Параллель. Боль в тебе. 5

Он помнил ее руки, белые, тонкие, от них всегда пахло косметикой. Он помнил, как она часами сидела перед зеркалом, аккуратно подкрашивая губы и глаза, расчесывая золотистые нити волос, что волнами падали на ее плечи. Он так любил смотреть на нее в эти моменты, потому что она была самой прекрасной, лучшей женщиной в мире. Он знал, никто так больше не может быть красив на всем свете, как была прекрасна, ослепительно прекрасна, его мама.
Эти руки, с тонкими длинными пальцами, часто снились ему. Они аккуратно брали пряди его волос и перебирали, как какое-то хрупкое сокровище. Эти руки гладили его по голове и лицу. Эти руки, всегда ухоженные, чистые, настолько белые, что порой казались прозрачными, не чурались самой грязной работы в саду и по дому, но посуду мыли неизменно в перчатках. Эти руки любили его. Они порхали по клавишам черного рояля, разнося вокруг быстрые, серебристые, искрящиеся звуком мелодии. Она играла и смеялась, иногда крича на весь дом: «Слушай, Дей-тян, слушай. Это – Моцарт!»
Эти руки потом он нашел отдельно от тела в саду. Окровавленные, они были по-прежнему прекрасны, даже сами по себе, без остального тела. Несмотря на яркую, алую жидкость, в которой были испачканы, они оставались белыми в тех местах, куда не упала кровь. И этот контраст больше всего поразил его. Ее запекшаяся кровь была ярко-красной, а кожа – белоснежной. Как вино и молоко.
Но его все равно стошнило. И он страшно испугался. И еще долго не мог понять, почему мамины руки существуют без нее самой? И эти руки, обрубки ее рук, снились ему. Часто и назойливо, напоминая, что ее больше нет, а они будут существовать вечно.
Он помнил, как не мог плакать и говорить целый месяц после этого случая. Помнил, как отец кричал и бился в саду, когда находил разные части тела матери в различных местах. Помнил, как его потом тошнило почти всю ночь и он плакал. Помнил и не мог забыть до сих пор. Ведь его отец, его сильный и мужественный отец ревел, как ребенок в перерывах между приступами рвоты.
А когда мать собрали по кусочкам, отчистили и уложили на носилки, чтобы отвезти на экспертизу, он помнил, как отец бежал за санитарами, кричал что-то, касался маминых холодных, безжизненных рук и целовал их, что-то шепча себе под нос.
Он тоже любил эти руки, настолько любил, что в матери помнил только их, а лицо, лицо было смутным призраком, смазанным, с сияющей на нем улыбкой.



После ухода Ино, в душе образовалась непонятная, тошнотворная смесь. Что-то безразлично-серое и вязкое подступало к горлу, Дейдара чувствовал, что готов в любой момент избавиться от внутренних органов. Она в который раз вот так ворвалась в его жизнь, оставив после себя непонятный, болезненный осадок.
Тревожно и нервно он подошел к окну, за которым зарождался новый день. Мокрая крыша гаража, которая непременно всегда была видна ему, являла собой более чем унылый вид. Он терпеть не мог эту жуткую, промозглую серость, которая обычно образовывается после дождя. Не только на улице, но и у него на душе.
А после внезапного появления Ино, у него и вовсе внутри всё промокло и похолодало. Там не было ничего, что можно назвать полноценным чувством: все насквозь либо разрушено, либо пропитано ненавистной влагой. И зачем только она так необдуманно ворвалась в его личное пространство? Приоткрыла полог тайны, до сих пор удачно скрывавший всё, что у него творилось внутри. Даже самые близкие друзья точно не знали, насколько ему иногда бывает одиноко и больно. А она вмиг разгадала. И за это он начинал ее ненавидеть, настолько сильно, что хотелось сомкнуть ладони на ее шее и сжать их. А у нее красивая шея, невероятно красивая, он заметил это еще при первом ее появлении, когда она упала в обморок на солнце, а он потом сидел с ней в комнате, долго ее рассматривая. Неотрывно долго, внимательно, пристально, так сильно, что она, кажется, проснулась именно от этого взгляда. И между нитями ее шелковых волос, лежала белая шея, тонкая, плавно переходящая в ключицы. Он целовал множество шей, и все они были разными, но он еще нигде не видел настолько элегантно-белой, почти аристократичной, немного надломленной, какой-то нервной, если это слово применимо к шее. И он тогда поймал себя на мысли, что ему безумно, до боли хочется поцеловать ее, потрогать, прочувствовать кончиками пальцев, каждым атомом своих губ. Он едва сдержался от искушения. В ту минуту он был сродни вампиру, жаждущему крови: более порочного и необдуманного желания жажды обладать он еще никогда не испытывал. Мысль, что эта шея принадлежит его сестре, сильно поубавила его пыл, однако он так и не смог смириться до конца с тем, что она – его сестра.
Она была призраком, внезапно появившимся в слабом свете на горизонте его поломанной жизни. Она была Луной, которая притягивает лунатика, она была злым ангелом, его наказанием, его провидением. Она была отравляюще-притягательна и красива, словно райский сад, где источают самый тонкий и прекрасный аромат, цветы, однако их запах – верная смерть, потому что их пыльца ядовита. Она была его зависимостью. И он ощущал, с каждым днем ощущал все больше, что хочет умереть в ней, потому что боль, какую она приносила одним своим взглядом была невыносимой. Он узнал об этом, как только она раскрыла свои выцветшие глаза: они не были тусклыми, наоборот, они были яркими в своей прозрачности аквамарина, словно кристальная вода в океане, сквозь которую видно всё, будто через стекло. Она тогда бесчувственно посмотрела на него. И ее взгляд осязался физически: легким, но довольно ощутимо болезненным покалыванием у него на шее, потому что она прежде всего обратила внимание на его волосы. Он тогда подумал, что причина в чем-то другом, может, он плохо ухаживал за своей новой татуировкой и появилось раздражение на коже. Но нет, его татуировка находилась на спине, не может тогда быть причиной этих ощущений отметина на его теле. Что причина в ее взгляде он понял позже, когда она посмотрела на его лицо: каждая пора на его коже начала будто извиваться, ходить в нервной дрожи. Да, несомненно, виной всему была она.
Но ему понравилось. Он любил боль, он никого никогда так не любил, как боль. А Ино была сама боль во плоти. Но он не спешил с выводами. Он всё убеждал себя, что ему показалось, приводил доводы морали и нравственности: она была его сестрой, он не мог быть влюблен в нее, как в боль. Да и к тому же, он все свои девятнадцать лет жил, никого не любя так сильно, как собственную боль, поэтому просто не мог вот так быстро и необдуманно перенести свое чувство на живого человека.
Однако то, что она и есть его Боль, да и вообще просто Боль в широком смысле, он понял после первого «семейного» ужина. Ее лицо выглядело невообразимо болезненно, на нем были запечатлены немыслимые стигмы печали и грусти, грусти нечеловеческой, невыразимой. Боль виделась в ее движениях, в ее осанке, в посадке ее головы, в ее голосе. Боль была везде. В каждом атоме ее тела, она вся состояла из боли. Казалось вся мука и скорбь этого мира, каждого поколения, каждого человека, который когда-либо жил на этой Земле и еще проживет, была в ее душе, существовала там, как жестокий, немыслимый дар судьбы.
Он открыл окно, запустил в комнату промозглый, влажный воздух. Высунул голову в улицу, вдохнул до отказа, словно делал затяжку, послегрозовой воздух, ощутил, как он вливается в легкие, делает его стенки непроницаемыми, обтекаемыми, осязаемыми. Он был весь сосудом, в который вливали воздух, нескончаемым сосудом. И это обременяло. Казалось, сколько бы не вложи в него этой влаги, внутри все равно будет пусто. Так всегда с ним бывало. Точнее, с тех пор, как погибла мать. Казалось, в те жуткие времена из него вышла всякая чувствительность. Покинула его, обрекая на вечные, бесчеловечно-бесчувственные муки.
Он закрыл окно, почувствовав, как начинают мерзнуть руки, вцепившиеся в подоконник. Сейчас ему нужна была Сакура. Сакура и сигареты.
Нервно выудив мобильник из кармана джинсов, он мельком взглянул на время: полседьмого утра, она наверняка еще спит, и, возможно, даже не одна. Но он знал, для него у нее всегда найдется место и время.
Пальцы дрожали, нажимая на кнопки, ища ее номер в списке контактов. Иногда он не мог понять, почему у него, да и вообще у стольких людей, полно номеров телефонов ненужных, чужих существ, которым ты никогда не звонишь и которые тебе вряд ли когда позвонят, чтобы просто поболтать. Неужели все для того, чтобы вот так нервно, обеспокоенно искать один единственный контакт в дебрях этих чужих и ненужных масс? Неужели все дело в том, что мы так любим все усложнять? Наконец, нужный номер был найден. Нажав на кнопку вызова и приложив трубку к уху, он стал ждать. Мучительно-длинные, больно бьющие по нервам гудки раздражали и буквально въедались в мозг ненужным звуком. Пока она просыпалась, поднималась лениво с постели и искала телефон, полусонная, на ощупь, он успел подумать, что поступает эгоистично и неправильно. А еще задал себе вопрос, почему это ему вдруг стала так необходима Сакура. Неужели это всё связано как-то с Ино и с последними событиями, что произошли между ними за те три дня?
Сакура подняла трубку:
- Я слушаю, - сонный, надломленный голос. Он знал, что она вчера всю ночь напролет пила в соседнем городе со своими дурацкими подружками, она даже его вчера звала, потому что он, видите ли, произвел фурор в их стайке сплетниц и теперь все они жаждали провести с ним время. Но он отказался. Одно дело, когда ты тащишь одну Сакуру в полуобморочном состоянии до дома. И совсем другое, когда таких подобных ей еще пять штук.
- Ты мне нужна. Можно я приду сейчас?
- Ты, черт побери, время видел? – она недовольно зевнула.
- Видел. Поэтому и звоню: ты мне нужна.
- Жду, - недовольно пробурчала она и отбилась.
Дейдара сразу же отключил телефон. Он не хотел, чтобы ему кто-то звонил и отвлекал, когда он будет у Сакуры. Отец не станет волноваться, он позволял Дейдаре многое, точнее всё, никогда не выражая особого беспокойства по поводу того, где он и с кем он.
Наспех умывшись и почистив зубы, Дейдара натянул на себя джинсы и толстовку: погода выдалась на редкость холодной и неприятной. Осторожно выйдя из комнаты, он почти на цыпочках прошагал по коридору. На секунду остановился возле двери Ино и прислушался: тишина. Хотел было приоткрыть дверь и посмотреть, чем она занимается, может, попрощаться и поговорить, но она сама расставила все точки и ясно дала понять, она не хочет его видеть. Он просто прошел мимо.
По дороге, летя на мотоцикле, он думал о природе своих чувств. Они были неясны и вязки для него: чем больше он о них думал, тем глубже утопал в них, полностью погружался в их вязкую консистенцию, а там мозги отключались. Ему просто нравилась та боль, что возникает вместе с ними, вместе с думами о них. Но он точно знал одно: надо как-то назвать то, что происходит между ним и Ино, определить для себя, кто она ему, как он к ней относится.
Одно он знал точно: он восхищался ей. Восхищался так тихо и слепо, как скульптурой в музее. Она была для него сродни статуи Зевса для древних греков: абсолютной истиной и божеством. Неприкосновенным, лучшим. Он восхищался ее дерзостью и болезненностью ее взгляда. Он любил ее страдания и страхи, каждую ее неровность и нервную надломленность в ее фигуре и душе. Он любил смотреть на нее и изучать. Любил показывание, что возникало, когда она смотрела на него. Она была чем-то вроде живого идола.
Резкий поворот, крик шин по асфальту. Он едва не проскочил нужную ему дорогу с этими думами о ней.
Он любил утренний город. Он был пуст, невообразимо пуст и скучен. Безлюдность делала его немного прекрасней и больше, чем он был на самом деле. Безлюдность и пустота делали самого Дейдару намного свободней, чем он был на самом деле.
Сакура жила в типичном двухэтажном доме, с тесными, неуютными, однотипными комнатушками. Однако, когда заходишь в ее квартиру, создается такое впечатление, что попал куда-то на другую планету. Она перенесла сюда всё старье, что нашла на чердаке и в гараже у отца, украсила этим стены, пол и мебель, и создала себе что-то наподобие своего замка, крепости. Среди этого отзвука прошлых времен она чувствовала себя защищенной, что никогда не испытывала ни с одним парнем, даже в минуты самых горячих ласк.
Он уверенно прошел на второй этаж, открыл дверь в ее квартиру (Сакура никогда ее не запирала) и прошел уверенно внутрь.
Она еще была в пижаме, сидела возле зеркала с косметикой и пыталась сделать себе макияж. Он знал, как она малюет себя, словно она Леонардо да Винчи. Для Сакуры ее лицо было сродни шедевру, ему оставалось лишь придать немного идеальности, на взгляд Дейдараы, совершенно лишней. Она сидела на фиолетовой, махровой подушке, сложив ноги по-турецки, и внимательно наносила тени на ресницы, глядя неотрывно на свое отражение. Зеркало в оранжевой раме было почти сплошь расклеено всевозможными черно-белыми фотографиями из ее детства, где была она сама и еще какие-то дети. Над этими фотографиями она долго колдовала в графических редакторах, чтобы придать им старину, а потом распечатала их всех, точнее проявила, по старинному способу в доме у отца. Она любила все старое, необдуманно и глупо.
- Ты уже здесь, - не отрываясь от своего занятия, произнесла Сакура. Он кивнул и молча уселся на разложенный диван в красных шелковых простынях. Выглядело немного вульгарно, но Сакура любила разноцветное шелковое белье. Любила ложиться на него с кем-то.
- Опять нового дружка нашла? – спросил он, сползая на пол, на какую-то мягкую подушку, что лежала возле дивана.
- Не твое дело, - произнесла она, перейдя теперь на губы.
- Залетишь так когда-нибудь.
- Ну ты же воспитаешь моего ребенка, правда? – смеясь, произнесла она, нанося розовый блеск на нижнюю губу.
- Несомненно, - вторил он ей, вспоминая, как они давно фантазировали, а что если у них родится ребенок.
- Не завидую я своему будущему ребенку, - проговорила Харуно, касаясь помадой верхней губы.
- Если у тебя будет сын, то он души в тебе будет не чаять. Обычно, таких легкомысленных мамаш очень любят, - произнес Дейдара, вспоминая, как порой легкомысленна была его мама.
- Ты же не обсуждать мое будущее сюда пришел, верно? – проговорила Сакура, убирая в косметичку помаду, тональный крем, тушь, тени, пудру. Ему повезло, он пришел на самый конец утренней процедуры Сакуры.
Дейдара лишь кивнул, вновь возвратившись в безрадостные мысли.
- Дай закурить для начала, - сказал он, мгновенно помрачнев.
- Что-то серьезное, да? – спросила она, доставая из сумочки пачку сигарет и зажигалку. Ему нравились сигареты, которые она курила: таких не возьмет в рот ни одна девушка, дым от них был чрезвычайно едок и горек. Никаких вкраплений ментола и прочей дребедени: лишь честный, терпких запах табака. Мужского табака.
Дейдара выудил из пачки сигарету, прикурил ее от зажигалки, что поднесла Сакура и глубоко, с наслаждением затянулся. Курил он только в особых случаях: когда было либо слишком рано для алкоголя, либо слишком бесполезно его вливать в себя. Сейчас был скорее второй случай, если не брать в расчет время.
Сакура не стала курить, она почему-то делала это всегда только по вечерам.
- Выкладывай, - сказал она, сев рядом.
Он затянулся, прежде чем сказать:
- Она меня мучает.
Повисла тишина. Дейдара знал, что сейчас Сакура судорожно размышляет над смыслом сказанного, анализирует, строит догадки и теории, а еще разрабатывает план того, что ему сказать в поддержку. После тягостной паузы, она наконец произнесла:
- Ты об этой эффектной блондиночке, да?
- Да, об Ино, - снова глубокая затяжка.
Сакура сделала то, что делала всегда в таких случаях: начала без обиняков говорить то, что думает:
- Я вообще не понимаю, чего ты так носишься с ней. Ты ведь не знаешь о ней ничего.
Дейдара глубоко вздохнул, потушил недокуренную сигарету, и глубоко задумался. Да, Сакура была права: он знал ее слишком мало, чтобы делать какие-то выводы об ее характере, тем более, привязываться. В лучшем случае его ждет разочарование. Но его отношение к Ино было на уровне души. Он не мог объяснить сам себе, почему именно так привязался к ней, почему она так волнует его, почему это так быстро. Он просто чувствовал. И этого было для него достаточно, ведь чувствовать что-либо он мог крайней редко и не со всеми.
- Не могу объяснить, – наконец выдохнул он. Это было абсолютной ложью. Он мог объяснить, мог высказать всё, исторгнуть из себя каждую грань своего внезапно возникшего чувства. Но не хотел, потому что рискует быть непонятым, потому все его объяснения путаны для него самого.
Сакура засмеялась: задорно и звонко, как это делала всегда.
- По-моему, тебе просто скучно, - произнесла она, лукаво на него глядя. Дейдара знал, на что она сейчас намекнет. – Тебе надо просто развлечься.
- Не хочу я сейчас развлекаться, - раздраженно проговорил он, удрученно посмотрев в потолок.
- Да брось! Вечером приходи в наше специальное место. Если хочешь, возьми свою Ино. Будут все.
Последняя фраза еще больше испортила настроение. Что-что, а развлекаться ему не хотелось. Он был слишком погружен в себя для этого. Настолько, что даже убегать не было шансов. Он знал, алкоголь сделает еще хуже. А присутствие Ино и друзей вообще доведет его до крайней степени тоски. Он не любил эти сборища, терпеть не мог, когда они вот так все вместе собирались в их специальном месте (подумать только, у них даже было специальное место!), приносили с собой кучу выпивки, еды и музыки и до утра творили невесть что. Он заведомо знал, кто после какой бутылки пьянеет, что начинает при этом говорить и делать, во сколько примерно валится с ног и когда просыпается на утро с довольно типичными симптомами боли в голове. Ему всё это надоело.
- Не приду, - угрюмо ответил он.
- Тогда я на тебя обижусь, ясно? – просто и весело проговорила Сакура. Он раздражился еще больше, потому что теперь ему точно надо быть там. Когда Сакура бывает обижена – это надолго. И простить может лишь в том случае, если ты совершишь что-то незаурядное и фантастическое. Как она это любит.
- Ладно, приду, - неохотно согласился Дейдара.
- Отлично! Как раз отметим конец твоего отпуска! На работе без тебя так скучно и тихо.
- Там всегда так, - угрюмо ответил он, вспомнив, что через два дня кончается его отпуск и ему вновь придется каждое утро ездить в соседний город, в это ужасное, тесное помещение, с громко играющей музыкой, с неизменно улыбчивой и приветливой Сакурой, с постоянно флегматичным и нудным Саем.
Да, Сакура сделала еще хуже, как это делала всегда. Она заставляла почувствовать себя ущербным нытиком, она, как и все женщины в подобных ситуациях, сразу начинала давать советы, хотя о них никто не просил. Она не слушала, ей это совершенно не нужно было, ее интересовало только, весел он или грустен. И если он оказывался печален и подавлен, она любыми способами старалась привести его в радостное расположение духа, потому что терпеть не могла любой тоски, потому что ненавидела, когда ее загружали чьими-то проблемами. Однако она всегда вносила некую ясность в голову. После нее он постоянно уходил с твердой, холодной головой, ему чудилось, что он мгновенно обуздал то волнующее, что сидело внутри. И сейчас это не стало исключением: в душе все улеглось и успокоилось, мысли об Ино перестали быть такими волнующими и острыми, ее поведение, доселе непонятное, пробуждающее в сердце взрывы и приступы боли, теперь и вовсе перестало требовать объяснений, а сама она стала видится в совершенно ином свете, она теперь не нуждалась в отгадках с его стороны, она не стала проще и понятней, но перестала восприниматься, как что-то инородное, необъяснимое, внезапно вторгнувшееся в его жизнь, такую простую, понятную, заведомо известную, тихую и никому не нужную.
- Спасибо, - прошептал он еле слышно, поднимаясь с пола. Сакура с легкой улыбкой наблюдала за ним, и ее глаза светились каким-то странным, непонятным ему блеском, они так блистали всегда, после вот таких вот его внезапных визитов.
- Не за что, - как-то по-особенному тихо ответила она, что он даже удивился. Уже слишком давно он не слышал, чтобы ее голос понижался до таких шелестящих, интимных тонов. Его это страшно удивило и испугало, она словно открывала перед ним неведомый мир своей души, вторгалась в его пространство, говорила, шептала одними глазами, что на одну тайну между ними меньше. И хотя она точно не знала, как именно его волнует новоявленная сестра, но уже точно была уверенна, что волнует и что он осмелился рассказать это только ей и никому больше.
Прощание вышло молчаливым и неловким. В узеньком коридоре под ее немного надменным и ласковым взглядом, он долго не мог надеть кеды и завязать шнурки, словно был трехлетним ребенком, которого родители, взбешенные и раздраженные его неловкостью, учат это делать, попеременно прикрикивая на него. Он испытывал странную скованность, неловкость и даже немножко стыда, отчего мгновенно решил, что пора завязывать с рыданием в жилетку Сакуре. Пора вообще с этим завязывать, он уже достаточно взрослый, чтобы все свои проблемы решать самостоятельно.
Когда наконец нервно дрожащие, словно у наркомана, руки смогли справиться с обувью, он холодно взглянул на Сакуру, сухо бросил ей слова прощания и пообещал, что обязательно придет вечером в их специальное место. Когда дверь за ним закрылась, Дейдара облегченно выдохнул. Что творит эта Харуно, чего добивается так странно на него глядя, так резко меняя свои интонации и жесты, так быстро вводя его то в раздражение, то в состояние полнейшего спокойствия и безразличия, то в крайнюю степень неловкости? Порой она напоминала маму, у той тоже часто менялись настроения, она тоже порою смотрела вот так на отца, и Дейдара тогда бывал очень сильно напуган и даже ненавидел мать, испытывая крайнюю степень любви и жалости к отцу, который с невыразимой, бешеной и тихой ненавистью во взгляде глядел на жену, а потом покорно и тихо просил за что-то прощение. Сейчас Дейдара понимал, что, возможно, мама знала о его похождениях, о ребенке на стороне, где-то в далеком Токио, и помыкала им, постоянно ставя этот его грех в пример.
Дейдара быстро сел на мотоцикл, завел его и с бешеной скоростью помчался прочь от этого места. Никогда больше, ни при каких обстоятельствах он не пойдет к этой девушке. Хотя твердой уверенности его душа на этот счет не испытывала...