Параллель. Боль в тебе. 27.

Пришел час расплаты за грехи, время отдавать драгоценную свободу за минуты счастья. В который раз им приходится страдать за то, что посмели вкусить запретное, но остро необходимое. Да, они были согласны с преступностью совершенного, они целиком и полностью понимали свою вину, его вину, ее вину. Но в ту секунду они наконец были счастливы, в ту минуту они сумели вкусить и почувствовать, что значит полнота жизни в другом человеке. Разве они заслуживают порицания? Разве они должны быть обвинены в том, что были счастливы? Это – их преступление? Это заслуживает большей кары, чем убийство? Они ведь любят друг друга, что в этом запретного? Они ведь наконец сумели обрести гармонию двух любящих существ, разве это заслуживает неодобрения? Они не сделали ничего плохого, ничего, что могло бы возмутить других. Они всего лишь два потерявшихся друг в друге человека. Они погибнут, если их разлучат.
Ведь сколько других людей ежедневно встречаются друг с другом, дарят ласки, объятья, поцелуи, ничего не испытывая друг к другу. Почему их не считают преступниками? Почему их не садят под замки, не отгораживают друг от друга? Больной, никчемный мир, ненужный мир.
Они лишние. Они не для этого времени, не для этого общества. Реальность, которая не принимает естественное. Действительность, которая растит инвалидов.
Они пошли на это добровольно, не было никакого насилия. Почему же все так шокированы, возмущены, смотрят с таким ужасом и отвращением? Почему никто не радуется, что два любящих сердца наконец соединились, преодолев тысячи преград? Почему миру не нужна такая любовь? Почему ему нужен лишь маленький, больной, издыхающий уродец, отчаянно высмеивающий свое безобразие?
Брат и сестра. Ну и что? Сколько отцов насилуют своих дочерей, пугая их, заставляя их мучиться и молчать, уродуя им жизни? Вот где грех, вот где ужас и отвращение. Одно, более сильное и могущественное существо, принуждает к животному акту другое, более слабое и ничего не понимающее. Насилие. Кровосмешение. Извращение. Инцест.
Разве у них так? Разве они не пошли на этот шаг добровольно, по обоюдному согласию, прекрасно понимая всегда, с самого начала их зарождающейся любви, к чему это может привести? Они преодолели страх, переступили общественную мораль, взяли на себя бремя ответственности, готовясь разделить его, готовясь, если понадобиться, всю жизнь нести на себе ярмо совершенного греха. Где тут извращение? Где тут безобразие? Что ужасного может быть в двух любящих людях, которые наконец поняли, что не могут друг без друга, которые наконец приняли свою целостность? Что может быть страшного в счастливцах, которым повезло найти друг друга, обрести друг друга после всех тех ужасных испытаний, выпавших на их долю? Что тут больного и безумного?
Им не понять. Другим не понять. Этому миру не понять. Сейчас всё можно купить за деньги, сейчас комфорт ставят выше каких-либо чувств, сейчас в любви видят болезнь, заразу, гангрену, уничтожающую здравый смысл, идиотский здравый смысл. Никому не понять.
Им суждено страдать за других. Им суждено умереть за человеческую глупость.
Они вынуждены жить в мире, где не понимают, что может сделать истинное чувство.



Они сидели в гостиной, на тесном, чересчур мягком диване, который рисковал поглотить их тела. Сидели, вперив взгляд в пол, прямо в длинный, светлый ворс ковра, безукоризненно чистый. Сидели, окруженные мещанством, духом денег, материализма. Сидели среди предметов роскоши, которые не имели никакого отношения к счастью, на создание которого претендовали. Их руки пальцами были переплетены, и в этом простом жесте виделось и чувствовалось неизмеримо больше поддержки и участия друг в друге, чем в любом другом поступке, который могли бы они совершить. Они не глядели друг на друга, но точно чувствовали то, что их мучит и гложет. Они как будто стали единым целым, неотделимым друг от друга, мыслящем и чувствующем одинаково. Они ждали, молча выжидали приговора, который вынесут им. Они наверняка знали, что их каким-то образом разлучат, посадят на замок, заберут недавно обретенную свободу. Они молча проводили последние минуты вместе, прекрасно зная, что у них в любом случае не было бы будущего. Из-за стены, словно в подтверждение этому, слышалась ругань, такая непривычная между родителями Ино. Юми кричала, и они впервые слышали, как она может кричать, повышать голос, бесноваться, горячо отстаивать свою точку зрения. Говорила только она, отец молча слушал, и Дейдаре казалось, что он видит сосредоточенное, напряженное лицо родителя, который и верит и не верит одновременно, - такое лицо у него было, когда умерла первая жена. Мать Ино задыхалась, голос охрип, она не находила себе места от негодования. Изредка, словно хлыстом, через стену доносилось резкое: «Это отвратительно!», которое заставляло брата и сестру вздрагивать, сильнее сжимая руки друг друга. Для них это не являлось отвратительным. Для них омерзительным выглядела семнадцатилетняя ложь, а потом быстро ее забвение, будто и вовсе не было ничего преступного, подлого, жестокого, будто совсем не существовало обмана. Для них отвратительным являлось сокрытие своего родного ребенка, словно его не было. Для них омерзительно выглядело притворство, подражание целой, нормальной семьи. Для них ужасным и противным являлось убийство еще не родившегося ребенка. И они могли бы (и безумно хотели) вбежать в кухню, не размыкая рук, гневно выпалить всё наболевшее в душе каждого, назвать своих родителей идиотами, погрязшими в притворстве и фальши, собрать быстро вещи и уехать отсюда далеко, в большой город, где не составляет труда скрыться. Но они вынуждены были ждать своего приговора только потому, что не хотели быть похожими на своих палачей, не хотели превращать недавно обретенное, теплое, настоящее, в бунт, в открытое противостояние, которое всегда противно. Они наконец сумели обрести не деструктивное чувство, они создали его, выстрадали и не хотели разрушать убивающими поступками. Они покорятся только потому, что знают, что их чувство никуда не денется, они достаточно за него заплатили, сверх меры. Они были спокойны. Они были уверенны в своей любви. Они знали, что и через день, неделю, через всю жизнь ничего не изменится. Сколько бы их не осуждали, как бы не кричали, на какие бы замки не запирали и каким бы мучениям не подвергали, они сумеют пронести это. Его ничто не разрушит. Чужой страх перед тем, что является неприемлемым с точки зрения общества, слишком слаб, чтобы задушить окрепшее и закалившееся испытанием и временем чувство. Всё нипочем. Все нипочем.
- Я люблю тебя, - сдавленно прошептала Ино, не глядя на брата. Ей больно давались эти слова, особенно больно, потому что впредь ей суждено произносить их в пустоту.
- Я тоже тебя люблю, - ответил в свою очередь Дейдара, с хрипотцой, тихим, шелестящим голосом, который он так ненавидел.
Им не хватало друг друга. Отчетливо не хватало ласк, которыми они едва успели обменяться. Они желали бы подарить друг другу больше тепла, нежности, они хотели бы, чтобы им дали хотя бы на секунду больше положенного времени. Всё, что им оставалось, тайком обмениваться словами, которые значили слишком много; которые они никому никогда не говорили, вкладывая в них столько смысла; которыми не жаль было разрушить тишину; в которых они нуждались, как в кислороде. Чудовищно, что скоро, совсем скоро, никто не отзовется на эти слова ответными; ужасно, что впредь им будет вторить эхо пустоты. Эта мысль причиняла слишком много боли, лишней боли, ненужной, с которой уже почти не оставалось сил бороться. Но они оба покорно сносили эту муку, прикусив губы, чтобы ни звука не вырвалось из недр истерзанных душ.
За стеной еще долго слышался отчаянный, надломленный полукрик Юми, пока наконец не послышались ее сдавленные рыдания. Ино это удивило, больно укололо совесть и заставило возненавидеть себя на мгновение, пока в голову не пришла мысль, что она не могла поступить иначе, что она не виновата в том, что любит именно этого человека, что она не властна над собой и если кого-то это делает несчастным, что ж, она не в состоянии изменить это. Дейдара, будто ощутив то, что завладело душой сестры, крепче сжал ее ладонь в руках, вонзив подушечки пальцев в промежутки между венами на внешней стороне. Он хотел защитить Ино от этих рыданий, заткнуть ей уши, даже убить Юми, чтобы только сестра не испытывала таких ужасных страданий, не мучилась чувством вины. Они слишком утрируют, Юми раздувает трагедию на ровном месте, ее истерики совершенно ни к чему.
Всхлипы стали затихать, пока за дверью вовсе не воцарилась оглушительная тишина. Ино и Дейдара насторожились, стараясь прислушаться к малейшему шороху, как дверь в гостиную внезапно распахнулась, немного напугав обоих, и в комнату вошли родители. Ино обратила внимание на заплаканные глаза матери, на ее плотно сжатые губы, на ее взгляд, опущенный в пол и выражения лица, в котором ясно читалось тошнотворное отвращение и горечь. Легкая злость проснулась в душе девушки. Самый близкий человек, которого она всегда считала априори на своей стороне, теперь думает о ней как о сумасшедшей, ненормальной, больной, не понимает ее чувств, не принимает ее сторону. Нет, она не ждала, что их страсть одобрят, но она надеялась хотя бы на попытку понять, а не делать поспешных выводов, не вешать ярлыки безумия на вполне естественное и нужное каждому чувство. Брови Ино недовольно сдвинулись к переносице, она сглотнула горечь и гнев, подступившие к горлу, и решила выстоять до самого конца, защищая свои чувства во что бы то ни стало. Отец и мать сели в кресла, стоящие немного поодаль от дивана: Юми в скорбном молчании, Иноичи в безмолвном, сдержанном гневе. Злость всё яснее стала проглядывать во взгляде Ино.
Они не разомкнули рук, хотя прекрасно знали, что это может навлечь на них лишние запреты и ограничения. Они решили идти до конца, показать им, что это их выбор, обоюдный, согласованный и никто не в праве лишать их этого. Они будут стоять на своем до последнего, даже если самые близкие люди – семья – отвернутся от них.
- Вы должны понимать, что это ненормально, - сдержанно и холодно проговорил отец, гневно посмотрев на Дейдару. Сын выдержал этот уничтожающий взгляд, прекрасно зная, что в последнее время сделал слишком много того, что вполне справедливо навлекло на него гнев отца. Сначала беременность Сакуры, их женитьба, после ее самоубийство, а теперь это. Иноичи считал, что Дейдара виноват во всем, что это именно он склонил его дочь на грех, обманул, совратил, запутал, погубил. Что ж, пусть считает, как ему угодно, ведь правда заключается вовсе не в этом.
- Что в этом ненормального? – процедила сквозь зубы Ино, бросая на отца гневный взгляд исподлобья. Ее руки дрожали, она вся была в высшем напряжении чувств, едва сдерживая ярость, которая владела ее естеством.
Иноичи кинул болезненный взгляд на дочь. Он не мог допустить мысли, что она будет защищать действия брата, не мог понять, что она могла бы добровольно пойти на такое извращение. Очевидно, Дейдара слишком повлиял на нее, каким-то образом заставил ее усомниться в том, что приемлемо, а что – нет. Он мог понять их влечение друг к другу, ведь они совсем недавно узнали, что являются братом и сестрой, но он совершенно не мог помыслить, что они готовы будут пойти на прямое наступление, на ненормальную, предосудительную связь в здравом уме.
- Вы брат и сестра, - с трудом овладев негодованием, проговорил отец спокойно. – Брат и сестра не могут и не должны делать то, что делали вы.
- А что мы делали? – с вызовом спросила Ино, грозно оскалившись. Она почувствовала азарт, задор, ей захотелось уничтожить отца, ввести его в заблуждение, победить. Захотелось увидеть на этот правильном, идеальном лице недовольство, возмущение, гнев, ярость, отвращение.
- Ты сама прекрасно знаешь, - наконец вступила в разговор Юми, грозно посмотрев на дочь. Ее голос прозвучал истерически, напряженно.
- Ты расстроила мать, Ино. Ты и Дейдара. Вы должны понимать, что вы не правы, - тоном отеческого наставления произнес Иноичи.
- В чем мы не правы? – спросил Дейдара совершенно спокойным, обыденным тоном. – В том, что перестали лгать друг другу, как это делаете вы? В том, что не захотели притворяться, как это делаете вы? - он произносил слова на удивление размеренно, без напряжения и физической боли, как обычно.
- Ты искажаешь факты! - в негодовании проговорил отец. Он был шокирован такой наглостью и перевиранием. – С чего ты взял, что мы с Юми лжем друг другу? Мы – семья…
- Да-да, - перебил раздраженно сын отца. – Сделать вид, будто всегда жили так, как живете сейчас – это называется «правда». Молчать о том, что оба знаете и понимаете - это тоже правда. Это не семья, а сплошная ложь.
- Да как ты смеешь? – перестав владеть собой, вскричал отец. Юми обеспокоенно и с тревогой встрепенулась, хотела было встать с места, но поняла, что пока ситуация еще может вернуть прежний оборот. – Ты не понимаешь ничего, не знаешь, что значит быть семьей, воспитывать детей!
- Это я не знаю? – насмешливо проговорил Дейдара, зло посмотрев на отца. Он ненавидел его сейчас больше всего на свете. – Ты думаешь, я не знаю?
- Именно так.
- И что же, по-твоему, значит «быть семьей»?
Ино обеспокоенно глядела на перепалку отца и сына, впервые увидев, как сильна и неконтролируема может быть ссора двух взрослых мужчин.
- Это значит защищать друг друга, понимать и принимать, - раздраженно процедил отец.
Дейдара усмехнулся:
- Тогда у нас точно не семья. Ты никогда не защищал ни меня, ни мать. И сейчас не в состоянии защитить нас всех. К тому же, ты не понимаешь и не принимаешь нас. Ни меня, ни Ино, ни наших чувств.
- Потому что это невозможно принять! Ни одно цивилизованное общество не потерпит такого! – в негодовании вскричал Иноичи.
- Ошибаешься. Твоя цивилизация терпит очень многое. Например, цивилизованная Франция*.
- О чем ты говоришь? Какую чушь ты несешь? – Иноичи раздражался всё сильнее.
- Газеты почитай, - спокойно ответил Дейдара.
- Это всё равно не повод оправдывать вас, - вступила в разговор Юми. – Мы не во Франции. Пока Ино живет со мной, она будет поступать так, как я того захочу.
- Тогда я сейчас же собираю вещи, - гневно выпалила Ино. Ее возмущало такое неограниченное вмешательство в ее жизнь, в ее чувства.
- Я не позволю! – вскричала Юми, мгновенно поднялась с кресла и взяла дочь за свободную руку, пребольно сжав ее в области запястья. Она потянула на себя Ино, сделав попытку вырвать своего ребенка из лап ненормального, грязного, порочного, вернуть ее обратно к свету. Ведь ее девочка всегда была такой хорошей, такой дружелюбной, милой. Этот Дейдара испортил ее, он совратил ее, он превратил ее в этого ужасного, ненормального монстра, забрал у нее ее дочь, ее прежнюю, милую дочь, которую она перестала понимать. Ино раздраженно попыталась вырваться, но у нее это не удалось, мать продолжала тянуть ее за руку в попытке оградить от опасного. Девушка вырвала руку их хватки брата, чтобы помочь себе отцепить ладонь матери. Это только облегчило задачу Юми. Она с силой рванула на себя дочь, отчего та инертно поднялась с дивана, продолжая отчаянно пытаться разжать пальцами хватку. Дейдара тут же попытался прийти на помощь сестре, раздраженно крикнув: «Хватит!» и встав с дивана. Он попытался хватить руку Юми, чтобы вырвать из нее запястье сестры, но на него сзади накинулся отец, больно схватив обе его руки и заведя их за спину.
- Мы совершили ошибку, - истерически проговорила Юми, уводя Ино с силой подальше от брата, который отчаянно пытался вырваться из хватки отца.
- Отпусти меня, - сдавленно шептала Ино, пытаясь по-прежнему руками убрать пальцы матери, обручем сжавшие ее запястье.
- Мы уедем с Ино отсюда, - едва ли не плача прошептала Юми, глядя на мужа. – Не получилось из нас семьи.
- Отпусти же! – истерически прокричала дочь, пытаясь вырваться.
Юми крепче сжала запястье Ино, с силой уводя ее из комнаты. Так кричала, вырывалась, царапала руку матери, пыталась укусить, кричала, как раненая птица, плакала, стонала, вырывалась, боролась, грозилась выцарапать глаза, произносила жестокие слова, орала: «Я ненавижу тебя!», но тщетно. Юми хладнокровно сносила всё это, пока наконец ей не удалось увести дочь из комнаты, в коридор, где она остановилась возле лестницы, так как Ино вцепилась зубами в перила, не желая подниматься наверх.
- Прекрати! – крикнула Юми. На глаза ей навернулись слезы, она не была готова к такой отчаянной борьбе. – Хватит! Неужели ты не понимаешь, что вам надоест, как только наиграетесь?
Ино продолжала отчаянно сжимать в зубах деревянные перила. Она хотела крикнуть матери, что та не права, но это значило бы дать ей шанс увести ее. Слезы струились по лицу девушки, боль сверлила душу. Она знала, что так будет, знала, что весь мир против них, знала, что ее ждет тяжелая, изнурительная борьба. Но всё равно было больно, отчаянно, невыносимо больно.
- Прекрати. Выпусти перила, иначе ты сломаешь себе зубы, - с отчаянием проговорила Юми.
Ино в ответ только со злостью покачала головой, насколько ей позволяли перила. Она упорно глядела в несуществующую точку пространства сквозь туманную пелену слез.
- Боже, - сдавленно прошептала Юми, устало выпуская запястье дочери из рук. Она устало села на ступеньку, опершись плечом о стену. С глаз устало и отчаянно катились слезы. Дочь, почувствовав, что ее освободили, выпустила перила из зубов, на которых остались следы от ее укуса. Она потерла онемевшее, покрасневшее запястье, вытерла ладонью слезы. Мельком брошенный на мать взгляд больно уколол ее совесть, но она решила не думать об этом. Ее не понимают. И никогда не поймут. Ее променяли на какого-то мужика. Ее бросили. Она одна. У нее никого нет, кроме Дейдары. Девушка рванулась с места, быстро поднялась по лестнице, заперлась в комнате, достала чемодан и принялась кидать в него первую попавшуюся в руки одежду.

Отец выпустил Дейдару, как только Юми с Ино вышли из комнаты. Юноша тут же успокоился, потому что знал, что отчаянный, открытый бунт ничего не даст. Он с трудом подавил дикое желание сорваться с места, чтобы освободить сестру, но подумал, что это будет чистым безумием, которое только помешает. Он был уверен, что рано или поздно они смирятся с этой правдой. Даже если их увезут по разным городам, это ничего не даст. Ни Юми, ни отец не могут посадить их под замок до самой смерти, не в состоянии ограничивать их свободу. Даже если их обоих запрут в комнате с мягкими стенами, они найдут выход и оттуда. Они слишком многое пережили, чтобы сдаваться просто так. Дейдара не волновался, всё равно когда-нибудь, рано или поздно, препятствия рухнут под их сильным натиском. Бессмысленно убеждать людей, которые не знают, что такое любовь, в том, что ее не разрушишь, не помешаешь, не запрешь в клетке. Бесполезно втолковывать в голову обывателям, что жизнь – это не только череда трудностей, не бесконечная ответственность и ограничения, что при желании можно сломать любые устои, разбить какие угодно стены. Дейдара знал, что он и Ино никогда не станут рабами обстоятельств, сколько бы времени ни прошло, в какие бы тупики их не загоняли. Они будут до последнего сражаться, менять пресловутую судьбу, в которую все так верят, стоять твердо и ни за что не прогибаться под мир, диктующий свои правила. И к черту любую боль, которая выпадет на их долю. Они слишком привыкли к этому, они отлично знают, что такое пытка.
Руки болели, слабо пульсируя, восстанавливая поток крови. Всё-таки отец был сильнее него, это стоило признать. Дейдара даже был удивлен. Это первый случай, когда его физически ограничивали в чем-то, когда его силой удерживали, не давая вырваться. Никогда до этого Иноичи не позволял себе вмешательства в личное пространство сына и, уж тем более, не занимался по отношению к нему рукоприкладством. В момент, когда он завел руки юноши за спину, ему показалось, что отец на грани, что он готов его ударить, избить до потери сознания. Он был зол настолько, что презрел бы любые законы и правила морали, о которых втолковывал несколько минут назад. Интересно получилось бы. Дейдара украдкой посмотрел на отца: тот стоял растерянно, задумчиво глядя в сторону, напряженно обдумывая ситуацию. Он с трудом владел собой: руки плотно сжаты в кулаки, что проглядывают вздувшиеся вены.
- Тебе всё равно не понять, даже не старайся, - тщательно выверяя каждое слово, с глубокими вздохами проговорил Дейдара. Голос его охрип еще больше после той сцены гнева, где он совершенно забыл о том, что ему стоит беречь ослабленные голосовые связки. Удивительно только, как он совсем не думал о боли, когда говорил на одном дыхании давно наболевшие слова и как теперь ему тяжело произносить самые элементарные звуки.
Иноичи взглянул на сына холодным, презрительным взглядом. Он не знал, что сказать, он понятия не имел, как разговаривать с этим взрослым, огромным и чужим юношей, у которого так изменился голос, взгляд, походка, движения. Совсем не тот смышленый, вечно веселый мальчик, совсем не тот не унывающий подросток с искристым смехом. Перед ним стоял взрослый мужчина, в душе которого сам черт ногу сломит, сложный, отдельный от него. Это было тяжело принимать, тяжело понимать, что ты столько вложил в человека, был с ним с самого рождения, а он превратился в совершенно непонятного, странного, дикого, необузданного чужака. Он совсем не это хотел увидеть двадцать лет назад, когда впервые взял сына на руки.
- Это моральное разложение, - жестко и сдавленно выдавил из себя отец, до сих пор не желая принять истину: это его сын.
- Это любовь, - совершенно спокойно заявил в ответ Дейдара. Пусть думают, что им угодно, что они хотят. Он знал, что никто не поймет. Правда всё равно на его стороне.
- Что вы собираетесь делать дальше? – не веря, не понимая, не признавая, спросил растерянно Иноичи. – Неужели вы собираетесь жить дальше вот так?
- Мы полностью осознаем ответственность, - вдохнув побольше воздуха, выпалил юноша. – Это не слепая страсть… Всё вполне осознанно и добровольно.
- Если ты продолжишь делать это, то ты мне больше не сын, - жестко ответил отец в последней надежде сохранить сына – самое дорогое, что у него осталось.
- Как тебе будет угодно, - спокойно сказал Дейдара, болезненно искривив губы в улыбке. Он был к этому готов и втуне давно ждал, когда же он скажет эти слова, когда же он сделает это: предоставит ему полную свободу, отказавшись от него, - когда же он бросит его в действительности, физически. Одного Тсукури не учел: он не думал, что это окажется таким мучительным.
Дейдара молча прошел мимо Иноичи, даже не взглянув на него. Он вышел из гостиной, минул коридор и обнаружил у лестницы сидящую на ступеньке Юми, которая буравила бессмысленным взглядом пространство. Кожа на лице еще хранила следы высохших слез. Вынести это было тяжело. Дейдара словно увидел воочию то, что они сотворили с Ино своими руками. Они причинили боль самым близким людям. Они обрекли их на вечное одиночество и несчастье, они убили их собственными руками. Юноша сжал крепко пальцы в ладонях. Правильно ли они поступают? Действительно ли это всё так нормально, как им кажется? Он и раньше задавался этим вопросом, и раньше мучился от неразрешимости данной загадки, но еще никогда перед ним не стоял настолько жесткий выбор: поступить по-своему, презрев всех и вся, причинив боль людям, которые столько сделали ради них, или всю жизнь провести в разлуке, в ненависти, в муке, но знать, что ты не предатель, не морально разложившийся, не урод? Боль сдавила грудную клетку слишком ощутимо, захотелось даже схватиться рукой за ткань майки в области сердца. Что они творят? Правильно ли они поступают? Не будут ли их потом всю жизнь преследовать эти стеклянные, полные отупения от боли, глаза? И какое будущее их ждет? Всю жизнь скрываться, жить во лжи, не иметь возможности открыто проявлять свои чувства, прятаться от кого-то, пытаться замолить грехи. Что их ждет? Что с ними будет? А если случится так, что Ино забеременеет? От одной только мысли его помутило. Каким уродом получится у них ребенок. А даже если они решат пойти на аборт, то не будет ли это еще одним преступлением в их копилке? Это противоестественно, противозаконно. И почему же, почему всё так сложилось, почему именно она, его сестра? За какие грехи ему суждено нести до конца своих дней столь тяжкое бремя? Отказываться от семьи, от того святого и ценного, что у него было, в угоду собственной, больной, ненормальной страсти? Слепо любить сестру, убеждая себя в том, что это нормально? Ласкать ее, целовать, греховно заниматься любовью, теша себя иллюзией самообмана? Причинять и ей, и себе множество нравственных, моральных мук? Действительно ли стоит это того, чтобы просто так перечеркнуть все годы жизни, забыть о том, сколько сделано было ради него?
- Я ненавижу тебя, - послышался голос Юми, внезапно сдавленно раздавшийся и выведший Дейдару из раздумий. Он с испугом посмотрел в сторону женщины: она глядела на него обесцвеченными, заплаканными глазами, в которых яростно бились злость и гнев. Она не шутила. Она действительно жгуче ненавидела его в эту минуту, настолько жгуче, что желала убить. Он отнял у нее единственное сокровище. Он прикоснулся к нему грязными руками, бессовестно украл и испортил. Она слишком много сил и времени потратила на то, чтобы Ино чувствовала себя довольной и счастливой. И теперь ее отнимают, теперь она устраивает истерики только потому, что какой-то шут посмел вторгнуться в ее жизнь, совратить, толкнуть на грех. Это наваждение. Ее девочка никогда бы так не сделала. Это Дейдара виноват во всем, она была уверенна. Всё это он прочел в ее глазах, и ему стало физически страшно. Сердце словно сорвалось с аорты и рухнуло, как перезрелое яблоко с ветки. Дейдара знал, что Юми имела все основания совершенно справедливо его ненавидеть. Но он не мог вынести столько боли за раз. Он не мог терпеливо и молча принять отказ отца и ненависть матери Ино. У него еще осталась совесть. У него еще сохранилось осознание греха.
В глазах потемнело. Вся жизнь – сплошное разочарование, паразитирование. Вся жизнь – одни страдания. Вся жизнь – невыносимая мука.
Вся жизнь – непростительный грех.

*Нет, автор не сошел с ума. Я была сама удивлена и шокирована, но во Франции действительно наравне с гомосексуализмом легализован инцест (если, конечно, речь не идет о насилии). Прогрессивная Европа, однако.