Параллель. Боль в тебе. 26.

Отец настоял на том, чтобы Дейдара прекратил слоняться по углам и вновь стал жить в родном доме, где провел практически всю свою жизнь. Тсукури не возражал. У него просто не было на это сил. Все силы он потратил на размышления и слова, которые, задыхаясь, он хрипел в порыве гнева. Он стал молчалив настолько, что даже на ответы, требующие согласия или несогласия, отвечал кивком либо поворотом головы. Он понял истинную ценность слов, на которые раньше разменивался. Он понял, что большинство людей не заслуживают того, чтобы тратить на них слова, свое время и силы. Он понял, как бесполезны оказались звуки, которые необдуманно вылетают из глотки. Он понял ценность и важность каждого слова. А еще он понял, что большинство слов и вовсе не имеют никакой ценности. Поэтому единственный выход – молчать, навеки закрыть вход к себе в душу, отгородиться от реальности стеной молчания, погрузиться в пучины безмолвия, отдаться плодотворной тишине, которая одна не спрашивала и не раздражала. Одиночество стало верным другом и соратником, оно убаюкивало, как заботливая мать, оно было теплым и безопасным, оно стало колыбелью его сознания, обителью спасительного забвения, где никогда ничего не происходит, где нет боли и безнадежности реальной жизни. Он снова вернулся в свою каморку, где впервые поцеловал Ино, где всегда бывал доволен и счастлив. Он устроился на работу в книжный магазин: убирал и расставлял книги по алфавиту, но большинство времени проводил просто читая. Букинистическая лавка в такой глуши, как эта, – совершенно тихое и волшебное место, не имеющее отношение к реальности. Ему нравилась эта гавань, где можно было просто отдаваться потоку своих мыслей, прочитывая страницы, что были написаны руками самых разных людей. Это было похоже на примирение на себя разных жизней. Он стал жить жизнями тех, кто страдал и радовался на пожелтевших страницах, забыв про свою собственную, которой уже давно не жил. Реальная жизнь полна боли и несбывшихся надежд. Она трудна и ужасно фальшива. Подлинность – тут, на страницах книг. Тут нет фальши. Тут всё искренно. Неподдельно. И даже самое грязное и пошлое выглядит неизмеримо красиво.
Он простил Сасори. Точнее, даже не думал о том, чтобы осуждать его и винить. Он странным образом принимал и понимал всё то, что произошло с ним. Он не мог злиться на человека, которого понимал в какой-то степени. Он не знал, где его друг сейчас, но надеялся, что с ним всё в порядке.
Он жаждал убежать от реальности, которая причиняла одну лишь боль. Уйти в мир сказки и иллюзий, где всё просто и понятно. Он желал забыть о ненависти к Ино, которая огнем объяла его сущность, заменив собой все чувства, доселе испытываемые им. Довести себя до отупения души, убить любое проявление чувства, жить разумом, предаваясь делам, которые не смогут нанести вреда его эмоциональному состоянию, делать что угодно, лишь бы не чувствовать. Он устал испытывать боль. Он устал терять. Он устал.



Его комната ничуть не изменилась, словно всегда была такой: полной, с присутствием его духа внутри, в каждой вещи. Тут всё стояло на своих местах, как раньше, сантиметр в сантиметр. Ино казалось, что ничего не произошло с того памятного дня, когда он впервые ее поцеловал. Не было Сакуры, ребенка, смерти, Сасори. Всё осталось в прежнем состоянии. Время застыло в этой комнате, точнее, оно и вовсе не существовало в пространстве этих стен, хранящих так много его боли, той неведомой боли, которая всегда была ей неподвластна. Познать бы всю глубину его скорби, узнать бы, как он захлебывался слезами, прочувствовать, что сверлило ему нутро нестерпимой мукой. Возможно, тогда бы она сумела снести его равнодушие, которое так больно било по венам, заставляя кусать губы до крови. Порочный круг ада. Спираль. Они снова отторгают друг друга. Они опять причиняют друг другу боль, еще больше боли, чем когда они вместе сгорают в адском огне греха. Реальность притягивает их, словно булавку к магниту, а они упорно отмахиваются от ее правды, чтобы сохранить то зыбкое, но удобное, что другие зовут «мораль». Что угодно, чтобы не переступать черты. Всеми силами сохранять расстояние, которое рискует уменьшиться до полного исчезновения. Она обещала себе, что последует его примеру. Она обещала замкнуться в собственном мире и не выходить оттуда, даже если снова будет слишком больно и нестерпимо. Она поклялась не нарушать запретов, условно расставленных одним жестко сказанным словом: «Уходи». Она желала бы последовать его указу, она бы с радостью его выполнила, сожгла бы мосты, не оставив пепла. Но она не настолько сильна и могущественна, она не в состоянии так мужественно сопротивляться неведомому, но очень внушительному, что сидит у нее внутри, толкая на безумства. Она не владеет собой, не хозяйка. Она не знает, как потушить пламя, что с каждым днем разгорается всё сильнее, рискуя поглотить ее целиком. Бороться со стихией бессмысленно: ее силы велики. Остается лишь подчиниться, пусть даже потом станет стыдно, пусть даже она будет расплачиваться ненавистью к самой себе.
Ино неуверенно села на диван, служивший ему постелью. Диван, на котором брат целовал ее запретно и греховно. Кожа будто наэлектризовалась от жгучего воспоминания. Дикий страх заключил ее в кольцо бурана, где она оказалась в самом эпицентре, посреди раздираемых неведомой силой стенок ветра. Если он войдет сейчас и застанет ее тут? Она с беспокойством взглянула на циферблат наручных часов. Он должен быть на работе, еще пять часов он должен быть на работе. Но сердце не унималось, страх не уменьшался. Она предчувствовала, даже втуне хотела, чтобы дверь раскрылась и вошел Дейдара, застал ее, увидел ее, смятенной, испуганной, не знающей, что делать с теми чувствами, что пожирают ее плоть, как дикие, голодные волки. Но она не смела признаться себе в этом. Это значило бы навсегда потерять уважение в собственных глазах, подписаться в своей слабости. Она не могла сделать этого так просто, не умела сдаваться без борьбы. Она должна крепиться, держатся, что бы ни случилось. Она позволила себе маленькую прихоть – немного посидеть в его комнате, подышать его воздухом, вспомнить ту сладостную и опасную минуту их близости, когда их жизни еще не зашли так далеко. Большего она не позволит себе. Не сегодня, не сейчас. Ее скудных сил едва хватило на сопротивление, она должна держать себя в узде. Она воровато и робко оглядывала маленькую, узенькую комнату, клетку его страданий, пространство его боли. Всё то же. Но как изменилась тут атмосфера! Она стала какой-то давящей и убивающей, она словно наполнена ядом, что незаметно проникает через поры кожи внутрь, парализуя тело, умерщвляя рассудок. Тут было тяжело. Тут было холодно и болезненно. Комната, в которой, казалось, минуту назад находился умерший. Жутко, как на кладбище. Ей вспомнилось умиротворенное лицо Сакуры в гробу, как прекрасна она была тогда, сколько простого спокойствия и бесцветной красоты в ней было! Но ей вдруг представилось, как она ощущала себя в гробу. Хотя она не могла ощущать, она ведь была мертвой, но эта мысль едва укладывалась в сознании Ино. Ничего не чувствовать, не ощущать. Быть просто безжизненным телом, на которое все смотрят. Даже если гроб жутко неудобный, не испытывать дискомфорта. Точно таким же духом бесчувственности была пропитана эта комната, напоминавшая гроб – узкая, продолговатая, прямоугольная. Ино вздрогнула, словно от неожиданного физического касания. Но нет. Это всего лишь холодный воздух, легонько полоснувший ее по руке. Это вывело ее из раздумий, пробудило ото сна. Она резко и порывисто поднялась с дивана, словно ужаленная. С удивлением она посмотрела на стены, в которых была заключена, будто оказалась тут впервые, не помня как. Сознание вернулось к ней сразу же, через мгновение. Мысль кипятком обожгла рассудок: «Что я делаю? Господи, что я делаю?» Ужас происходящего поразил ее своей остротой. Скорее бежать отсюда, быстрее, прочь от призраков прошлого, ненужных, убивающих воспоминаний! Взгляд невольно напоролся на стул, где лежала серая, смятая толстовка, напоминающая своей бесформенность огромного, спящего осьминога. Не думая, совершенно не размышляя, поддаваясь какому-то неосознанному, внезапно родившемуся в ней желанию, Ино схватила одежду, прижала ее воровато к груди и выбежала из комнаты, забыв закрыть за собой дверь, чтобы скрыть следы преступления. Она быстро минула пустой коридор и вбежала в свою комнату, закрывшись на замок. Сердце стучало в грудной клетке, рискуя раздробить ребра. Дыхание сбилось, воздуха отчаянно не хватало, казалось, она очутилась под толстым слоем воды. Пальцы нервно сжимали ткань серой толстовки брата, мяли ее, впивались в нее ногтями, прижимали к груди, к области сердца, словно желали вдавить инородное тело в живую плоть. Взгляд, блуждающий, затуманенный, сверлил точку пространства. Рассудок исчез, телом целиком завладело побуждение, заставившее девушку, не думая, не осознавая, поднести одежду к лицу и уткнуться в складки носом.
Она закрыла глаза.
Минута текла за минутой.
Вокруг ничего не было. Только пустота.
Пустота, наполненная его запахом. Его терпким, резким, честным запахом.
Ей показалось, или воротник действительно отдавал запахом табака? Неужели курил?
Но ниже, там, где широкая, крепкая грудь соприкасалась с тканью, зиждился его запах, природный запах, индивидуальный, только его и больше ничей. Немного горьковатый, тяжелый, со всевозможными вкраплениями чего-то жесткого, даже металлического, но теплый, душистый, всепоглощающий запах.
Она уверена: так пахнет море.
Ино раскрыла глаза, но бледные зрачки по-прежнему были затуманены. Она не осознавала себя в данной реальности. Она существовала в мире запаха. Она была там, где рождался аромат любимого тела.
Не выпуская из рук драгоценную толстовку, девушка прошла на середину комнаты. Встала напротив кровати. Осторожно положила одежду брата на край постели. Медленно стянула с себя всю одежду, кроме трусиков. Надела толстовку Дейдары на обнаженное, тонкое, исстрадавшееся тело. Прошла к широкому окну. Закрыла доступ к свету темными, тяжелыми шторами. Легла на кровать, на самую середину, погрузившись телом в мягкость одеяла и подушек. Закрыла глаза.
Запах брата на ней. Он окутал ее, словно покрывало маленькое тельце младенца. Он нежно и легко впитывается в ее кожу. Он сливается с ее собственным запахом, создавая новый, еще не существовавший никогда аромат. Это было похоже на таинство. Это были слишком интимно. Это словно занятие любовью, когда два тела сплетаются в одно.
Но это было намного выше.
Сплетались их запахи, их души, их существа. Сплетался бесплотный дух.
Она обняла саму себя. Погрузила пальцы в широкие складки его толстовки. Коснулась носом воротника. Еле ощутимый запах сигарет. Точно курил. Но ей было всё равно. Даже табаком от него пахло вкусно. Даже низменное и отвратительное становилось в нем прекрасным.
В комнате стояли звенящая тишина и тяжелый полумрак. Слышались только шорохи и виделось едва различимое тело на постели, сгорающее в сладкой истоме.
Жаль, нельзя сделать эту ткань своей кожей. Она бы с радостью сорвала с себя это бледное покрывало, заменив его на теплую и мягкую ткань его толстовки, где хранился его запах. У нее должно быть что-то от него. У нее должна быть частичка его естества. Она обязана иметь в себе что-то, что составляло его. Как он разобрал и раскромсал ее на части, так и она расчленит его душу на осколки, забрав себе самый большой и острый. Ведь так нечестно. Нечестно, что он держит в своих руках ее искалеченное, исколотое сердце, в то время как она довольствуется пустотой, что осталась после его жестокого слова.
Она крепче вонзила пальцы в теплую серую ткань. Огромные складки не желали разглаживаться. Аккуратно, с опаской правая ладонь выпустила из хватки ткань левого рукава, опустилась на живот. Тишина подпитывал темноту, которая могла скрыть от света совершающийся грех. Рука, опустившаяся на живот, медленно поползла вниз. Пальцы дрожали, измеряя короткое расстояние. Кончик среднего пальца уже достиг края толстовки, как неожиданно дверь в ее комнату отворилась, прорезая полумрак серой полоской света. Ино вздрогнула, резко убрала руку от тела и села на кровати, дрожа от стыда, страха и негодования.
На пороге застыла фигура брата.

Хозяин, деятельный старик-вдовец, отпустил Дейдару сегодня раньше обычного за хорошую и исправную работу, а еще потому, что сам владелец устал неимоверно. Тсукури не возразил, только пожал плечами, хотя идти домой не было никакого желания. Он остался бы навечно среди полок и запаха страниц. Когда юноша вернулся домой, то обнаружил свою комнату настежь открытой, хотя никогда не имел привычки не закрывать двери. Сначала он подумал, что просто забыл по рассеянности, из-за теснившихся в голове тяжелых мыслей о книге, что он сейчас читал. Но потом эта догадка разрешилась, когда он явственно вспомнил, что закрыл дверь. Взгляд его упал на опустевший стул, на котором он оставил небрежно брошенной свою серую толстовку. Ком сдавил горло, ему почудилось тут что-то опасное и противоестественное. Он не придал бы этому большого значения, если бы не неизвестно откуда взявшийся страх, защекотавший что-то внизу живота. Это было похоже на предчувствие, хотя он никогда не доверял таким туманным вещам. И всё же, чтобы успокоить себя, он вышел из комнаты, очутился в ванной и раскрыл корзину для белья, за тем, чтобы удостовериться, что его толстовка тут. Корзина была пуста, стиральная машина тоже. Он спустился вниз, вышел во двор, где висело постирано белье. Среди простынь и одежды всех членов семьи его толстовки не оказалось. Да и не стала бы Юми вот так самовольно входить в его комнату без разрешения, да еще оставлять двери открытыми. Гадкое ощущение сдавило в тисках глотку, закрыв свободный доступ к кислороду. Стало трудно дышать. Это не могло быть из-за сигарет, выкуренных утром. Ощущение было физическим, но более сильным и ярким, чем обычное физическое ощущение. Духота была везде, отвратительная духота, хотя он стоял на улице, где гулял ветер. Тяжелым шагом Дейдара зашел в дом, прошел на кухню, выкинул в мусорный контейнер пачку сигарет и зажигалку. Отвратительное чувство сдавленности не отпустило. С трудом он преодолел лестницу, стараясь не думать о том, что уже ясно оформилось в его подсознании. Медленно, выверяя каждый шаг, он принялся преодолевать длинный коридор. У двери в комнату сестры он внезапно остановился, не в силах удержать прорвавшуюся на свободу, громкую мысль, заоравшую в голове: «Это она!»
Пораженный тем, что наконец сумел признаться себе в этом, шокированный правдой и по-прежнему слабо отторгающий догадку, Дейдара аккуратно коснулся ручки двери, раздумывая, правильно ли будет войти к ней в комнату без стука, как он делал раньше. Он вспомнил, что всегда стоял в таком смятении возле порога в ее обитель. Вспомнил, что всегда, входя к ней, наводил хаос в привычно устроенный и заново созданный мир сестры. Он врывался, как вихрь, разрушая барьеры, ими выстроенные. Он, как ураган, постоянно ломал стены, а потом нечеловеческими усилиями помогал ей возводить их заново. Так стоит ли ему вновь сделать это только потому, что в голову прокралась такая нелепая мысль? А вдруг это вовсе не она? Вдруг ему вообще приснилось, что он кинул это толстовку на стул, потому что лень было выходить из комнаты, да и не хотелось? Или он вовсе положил ее утром куда-то в шкаф, но не помнил этого? Но нет. Не мог он такого сделать. Он помнил, что вчера в рассеянности провел за чтением полночи, уснул, проснулся из-за неудобства, стянул с себя одежду и кинул ее куда-то в темноту. Толстовка приземлилась прямиком на стул, всё остальное – разметалось по полу, даже проникло под письменный стол. Утром он был медлителен, потому что не выспался, и решил отложить уборку до вечера. Юми не могла зайти к нему без спроса. Отец тем более. Только Ино. Больше некому.
Он опустил ручку и смело, широко и свободно открыл дверь. На него сразу пахнуло духотой, какой-то затхлостью и спертостью, глаза прорезала темнота. Он всмотрелся во мглу, увидела на постели силуэт сестры. Сразу почувствовав неладное в закрытых посреди дня шторах, в ее теле на кровати, он поспешно вошел в комнату, закрыв за собой дверь, вернув в пространство прежнюю темноту. Как только он сделал это, душой овладело сожаление. Он должен был закрыть дверь с той стороны, сделав вид, что ничего не видел. Дурак. Бессмысленно жалеть, а потому он поспешил исправить ситуацию, вновь выйдя из комнаты. Только он нащупал дверную ручку в темноте, как раздался шорох и голос Ино прошептал с болью:
- Ты ненавидишь меня еще сильнее теперь.
Ладонь безвольно соскользнула с дверной ручки. Он замер. В темноте слышалось только его спокойное, умиротворенное и ее жаркое, взволнованное и срывающееся дыхания.
- Да, я сделала нечто извращенное и ненормальное. Я нюхала ее. Я едва не… - она остановилась поспешно, голос сорвался на всхлип. Но она не плакала. Она задыхалась от стыда. Он чувствовал это. И он знал, что надо сказать что-то, но что он может теперь сказать, когда его голос непоправимо сломан, когда слова вылетают из глотки с трудом, когда он хрипит, как спившийся семидесятилетний бомж? Его слова прозвучат страшно, с угрозой, с гневом, с ненавистью. Он не может утешать. Теперь он может лишь ругать и порицать.
- Успокойся, - выдавил он с трудом. Зря он курил сигареты. Но именно тогда они вновь были жизненно ему необходимы, потому что алкоголь ничего бы не дал, потому что он не хотел искать истину в вине. Его голос прозвучал надтреснуто, глухо, непривычно-холодно и даже жестоко. От его прежнего голоса совершенно ничего не осталось.
Он с трудом выдерживал. Тяжело было выносить эту давящую обстановку. Казалось, стены сжимаются. Он не видел Ино, но точно знал, где именно она стоит, чувствовал это, слышал по ее дыханию. Эта тишина и темнота толкала на запретное, призывала сломать еще один барьер. Он боролся. Он не сдавался. Он обещал себя выстоять до конца. Ладонь вновь нащупала холодный металл дверной ручки, легонько нажала. Голос Ино прорезал тишину:
- Пожалуйста, прости меня.
Он выпустил ручку из хватки. В который раз. Ее дрожащая интонация что-то убила в нем. Ее несмелый голос слабого, сломленного человека убил в нем нечто сильное, жестокое и огромное, что сдерживало до сих пор рвущиеся наружу побуждения. Он позволит себе еще немного дышать этим воздухом, ее воздухом, воздухом ее несовершенного греха. Он еще немного послушает ее сбивчивое дыхание. Он совсем чуть-чуть, еще чуть-чуть ощутит на себе ее дрожь и волнение, которые так хотелось унять, успокоить, убить. Совсем немного. Чуть-чуть.
- Я люблю тебя, - прошептала она горячо, задыхаясь, с трудом выговорив эти слова. Она произнесла их так, как он когда-то произнес: «Я ненавижу тебя» - тяжело, с надрывом, испытывая нехватку воздуха.
Его тело сорвалось с места. Он больше не мог выдерживать этого. Он больше не мог сдерживать и контролировать себя. Он пустил всё на самотек. Плевать.
Сквозь темноту он минул небольшое расстояние от двери до кровати. Безошибочно определив положение Ино во мгле, он встал напротив нее. Она стояла возле кровати, тяжело дыша и дрожа всем телом, будто в лихорадке. Его руки сомкнулись на ее спине, прижав трепещущее, хрупкое тело, на котором сидела его толстовка, к груди. Он крепко обнял ее, вновь ощутив то чувство, которое было так дорого ему.
Как он мог забыть, что для него нет более счастливых минут, чем те, что он проводит, сжимая ее в объятьях? Как он мог забыть, что единственное его желание защищать ее тело от внешнего, жестокого мира, прятать ее воплощение боли ото всех, сохраняя его в себе? Как он мог отвергнуть то единственное, что делало его живым, чувствующим, что спасало его от одиночества? Только с ней, только ощущая ее трепетно бьющуюся жизнь в своих руках, он мог быть самим собой, свободным. Да, это причиняло много больше боли, чем полное отсутствие ее существа. Но это было единственным его спасением. Они не могли друг без друга. Она давала ему самую нужную ему способность – способность чувствовать. И он с удовольствием тонул в мире ее боли, которую она щедро растила в себе. Даже та жгучая ненависть, которую он испытывал после операции, являлась порождением ее боли. Всё, что он мог ощущать, он ощущал благодаря ней. Без нее в его мире было пусто. Он ничего не чувствовал.
Он легко коснулся ладонью ее отросших волос. Они уже достигали плеч. Пальцем откинул прядь со щеки. Нежно провел ладонью по линии скул до подбородка. Наклонился к ее пылающему стыдом лицу. Закрыл глаза. И наконец вновь коснулся губами ее трепещущих, жаждущих ласк, искусанных губ. Она отозвалась на прикосновение, раскрыв рот навстречу поцелую. Дейдара захватил в плен ее верхнюю губу, немного прикусив ее, а потом проник языком в ее раскрытый рот. Она страстно ответила, припав плотнее к его губам, позволяя кусать и терзать свои. Руки легли на шею, пальцы ногтями впились в гладкую кожу. Он сильнее прижал ее тело к себе. Обезумев от страсти, от того, чего так долго желал, он повалил ее на постель, не прерывая поцелуя. Она послушно последовала его движению, страстно отвечая на каждую ласку. Его руки легко коснулись ключиц, оттянув воротник толстовки. Указательный палец медленно заскользил вдоль костей, очутившись во впадинке. Он снова надавил на нее, как в первый раз, что отозвалось в теле Ино мягкой болью, заставившей ее лишь сильнее выгнуться телом навстречу ему. Дейдара прервал поцелуй выпустив из плена истерзанные губы, раны на которых лишь недавно затянулись. Комната наполнилась тяжелым, громким дыханием. Ино жадно ловила воздух, не осознавая толком, где она находится.
- Говорил ведь, - хрипло выдавил Дейдара, - не кусай губы.
Она улыбнулась. Он явственно увидел это в темноте.
Он опустился к ее шее, прикоснувшись губами к мягкой коже. Ино задрожала от приятной щекотки. Он нежно проложил дорожку из поцелуев от шеи к ключицам. Рукой он оттянул воротник толстовки дальше, дотронувшись губами до груди. Ощутив касанием нечто сжавшееся и шероховатое, он отстранился от груди, с интересом коснувшись пальцем до находки. Похоже на какой-то маленький, круглый шрам. Он не мог различить в темноте точно, но это определенно был шрам.
- Это, - задыхаясь, прошептала Ино. – Это долгая история. Ожог.
- Откуда? – выдохнул он.
- Потом расскажу. Сначала поцелуй меня, - страстно выпалила Ино, сгорая от нехватки ласк. Она слишком долго ждала этого, чтобы теперь прерывать столь сладостную минуту на неприятные воспоминания.
Дейдара послушно наклонился над ее лицом и вновь требовательно коснулся губами ее губ, раздвинув их языком. Она трепетно ответила на поцелуй, безвольно расслабившись на постели. Сладость темноты успокаивала ее. Его ласки усыпляли тревогу. Его горячий поцелуй разжигал в ней сладостно-мучительное состояние, когда желаешь большего, сколько бы много тебе не дали. Она с жадностью, страстно отвечала на каждое его прикосновение, сходила с ума от одного его дыхания, впивалась ногтями в кожу его шеи, выгибалась всем телом к его телу, желая слиться с ним воедино. Они не помнили себя. Совершенно себя не помнили.
И прошли несколько долгих, мучительно-страстных секунд, прежде чем они осознали, что дверь вот уже почти целую минуту как отворилась и на пороге застыла в изумлении Юми.