалил его, его достоинства, его совершенство стали его же проклятием, навсегда отдалив его от того, к чему он так стремился – быть наравне со всеми и сиять им путеводной звездой, как это делал Дейдара. Он был одинок, всегда был одинок, что бы он ни делал. Одинок и не понят, не любим, никогда никем не любим. И теперь этот чертов Дейдара забрал у него Ино, забрал человека, которого он осмелился полюбить, несмотря на все свои заветы, несмотря на свой первый, позорный опыт. Он заставил ее совершить эту подлую жестокость, это он виноват в том, что она сделала ему больно, что ему в который раз наплевали в душу, которую он посмел обнажить. И он поплатится за это, поплатится за то, что Сасори всегда приходилось гнить в тени его света, изнывать от его простого совершенства, быть никем не замеченным, быть нелюбимым. Чертов извращенец, он решил, что ему всё можно, что ему ничего не будет за греховную, безнравственную связь с сестрой, пусть даже она и сводная, он решил, что его совершенство не знает границ, что его не ждет наказание за ужасный поступок, за то, что он посмел растлить Ино, его прекрасную, чистую Ино, которая всегда была так величественна в своей излишней нравственности со своей монашеской моралью. Он решил затоптать, унизить, оскорбить ее своим противоестественным чувством, просто ради прихоти, просто потому, что его прельстила ее красота. Он решил воспользоваться ею и выкинуть за ненадобностью, он решил, что она одноразовая, дешевая тарелка из пластика. И он думает, что ему так просто сойдет это с рук? И неужели Ино не видит, не замечает, как это всё низко, грязно, нелепо? Неужели она не способна понять весь ужас их минутного влечения, животного притяжения с ее возвышенным умом и нравами? Чертов ублюдок, его свет, его фальшивое сияние всегда делало слепцами тех, кто попадал под его свечение. Но только не его, только не Сасори, который не позволил себе закрывать глаза на его мнимые достоинства, который готов был принять правду, какой бы жестокой и нелепой они ни была. Он с самого начала видел в нем уродства, замечал пороки души, различал безнравственность, слышал зловонный запах прокаженного существа, разлагающегося от тлетворного духа, заключенного в нем с самого рождения. Его идеальность, его сияние было лишь внешним блеском, прекрасной оболочкой, скрывающей его уродства. И он даже не замечал за собой этого, он не видел своих пороков, не знал о них ничего. Единственная разница между ними заключалась в том, что он, Сасори, принял себя и свои ужасные недостатки, в то время, как Тсукури даже не считал должным обращать на них внимание. Он купался во всеобщей любви, которая не позволяла разглядеть обезображенные стороны, заботливо их укрывая и пряча с особой тщательностью. Пожалуй, он был ослеплен более остальных своим собственным сиянием. И Сасори жалел его, да он жалел его, безумно сильно жалел, потому что он не видел того, как ужасен на самом деле. Жалел и в то же время завидовал тому, как все любят этого никчемного человека, которого он в сто раз лучше.
Он разрушил всю его жизнь. И теперь пора платить по счетам.
Сасори требовательно и бестактно ударил кулаком в дверь, не став пользоваться раздражающим нервы и слух, бесполезным звонком.

Ее тело дрожало, словно в лихорадке. Ей было куда бежать, и ее ноги несли ее именно туда. Она знала, что там найдет необходимые тепло и успокоение. Она знала, что сможет утонуть в его объятьях и забыть о том, как она ужасно поступила с живым человеком. Невозможно было измерить тяжесть вины, легшей на ее плечи. Теперь она была ответственна за боль другого человека, за всё то, что он решит сделать с собой или другими, за всё его безумие отчаяния, за всё его одиночество. Осознание этого было невыносимо тяжело, она не готова принимать на себя столь ужасное бремя. Ей требовалась защита, ей нужны были запретные прикосновения брата, всегда дарившие ей расслабленность, успокаивающие бурю внутри нее. Вина за содеянное будет преследовать ее до тех пор, пока она не сможет убедиться, что Сасори оправится. Но оправится ли? Сможет ли человек, павшей жертвой собственных убеждений, примириться с тем, что его поступок не был оценен так, как он хотел бы? Сумеет ли он когда-нибудь излечить раны внутри себя, вернуться к жизни, полноценной, полной гармонии и спокойствия? Нет, конечно же нет. Жизнь никогда не будет спокойной, они не те люди, они не созданы для тихого мещанского счастья, они не могут довольствоваться малым и благодарить судьбу за то никчемное, что она дала. Они никогда не примирятся и не станут плыть по течению, они всю жизнь будут хотеть запретного, недосягаемого и страдать от невозможности получить желаемое. Они будут сгорать в огне собственных прихотей, приносить себя в жертву, отдавать всё и ничего не получать взамен. Она, Дейдара, Сасори никогда не смогут покориться обстоятельствам и стать рабами безмятежности, лживой, обманчивой, одурманивающей, как яд. И они скорее предпочтут одиночество, чем фальшивое сожительство с фальшивыми людьми.
Она добежала до его квартиры, едва не задохнувшись. Спотыкаясь, минула лестничные пролеты, перепрыгивая через ступеньки, едва успевая хвататься за скользкие перила, остановилась возле двери отдышаться и вернуть себя прежнюю. Сердце бешено стучало в грудной клетке, ему как всегда недоставало места. В глухой тишине подъезда слышался шорох эха от ее сбивчивого дыхания. Она замерла на месте и перестала громко вдыхать воздух, когда внезапно за дверью послышался какой-то шорох, будто что-то опрокинули на пол с неистовой силой. Не помня себя от страха она, забыв о важных для нее приличиях, открыла дверь и очутилась в узком, маленьком коридоре. Из кухни доносилось тяжелое дыхание, как будто кому-то недоставало воздуха. Было ясно, что там не один человек, что их двое и один из них опасен, он не дышит, он рычит, как зверь, он безумен. Ино вбежала на кухню и замерла на пороге, тихо вскрикнув, закрыв ладонью рот от ужаса. На полу, на деревянном, старом полу маленькой кухни лежал Дейдара, он едва дышал, хрипел, вздрагивал. Взгляд Ино застыл на его синих, невозможно синих сейчас особенно зрачках, которые дрожали, закатывались наверх, обнажая белки с лопнувшими сосудами. Она не могла, не хотела смотреть на тот ужас, что был причиной его мучений. Она хотела бы кричать, но утратила речь. Она дрожала в страхе оцепенения и боялась принять неотвратимость правды, представшей перед ней.
Прямо в глотке Дейдары торчал окровавленный нож. Перед распростертым на полу телом стоял Сасори, обезумевший, себя не помнящий, тяжело дышавший. Ино посмотрела на него с ужасом, посмотрела, боясь и дрожа. А он нагло и самодовольно улыбнулся, встретившись с ней взглядом, холодным, циничным, жестким. На его щеке багровел застывший след от капли крови, плеснувшей ему в лицо, когда он всадил нож в глотку ее брата. Это сделал он, никаких сомнений. Он погиб, он совсем погиб.
И она вместе с ним.