Параллель. Боль в тебе. 4

Она редко плакала. Почти никогда. Заплакать ее могла заставить лишь физическая боль. Однажды в детстве она упала с дерева на твердую землю, на которой лежала палка с торчащими гвоздями. Пару гвоздей прорвали ей туловище и колени так, что потом накладывали швы. Врачи тогда сказали, что если бы гвозди вошли в тело глубже, могли повредить внутренние органы. Мама все плакала, а Ино, вспоминая, как она кричала от боли, корчась на земле в крови, думала, что никогда больше не позволит себе этого. В детстве она слишком часто плакала, из-за любого пустяка, а с возрастом позабыла, что это такое.
Она не помнила, когда плакала в последний раз. Конечно, после того случая сразу сдержать обещание, данное себе не удалось, но потом слезы начинали быстро таять, пока и вовсе не перестали появляться на ресницах.
Она не считала себя черствой. Она не считала слезы признаком слабости, слезы были стыдом, чем-то позорным, слезы были следствием того, что она задета до глубины души, а Ино предпочитала никогда не позволять себе заглядывать в эту самую «глубину». Пусть это делают другие, а она просто жила, как умела.
И всё же, иногда, ей отчаянно хотелось плакать. В голос, навзрыд, громко и долго. Хотелось закатить истерику, крушить все на своем пути, рвать на голове волосы, в исступлении ломать руки, царапать лезвием на них кожу до ярко-алой крови. Хотелось безумно, но тело не было на это способно. Она пробовала вызывать в себе слезы насильно, пыталась смотреть душераздирающие фильмы, вспоминала что-нибудь ужасное из детства, в отчаянии даже вызывала телесную боль, самоистязая себя разными способами. Ничего не помогало. Она была мертва, на слезы не способна. Иногда эта мысль вызывала где-то внутри что-то жгучее и неприятное.
Хотя, в сущности, она гордилась своей безжизненностью и особо не задумывалась над этим.
Ведь мертвой быть так хорошо.
Лучше, чем живой, чувствующей, переживающей, плачущей по ночам в подушку от бессилия, тоски, боли.
Это лучше, чем быть живой и постоянно жалеть себя.



Первые краски монохромного утра таинственно пробрались в комнату сквозь плотно задернутые, полупрозрачные бежевые шторы. Проникая сквозь них серебристым светом ненастного, пасмурного зачатка дня, они дробились и преломлялись, отбрасывая причудливые, как сигаретный дым, серые тени на постель и пол. Ино раскрыла глаза мгновенно, как только почувствовала на коже прикосновения серого света.
Голова гудела, словно пчелиный рой. Ино явственно чувствовала, как в области висков что-то надрывно давит и вибрирует. Ноющий, надоедающий звук, болезненно бьющий по обезумевшему сознанию. Глаза, налитые свинцом тающего сна, ужасно саднили. Она наверное страшно выглядит. Яманако со стыдом вспомнила, как вчера опустилась, показала свою слабость чужому, позволила ему обнять себя, вторгнуться в ее драгоценное личное пространство, вырвать из внутреннего шаткого мира ее сердца, основу, разрушить там все до основания и оставить хаос, пепелище. Со спокойной улыбкой заверить, что бояться нечего, сладким, отравляющим голосом прошептать, что уже все хорошо.
И она поверила. Отдалась. Слабая, безвольная и сломленная собственной выдержкой. Тело горело от его прикосновений так, словно его пальцы были на нем секунду назад. Ладони на ее спине, казалось, отпечатались, вжились кожу, остались там неисчезающим клеймом, напоминанием, ненужной татуировкой. Его пальцы на хрупких, колких плечах, что вздрагивали от обуявшего тело страха. Она, упавшая птица в его властные руки, жалась ближе к его телу, вдыхала носом его запах, всецело ему принадлежала. Добровольно. И его объятья, усыпляющие, как яд, отравляющие сознание, умерщвляющие рассудок, они выжигали на ее теле клеймо его власти. А потом он поднял ее с пола, довел до постели, уложил под одеяло, коснувшись губами холодного лба, и долго сидел рядом, глядя на нее, выжигающе-ласковым взглядом, который медленно, по кусочку, разрушал ее изнутри. А потом она заснула под этими светящимися из глубины мрака глазами, что закладывали в ее сердце атомы вируса.
Она чувствовала себя настолько пустой, больной, слабой и мертвой, что не могла пошевелиться. Неизвестно, как еще она могла дышать, когда тело настолько захватил паралич. Тупо уставившись в белую плоть воздушных занавесок, что матовым светом мерцали в стене, пропуская через себя серебристые потоки света, Ино чувствовала, как одновременно ноет от боли каждая клетка ее тела, как кричит каждый осколок ее сущности, как вопит от муки отравленное сердце, как тело болит и ломит, словно кто-то изнутри разбивает в мелкую пыль ее ребра.
Ей вдруг захотелось плакать. Громко и навзрыд, как в детстве. Она помнила, как громко и с наслаждением кричала от рыданий, когда упала с дерева. Когда однажды соседские мальчишки всадили ей в ладонь грязный осколок стекла. Когда она на ногу уронила шлакоблок, который зачем-то тащила на детскую площадку с соседней стройки. Остатки той физической, несуществующей боли сейчас блеклыми красками появлялись в сознании. Тело помнило, ныло, но эта немая мука существовала словно отдельно от нее, вовсе ее тело никогда не было ее до конца.
Ино слишком быстро стала замечать, что на ее теле заживают любые шрамы. Следы от гвоздей на коленях исчезли ровно через месяц, а в боку - через полгода, будто никогда их там не было. Ладонь, почти до предела пронзенная осколком стекла, болела лишь первый день. Рану, зияющую кроваво-красным, обработали, сказали, шрам останется на всю жизнь, но уже через несколько месяцев на ладони ничего не осталось. Ногу, которую отдавило несколько килограммов застывшего стройматериала, было поначалу не узнать: окровавленная, синяя, с поломанными ногтями. Но через три месяца выросли новые ноги, синяк сошел, все язвы и кровоподтеки исчезли. Она была чиста, обновлена, свежа, как асфальт после дождя. Даже ее тело не хотело себя ни к чему привязывать. Воспоминания о той боли жили в ней в виде неясных вспышек ярких цветов. Она видела эти вспышки во время пика острых ощущений. Она пыталась сейчас вызвать в памяти точные чувства, пережить снова ту резкость и яркость муки, но тщетно. Тело и душа, словно умерли. Она не помнила. Даже смутно.
А его прикосновения, что до сих пор горели на коже, будто вдохнули в нее что-то новое, дали лишние силы, чтобы жить дальше. Они сделали ее одновременно слабой, но живой. Ведь быть слабой так естественно. Ей всегда казалось это признаком того, что ты существуешь. Она даже завидовала тем девчонкам, что могли расплакаться прямо на уроке из-за низких результатов теста. Она тоже так хотела. Но ее результаты всегда были высоки, а других причин для слез не находилось.
А сейчас внезапно хотелось найти. Пожалеть себя, вспомнив о давней боли. Заплакать навзрыд, громко, задыхаясь от рыданий. Но глаза были сухи, настолько сухи, что казались пепельными. Она не могла плакать.
Единственное, из-за чего она могла лить слезы – физическая боль. Но она боялась этой боли. Боялась вновь увидеть ярко-красную кровь, ощутить в своей плоти посторонний предмет, который так остро и так резко причиняет боль. Невыносимую боль, от которой хочется кричать во все горло.
Ино вздохнула. Тело, всё еще налитое свинцом, не могло двигаться. Или она не хотела? Вчера из нее как будто что-то ушло. Выпала маленькая шестеренка, заставляющая весь механизм двигаться. Теперь она едва могла дышать. Сомнений не было, вчера в ней что-то умерло, он вытянул это из ее нутра, оставив там зияющую пустоту. Возможно, когда-нибудь, совсем скоро, оно вернется, но сейчас она пуста внутри. Она просто дышащая кукла. Теперь она ощутила себя по-настоящему мертвой. Дейдара вдохнул в нее что-то, но взамен забрал важное, то, что составляло всё ее естество, что поддерживало ее слабую, искалеченную жизнь.
Он должен вернуть ей это. Просто обязан! И как же он зол, как жесток, как подло он с ней поступил! Вырвал из тайников души то, что хотела спрятать ото всех. Украл это, оставив ее, пустую, беспомощную, недвижимую.
Теплота его прикосновений волной ходила по спине. Каждый участок кожи помнил его пальцы, тонкие, сильные, властные пальцы, ловкие, изящные, как у женщины. Каждая клетка ее тела изнывала от дикого желания ощутить его руки снова, с прежней силой, жаром, сладостной пыткой. Ино боялась этого желания, боялась сказать себе, что ее тело, порочное, неискушенное тело хочет вновь почувствовать отчаяние и резкость его прикосновений. Она старалась отделиться от желаний своего существа, пыталась всецело отдать себя разуму, трезвому, холодному рассудку, который всегда, при любых обстоятельствах ее спасал. Но сознание молчало. Оно было глухо и вчера, когда его руки водили по ее спине, так мягко, всецело, властно. Он дал ей несколько блаженных минут чувственности, забрав у нее годами натренированный разум, смысл, выдержку. Он развязал плотно сдерживающий ее узел, снял путы с ее эмоций, обнажил каждую грань ее подавленных внутри чувств. Она столько раз сдерживала себя, столько раз подавляла свои настоящие ощущения, что они, мертвые, скапливались на дне ее души, разлагаясь и исторгая зловоние. И вот вчера он забрал это все из нее. Нагло взял, вдохнув в мертвые тела жизнь, и они, безумным вихрем ворвались в ее сознание, мстя ему за то, что так долго главенствовало в теле, которое так жаждало испытать всю полноту чувств.
Ей необходимо было восстановить рассудок. Трезво обдумать всё то, что произошло вчера, усыпить тело, охваченное диким желанием вернуть те ладони на ее кожу.
Но как можно мыслить трезво, когда голова раскалывается, рассудок едва подает признаки жизни, а усталое, бренное естество обуяла непонятная лихорадка, физически ощутимая, вызванная этим постыдным желанием?
Она ненавидела чужие прикосновения и больше всего на свете ценила свое личное пространство. Она не хотела, чтобы ее касались чьи-то руки, пачкали ее тело, оставляли следы на коже, которые потом горели бы больно и невыносимо, словно ожоги. Но отпечатки его рук хоть и горели нестерпимо больно, всё-таки вызывали желание, неконтролируемое, спазм которого физически ощущался в душе.
Она чувствовала пустоту комнаты осязаемо и явственно, поэтому его прикосновения горели всё жестче и жарче. Вакуум, в котором она очутилась, заставлял ее всецело чувствовать каждую грань души, своих потаенных желаний и горечь неясных, детских воспоминаний, связанных с болью. Она ненавидела эту комнату, пустую, холодную, слишком огромную для ее одиночества. В Токио у нее была маленькая комната, заваленная доверху дисками с музыкой, книгами и безделушками. Она едва могла в ней развернуться, вставала с постели и тут же натыкалась на письменный стол. А здесь у нее широкая двуспальная кровать, так много места. Пустого места.
Она не выдержала, резко поднялась с постели, ощутив, как мгновенно с тела спала вся тяжесть, что вдавливала ее в мягкую плоть кровати. В душе что-то бродило и переворачивалось, тянуло ее прочь от этого места. Разум тут же расшифровал ей позывы ее души: она жаждала увидеть Дейдару прямо сейчас. Слишком велик был риск. Он узнал ее тайну, а значит, может рассказать матери, а она не хотела, чтобы об этом знал кто-нибудь. К тому же, откуда она знает истинного Дейдару? Вдруг он использует вчерашний инцидент в своих личных целях? Он внушал Ино непонятный страх, она чувствовала, что если и дальше будет сближаться с ним, случиться что-то ужасное.
Ино прислушалась к тишине дома и решила, что все еще спят. Так даже лучше. Никто не заметит, как она пройдет в его комнату. Она разбудит Дейжару, пусть это даже верх неприличия. Он точно так же – неожиданно и грубо – ворвался в ее жизнь, так что ничего плохого не случится, если она прервет его сон.
Обнаружив себя во вчерашней одежде, Ино с отвращением поморщилось, увидев, как смялась в складки ее белая туника. Прежде всего, надо было привести себя в порядок, а уже потом все остальное, решила Яманако. Она всегда замечала это за собой: если она не будет выглядеть идеально, то ничего не сможет сделать. Она привыкла наблюдать в зеркале аккуратную фигуру, одетую в безукоризненно чистую и глаженную одежду, чтобы пренебрегать этим сейчас.
Ино тихонько вышла из комнаты, очутившись в пустом и сонном коридоре. Так и знала: дом еще находился в глубокой дремоте. Пройдя почти на цыпочках к двери ванной, Ино шмыгнула внутрь. Боясь, что шум воды разбудит всех, девушка пустила тонкую струю и принялась умываться. Когда все утренние процедуры были закончены, Ино, чувствуя себя обновленной, вновь прошла к себе в комнату. На этот раз, чтобы переодеться. Выбирая одежду с особой тщательностью она думала, что слишком боится заходить к нему в комнату. В какой-то момент ей показалось даже, что лучше оставить всё как есть. Ну кому он может сказать об этом? Наверняка, уже сам забыл, не придал вчерашнему особого значения. Но она должна быть уверена на все сто процентов, иначе ее жизнь превратится в постоянное беспокойство. Натянув на себя белую майку с рисунком и темные, облегающие джинсы, Ино глубоко вздохнула и с волнением вышла из комнаты. Нечего мешкать, решила, так надо делать.
Возле его двери она остановилась. Может, лучше будет, если она постучит? Если бы он вот так ворвался в ее комнату и разбудил ее, она бы разозлилась. Но это же Дейдара. Наверняка и бровью не поведет, а лишь начнет подшучивать. Ино усмехнулась. Вечно он так.
Стоп! Когда это она стала с улыбкой вспоминать его реакции? Когда это ей стало вдруг так нравиться? И главное, когда это она начала желать вновь услышать язвительную насмешку в голосе и увидеть эту лукавую улыбку? С ней творится что-то неясное. Она знает его всего три дня, и уже привязалась? Этого не может быть. Только не с ней, ведь она никогда, ни к кому не привязывалась, только делала вид, что кто-то ей дорог. Но в глубине души все ее так называемые друзья наверняка понимали, что они все рядом с ней только для того, чтобы весело провести время.
Она не имела привычки привязываться к людям. Ей всегда была дорога только мама, пусть она и не знала всех ее секретов. Пусть она вообще ничего о ней настоящей не знала. А теперь… Теперь она наверняка пытается заполнить пустоту после предательства матери новой привязанностью. Да, именно так.
Ино сосредоточенно глядела в деревянную поверхность двери, чувствуя, как душой постепенно овладевает слабость. Зачем, зачем она только начала думать об этом сейчас, перед его комнатой, намереваясь туда войти и поговорить с ним серьезно? Как она теперь может быть серьезна с этим новым знанием?
Нет, тут должна быть какая-то ошибка. Она не могла так быстро сделать незнакомого человека центром своего мира. Только не она. Ведь центром ее мира всегда была только она сама, и больше никого там не было. Она заблуждается. Она так привязана к Дейдаре лишь потому, что мама перестала занимать в ее сердце самое глубокое и дорогое место. Она заблуждается, ее чувства к нему – лишь иллюзия, это только потому, что он ее брат, в них течет одна кровь. Правда, она ненавидела эту кровь, но все же. Это всего лишь физическая потребность в человеке, не более.
Вздохнув, Ино тихонько открыла дверь и шагнула в комнату, закрыв за собой дверь.
Его комната была небольшой, настоящей каморкой по сравнению с ее хоромами. Узкое, вытянутое в ширину пространство, занятое белым диваном, на котором спокойно развалившись, спал умиротворенно Дейдара, и письменным столом, над которым, на стене, были прибиты хаотично полки, где стояли книги и глиняные скульптуры. Она прежде всего обратила внимание на эти фигурки: всевозможные птицы и женские тела, изогнутые в разных позах. Но особенно много у него было чаек в разных формах: с раскинутыми крыльями, парящими в воздухе, вынимающие клювом грязь из перьев. Таких фигурок она еще нигде не видела, ни в одном магазине. Сразу видно было: это ручная работа, может, он сам их делает?
Окно, вбитое в стену, занимало все пространство стены напротив двери. Оттуда мощными потоками бил серебристый свет, не скрытый занавесками. Оно было чуть приоткрыто, из-за чего в комнате стояла прохлада. Ино посмотрела на спящего Дейдару, что раскинул в сторону руки. Одеяло, скомканное, лежало у него в ногах, а подушка и вовсе упала на пол, вся измятая. Подняв ее с пола, Ино аккуратно положила ее на стул, стоящий рядом с письменным столом. Наклонившись над спящим братом с намерением его разбудить, девушка оцепенела.
Его лицо было похоже на личико новорожденного младенца, таким умиротворенным и ничего не ведающим оно было. Казалось, ему даже не снилось ничего, однако в отдельных черта его лица видны были тени грусти, непонятной, больной. Немыслимой грусти, печали и даже дикой боли. Брови, спокойные, умиротворенные дуги бровей, светлыми колосьями вырисовывающиеся над сомкнутыми веками, были как будто напряжены, немного сморщены и сведены к переносице, словно ему было больно, невыразимо больно. А на дрожащих ресницах, казалось, вот-вот заблещут слезы. Губы, плотно сомкнутые и едва шевелящиеся во сне, с опущенными уголками, казалось, крепко, с силой сжимались, чтобы оттуда не вырвался нечеловеческий крик. Его лицо в целом такое умиротворенное и спокойное, если приглядеться, выражало неведомую, нечеловеческую муку, которую она, Ино, не смогла бы перенести так стойко и так безмолвно. Было ли это его настоящим лицом вместо того солнечного радостного лика, или он просто видел кошмар? У Ино все внутри сжалось. Нет, когда видят плохие сны, невозможно так спокойно сопеть, как ребенок, миролюбиво и медленно. Неужели у него на душе были такие глубокие раны, что он постоянно чувствует их? Неужели то радостное и счастливое выражение лица лишь маска? Неужели он такой же, какой она была в Токио?
Ино вспомнила свою ослепительную улыбку и искрящийся смех. Насквозь фальшивое. И никто этого не понимал, все думали, что она сама по себе такая: яркая, светлая, дружелюбная. А она была готова убить всех тех, кто ее обожал за открытость миру и всем. Потому что они все были настолько слепы и тупоголовы, что не видели ее настоящую. Никто и никогда.
Нет, она не может больше смотреть на это лицо, только не сейчас, иначе ей станет жаль его, иначе она захочет его обнять. Коснувшись ладонями его плеч, Ино начала грубо его трясти, пока он наконец не простонал в полудреме измученно и не открыл тусклых, глубоко синих глаз, в которых она увидела океаны печали.
Когда он заметил ее, то вымученно, слабо улыбнулся и теплым, полусонным голосом произнес:
- Доброе утро, Ино-тян.
У нее все сжалось внутри, когда она услышала этот тихий, глухой звук его голоса, подобие того голоса, которым он разговаривал в течение всего дня. Он еще не привык к реальности, не напустил на себя привычную веселость, и от того его доброжелательность казалась фальшивой. Она и была такой. Он настоящий лишь улыбнулся бы грустно и тихо, печально проговорил слова приветствия. И без этого тупого суффикса «-тян».
- Прошу, не называй меня так, - раздраженно произнесла она.
- А как тебя тогда называть? – весело спросил Дейдара, наконец окончательно проснувшись и вновь применив к себе свою прежнюю веселость. – «Ваше величество» подойдет?
- Дурак, - с непонятной тоской пробурчала Ино. Ну зачем он так? Почему бы просто не стать хотя бы сейчас, для нее настоящим, таким, какой он на самом деле? – Называй просто «Ино». Без всяких суффиксов. Хотя бы рядом со мной будь искренним, - с надрывом в голосе проговорила она, глядя на него с тревогой и грустью.
Поздно. Она уже пустила в себе корни жалости. Она всегда была такой. Всегда всех жалела, таких вот, как он.
- Хватит, - серьезно проговорил он, садясь на диван. Она знала, почему он это сказал. Хватит его жалеть. Нет ничего хуже, чем когда тебя жалеют. Ты вдвойне становишься жалким в собственных глазах.
Она отвела взгляд, стараясь мыслить логически. Нет, не нужно больше проявления чувств. Она сказала ему то, что думала, она вела себя так, как того требовало сердце, она отбросила разум и вот к чему это привело. Он стал серьезен, ушел в себя, он вдруг перед ней стал переживать то, о чем хотел забывать, что скрывал до сих пор под маской. Это сложно перенести: сложно видеть, как кто-то мучается рядом, потому что становится стыдно, потому что страдания каждого – его личное дело.
- Я пришла к тебе с просьбой, - неожиданно серьезно и бесцветно произнесла она, посмотрев на него жестко. Он вышел из раздумий, взглянув на нее с прежней веселостью и лукавством. Она продолжала: - То, что вчера произошло… Забудь об этом, ладно?
- Нет, - мгновенно ответил он, ласково улыбаясь.
Она сжала руки в кулаки, напряглась и со злостью и негодованием проговорила:
- Это важно для меня. Забудь, ясно?
- Не забуду. Это свойство человеческой памяти: помнить то, что когда-то вызвало эмоции, - спокойно и ласково проговорил он, по-прежнему улыбаясь.
- Тогда хотя бы не думай об этом постоянно. И не говори никому! – со злостью выпалила она. Он был прав, черт побери. Даже если она скажет ему «забудь», толку от этого мало.
- Я и не собирался всем рассказывать. Это твое личное дело, - со смехом в голосе прошептал он. – Дурочка.
Он ласково положил ладонь на голову сестры и растрепал ей полосы. Она вся сжалась, ощущая его теплое прикосновение. Оно было таким мягким, таким ласковым и родным, что внутри у нее мгновенно все сжалось от счастья. Она вдруг почувствовал, что он говорит правду, что он действительно никому не скажет, что будет хранить эту ее тайну, как свою собственную. Но теперь ей казалось это несправедливым. Он знает про ее этот страх, а сам по-прежнему остается загадкой. Она обиженно, как ребенок, надула губы.
- Чего дуешься?
- Ничего, - пробурчала она. Даже если спросит прямо, навряд ли он откровенно ей все расскажет. Его боль неосознанна, она настолько глубока и непонятна ей, что даже если он начнет рассказывать, она не поймет. Но ведь всем, каждому нужно было выговориться. Она не хотела, чтобы он захлебывался в собственном дерьме, как она это всегда делала и продолжает делать. Хватит ей собственной поломанной жизни, чужой ей не надо. Она хотела страдать сама. Никто больше не может быть таким же, как она, даже еще худшим.
Она вдруг обнаружила, что ей становится трудно с ним. Прежде он ничего от нее не требовал. Они совсем друг друга не знали, а теперь вторглись в боль друг друга, теперь им стало сложно, они оказались свидетелями чего-то нежеланного, что никогда не смогут выкинуть из головы.
Когда-то в детстве Ино видела, как соседские ребята издеваются над кошкой. Они выкалывали ей глаза наконечником зонтика, а кошка билась, неистово мяукала, точнее кричала. Ино была слишком маленькой, чтобы противостоять группе мальчишек. В ту ночь она не сомкнула глаз и ей все слышался этот животный крик боли и отчаяния. И она до сих пор не могла забыть этой картины, которая ей частенько потом снилась.
Теперь же у нее возникло такое же чувство: будто она во второй раз стала свидетелем пытки чужого существа. Только это существо было человеком. И оно не кричало. Оно спокойно безмолвствовало, потому что смирилось.
- Ино, - неожиданно серьезно прошептал Дейдара, не глядя на нее. – Расскажешь мне, почему тебе было так страшно?
Эта просьба прозвучала как мольба. Он сказал это таким тихим, нежным голосом, что она поняла, что он готов выслушать всё то путанное, что у нее на душе. Только вот она не хотела об этом рассказывать кому-то. Это было в ней с самого начала, сколько она себя помнила. До сих пор никто его не замечал, а теперь вдруг он просит рассказать ему всё. С молчаливой готовность принять, просто выслушать, ведь это так необходимо.
- Не расскажу, - жестко сказала она. – Это слишком личное.
Он усмехнулся. Наверное, знал, что она откажется.
Если бы он только знал, как она готова была. Если бы он только появился в ее жизни чуть раньше. Если бы он только спросил об этом вчера. Она бы все ему рассказал. Но теперь. Нет. Теперь поздно. Теперь, если она начнет рассказывать, ей вновь станет больно, невыразимо больно, она расплачется и потом будет стыдно. Лучше оставить всё вот так. Лучше и дальше хранить эту боль в себе. Никто ее не видел, не понимал. И так должно быть всегда. Она молча поднялась и прошла к двери, ничего не сказав больше. Возле выхода она остановилась и бросила через плечо:
- Удачного дня.
А потом скрылась прочь из его мира.
Так лучше. Для всех.