Параллель. Боль в тебе. 8.

Однажды утратив способность воспринимать реальный, окружающий мир как единую, абсолютную действительность, он уже не мог восполнить в своем сознании эту часть. В его понимании мир был делим и неполноценен. Он думал, что в том большом вместилище людских чувств и пороков, называемом «мир» существует еще тысячи, миллионы, миллиарды затерянных и скрытых от других глаз миров. Каждый такой мир огромен и неизведан, он заключается в каждом человеке. С безошибочным чутьем, свойственным собакам, он узнавал такие миры в людях. Сломанные, разрушенные, объятые страхом миры.
А в Ино такого мира не было.
Точнее, ее мир был один сплошной вакуум. В нем была лишь пустота. И ничего больше. В эту пустоту проваливаешься, становишься ее частью, в ней тонешь, она поглощает тебя всецело. И бездна эта таила в себе множество тайн. Тайн боли, выходящих за грань человеческого понимания о ней.
Он привязался к этой бездне. Он хотел познать ее глубину, позвать все ее тайны. Он хотел понять ее боль.
В ней было что-то большее, чем просто одиночество избалованной души. Он чувствовал, что Ино такая болезненная с рождения. В ней был заключен этот атом боли, разросшийся до колоссальных масштабов. В ней изначально присутствовала пустота, ощутимая и глубокая. Ему безотчетно хотелось узнать о ней как можно больше.
А она отвергала его.
Она закрывалась от него всё больше.
Стоило ему только сделать осторожный шаг ей навстречу, как она тут же скукоживалась, защищалась.
Она словно молила не причинять ей боли.
Ведь отношения с любым человеком подразумевают боль.
Порой ему казалось, что он готов сгореть в ее бездне. Отдать ей всего себя с потрохами. Позволить ей совершить над собою вскрытие его души. Чтобы она увидела все потаенные ее уголки, грязные и неприятные на ощупь, изъеденные червями зла и одиночества.
Ему не жалко.
Всё напоказ, чтобы видела.
Чтобы знала.
Чтобы приняла его таким, каков он есть.

С того вечера прошло больше недели, а он всё не мог выкинуть из головы ее сияющее лицо. Он видел, как она едва себя сдерживала, чтобы не распалить свое счастье ярким фейверком, что они запустили с наступлением полной темноты. И он видел, как в отражении разноцветных огней ее глаза горели в тысячу раз ярче искр, что тлели высоко в небесах. Тогда едва ли он отдавал себе отчета, но ему неосознанно хотелось схватить ее за руку и увести подальше от этого счастья, от этой радости, вернуть ее в прежнюю, неосознанную боль, которую она обязана была испить до конца. Ведь там, в том мире боли она была королевой, хозяйкой. И он любил это величие в страдании больше всего в ней.
А с той ночи его уничтожили. Вероломно и подло растоптали.
В ее мир, ограниченный собственными ощущениями, помимо него вторглись другие, чужие люди. Те люди, которых изначально там быть не должно. Люди, которые сами были внутри пусты.
Он не привык делиться с кем-то. Не привык и не хотел привыкать. Он понимал, что это чудовищно эгоистично, но по-другому он не мог. У него внутри были слишком все безосновательно и бесчувственно, а Ино заполняла хоть как-то своей болью его неполноценность. Она заставляла его чувствовать, ощущать.
Одно ее случайное прикосновение рождало в нем больше ощутимой боли, чем от касания иглы, выбивающей на его теле новую татуировку.
Сакура отняла у него ее взгляды, обращенные вглубь его нутра и в никуда одновременно. Она названивала ей каждый день и болтала с ней по два часа.
И Ино была вовсе не против. Только встретиться пока отказывалась.
Сай как-то странно потом выспрашивал про нее на работе, а Сасори то и дело переводил тему разговора к его новоявленной сестре. Привыкнув быть с ним искренним до конца, он прямо признался, что она ему понравилась, и он не прочь с ней поиграть в любовь месяца на два.
Дейдара едва подавил в себе тогда злость и дикое желание врезать ему.
Его бесило это тупое участие в ее жизни. Они ничего о ней не знали. Не видели ее настоящую.
А он… Разве он видел? Разве то знание о пустоте ее бытия и вместимости мировой боли и скорби, которые были в ней, достаточно определяло его понимание странного мира по имени Яманако Ино?
Она странно отдалилась от него за последнее время. Он стал считать дни с той минуты, когда началось ее отчуждение, когда она внезапно заперла свою личную жизнь для него на замок. Это были всего лишь числа, неосознанные, трудно представимые, странные числа, всегда для него непонятные. Но с каждым днем они всё прибавлялись. Прибавились до того, что август уже подходил к концу и летние каникулы у Ино кончались, а с ними начиналась нервотрепка с новой школой. Он знал, что для нее это всё тяжело, что новый коллектив, новое, незнакомое окружение убивает ее, медленно уничтожает в ней мужество. Он знал, что ей трудно об этом думать. Он хотел бы знать наверняка действительно ли это так и не его ли это глупые фантазии. Так или иначе, ему хотелось быть рядом.
Без всяких причин и объяснений. Просто хотелось
Как в детстве хотелось, чтобы мама однажды вернулась. И пусть он понимал, что это невозможно, но ему безумно хотелось, чтобы она вошла через дверь, провозглашая на весь дом, что вернулась с покупками.
Он пробовал стучать в закрытую дверь. Пробовал кричать. Пробовал завладеть ею буквально силой, назойливо маяча перед глазами. Но всё тщетно.
В конце концов, он каждый вечер возвращался домой с работы разбитый и утомленный собственными мыслями об Ино, о том, как вновь вторгнуться в ее мир.
Ужин проходил в молчании. Изредка отец и Юми пытались разрядить обстановку, но это слабо выходило. Ино просто не замечала ничего и никого вокруг, утопая в чем-то своем, а Дейдара украдкой поглощал ее взглядом, измученный, думая, как бы вновь ощутить то волнующее, что она ему давала. Ту самую жгучую боль.
Пару раз он пытался невзначай задеть ее локтем. Она не реагировала. Прижимала руки плотно к телу. Или сразу же уходила, сославшись на головную боль. А потом отсаживались от него дальше обычного.
И слова утратили смысл. Слова вообще перестали существовать. Они просто говорили по утрам друг другу «Доброе утро», а вечером «Спокойной ночи». И никакого скрытого смысла. Всё по давно написанному сценарию.
Ино не давала ему шанса вновь войти в ее мир. Вновь просто так оказаться в ее комнате, в ее мыслях. Вновь поговорить.
Она что-то решила для себя после того вечера. Что-то, чему неукоснительно следовала.
Это убивало его.
Убивало ее безразличие. Ее подчеркнуто вежливое отношение, словно они были знакомыми. Словно не было между ними того тепла. Словно не он всю ночь обнимал ее во время грозы, когда она уснула в его теплых руках.
Он вконец измучился. Каждое утро отправляясь на работу в соседний город, глядел в ее окно, пытаясь угадать за очертаниями занавесок ее тело. Но там ничего не было видно. Всю дорогу думал о ней, как обезумевший. Видел ее лицо, глаза, ее пронизанный болью взгляд. Видел ее всю, ее волосы, так загадочно и маняще блестящие в лучах солнца.
И ее образ, навеки запечатленные в его сознании, разрастался, становился его частью, поглощал, порабощал, завоевывал все его мысли. О чем бы он не начинал думать, его мысли сводились к Ино.
Она вдруг стала центром его мира, его сознания, его души.
Он не ощущал полнокровно страдания, боли, муки, которые сопровождали мысли о ней. Не чувствовал их вовсе. Всё было вполне хорошо, но к концу дня он уже был полностью опустошен этими чувствами, что-то внутри сжималось, а ночью полноценно разрасталось, приобретая вполне ясные очертания его мучения. Она в сотый раз заставляла его чувствовать.
Он не пытался понять, под влиянием чего он вдруг стал так одержим ею, что послужило причиной, когда именно он успел привязаться к ней. Смысл его страдания заключался лишь в том, чтобы чувствовать его. Чтобы ночью, мучаясь от бессонницы, ощущать, как внутри все сжимается от одного только сознания, что она спит под одной с ним крышей.
Из-за этих бесконечных мыслей о ней он перестал воспринимать окружающий мир. Лица друзей, с улыбками встречающих его на работе, слились в единую, страшную, гротескную маску смерти. Он не видел их по отдельности, не воспринимал. Все, что они говорили, было полнейшим бредом, не входившим в его сознание, не подходящим для мира по имени Яманако Ино, потому что его не касалось.
Каждый день к ним в тату-салон приходила клиентка, которая всё не могла удовлетвориться эскизом татуировки, который ей каждый раз предоставлял Сай. Она придиралась к каким-то мелочам, хмурилась, говорила, где нужно исправить и так и уходила ни с чем. И так повторялось изо дня в день, а Дейдара едва помнил лица этой клиентки, ее имени, ее голоса, вообще о ее существовании. Потому что она слишком инородна для мира Ино. И не имеет к нему никакого отношения. И когда между ними заходил разговор об этой надоедливой девушке, Дейдара всякий раз спрашивал о ком они, собственно, разговаривают.
Ино теперь была недоступна для него и его жизни. И единственное, что ему оставалось - это возвеличивать ее в своем сознании, успокаивая себя мыслью, что это нормально, это всего лишь глупый неудовлетворенный эгоизм и жить мыслями о ком-то не страшно. Он не мог полноценно оценить масштаб катастрофы, что произошла у него внутри.
Была Ино. И были все остальные люди.
Была жизнь до Ино. И была жизнь в ней.
Потому в ней была вся его невысказанная боль.
Потому что в ней был смысл.
Потому что он жил сознанием лишь о том, что Ино катализатор его чувств.
Боль в ней.
И ничего больше.
Он ждал любой возможности вторгнуться в ее жизнь. Смотрел в Интернете каждый день погоду. Грозы не предвещалось.
Пытался спросить утром, как ей спалось и что снилось.
Она всегда говорила, что ей вовсе не снится снов.
Наглая ложь.
Она так говорила, подразумевая, что между ними не должно быть ничего больше, кроме вежливости. Необходимой. Говорила глазами, что она закончит школу и уедет отсюда далеко, забыв про него.
Он обезумел. И превратился в огромный механизм, двигающийся лишь потому, что есть Ино. И она живет под одной с ним крышей. И она всецело завладела его душой.
Он дошел до края, до точки. До последней стадии отчаяния, когда начинаешь понимать всю природу своих чувств.
Он думал лишь о ней. И в альбомах рисовал ее лицо, пытаясь изобразить бездну в ее стеклянных глазах.
Он рисовал ее руки. Сравнивая их с руками матери. Он стал понимать, что они вовсе отличаются, у них едина только та хрупкость, тонкость, невообразимая изящность. Кажется, что они рассыплются, если больно сжать их в ладони.
На выходных он уезжал в мастерскую, пытаясь из куска глины сотворить точную ее копию. Это стало его своеобразным смыслом и целью существования. Своими руками создать совершенство. Своими руками сотворить ее. Каждую черту и впадинку ее тела, каждую его клеточку.
Чтобы владеть ею полновластно. Чтобы она была рядом.
Ему хотелось этого особенно сильно по ночам. Душным и жарким ночам, когда он мучился в постели, в тщетных попытках заснуть. К утру измятая подушка, пропитанная страданиями и потом, напоминала странную консистенцию его безумия. О чем он думал, в этих чадных, бесполезных ночах, когда все тело трясло, словно в лихорадке, кости ныли, будто их ломали одновременно, и кровь странно закупоривала вены, не давая пульсу бить счет его жизни?.. Едва ли он помнил. Мысли были не главными. Важно было то, что его что-то убивало каждую ночь. Выворачивало наизнанку, вытаскивало внутренние органы, разбрасывало их по всей комнате, а на утро вновь запихивало их обратно в его бренное, исстрадавшееся тело, изнывающее по тоске и боли, что жила единым сознанием в ней.
Каждое утро явное желание остаться дома не давало смысла и стимула вставать с кровати.
Он хотел бы разучиться разговаривать и ходить. Он хотел бы жить в вечной темноте. Под одной с ней крышей. Чтобы постоянно ощущать этот жгучий спазм в области горла.
Погрузиться с головой в ее мир, стать ее частью.
Он желал этого всем своим естеством.
Безумно.
До отчаяния.
Кусая по ночам подушку, чтобы не вырвалось хриплого стона наружу.
Чтобы ничего не вырвалось.
Чтобы частично оставаться прежним, пока он бодрствовал.
Чтобы не сходить с ума от одного вида ее белых ресниц, которые всплывали в сознании ежечасно.
И мучили.
Убивали.
Уничтожали.
Расчленяли.
Атаковали.
Сжимали в тисках.
Били.
До поражения.
До атрофирования всего человечного, что было в нем.
До смерти.

Ночь была нестерпимо жаркой. Настолько, что била по нервам своими мельчавшими деталями, своими горячими нервами. Душа, заключенная в бренное тело, металась, стремясь освободиться от оков. Ей было тесно внутри него. И он тоже мучился от этого, испытывая непонятную, жгучую боль в области грудной клетки.
Тело, объятое жаром летней ночи, лежало на диване, безнадежно измятом. Подушка и одеяло, скомканные, покоились на полу, напоминая следы его отчаянной борьбы с жаром, что объял тело, словно предсмертная агония. Он не любил летние ночи. Жаркие, душные, знойные, они пропитывали его естество едкой консистенцией, превращая его душу в один большой, тугой ком, пустой внутри.
Глаза бессмысленно глядели в потолок, видя в нем лишь ограду его изнывающей свободы. Душа внутри продолжала громко стонать и биться, как птица в клетке. Он не знал, что сделать, чтобы она успокоилась и дала ему спокойно заснуть. Просто ждать до утра, когда долгожданный холод укроет землю, не было сил. Закрывать глаза – настоящая пытка. Тут же кажется, что из тебя что-то вырезают и достают, словно крадут твои внутренности. Так болезненно и тошнотворно.
Он не смел признаться себе. Не хотел всё и так усложнять. В душе всё уже было непоправимо разрушено. Разрушено ею, попытками вторгнуться в ее мир, ощущать ее боль сполна.
Со стороны он походил на труп. Недвижимое тело просто лежало на диване, потея, со слабо вздымающейся грудью. Если бы не эта так надоевшая ему необходимость дышать, он и правда был бы трупом. И надо сказать, его эта перспектива начала прельщать с каждой такой ночью всё больше и больше.
Лучше просто умереть, чем знать, что в данную секунду она тоже лежит в постели, среди прохладных, белых простыней. И спит. А может, как он – измученная изнывающей, жаркой ночью, - бодрствует, просто уставилась куда-то в одну точку и думает о своем, далеко ему непонятном.
Осознание этой жгучей действительности было жутко невыносимым. Для него это всё равно, что пытка. Для него проживать эти едкие секунды, наполненные звенящей болью, спрятанной в тишине, всё равно, что не произносить ни звука, когда с тебя живьем сдирают кожу. Хоть он и не знал, какого этого, но был уверен, что это ужасно мучительно.
Ино пробудила в нем дано застывшее страдание, открыла старые раны и вскрыла швы. С момента смерти матери он никогда еще не чувствовал себя таким измученно опустошенным. Будто в самом теле не было ничего, ни одного внутреннего органа. Ни сердца, ни легких, ни двенадцатиперстной кишки, совершенно ничего. Он еще не переступил той самой грани, откуда начинает полное, явное безумие, владеющие всеми твоими движениями. Но он едва сдерживался. Он всё ждал того момента, когда эта жара сведет его с ума, когда она полновластно вопьется в его тело противными, липкими щупальцами. Он хотел этого. Хоть и совсем не представлял, что будет с ним, когда это произойдет. Он был готов к риску. Как всегда был к нему готов, сколько себя помнил. В омут с головой. Ни больше, ни меньше.
Он едва дышал. Дышать было сложно, снаружи что-то давило на грудную клетку. Словно воздух потяжелел, стал ощутимой субстанцией, телом огромного монстра. И этот монстр без всякой видимой причины хотел раздавить его.
Дейдара раскрыл пересохшие губы, ртом ловя застоявшийся, горячий, словно после пожара, воздух отравленного лета. Сейчас это было необходимо, иначе он мог просто задохнуться. От всего. От этой ночи, от яда, что разлит в воздухе, от пустой и тяжелой головы, что невыносимо ныла от боли, от осознания, простого осознания того, что ее тело сейчас заключено в стены этого дома.
Каждый сустав, каждая клетка его плоти дрожала в едва заметном ознобе. Всё его естество было напряжено. Он хотел вскочить с дивана, выбежать с комнаты и войти в ее обитель. Просто чтобы увидеть то, чем она занимается. Вновь вглядеться в ее тело, силуэт, черты, вновь увидеть эту изящность ее ломаных движений, услышать надломленное дыхание задыхающейся птицы. Просто посмотреть. И вновь уйти в свой разрушенный ею мир. Но нет. Рассудок, совсем уже изможденный жарой и наваждением, упрямо, с исступлением сдерживал его душу в границах тела. Он должен был понимать, какие последствия это будет иметь. Он должен был знать, что нельзя просто так врываться в чужие комнаты, жизни, души, сердца. Он просто не имеет права жить другим человеком. Это неправильно. Не имеет под собой никаких оснований. Он убьет ее этим.
Тело, горевшее в лихорадке, не слушалось тихого голоса разума, пытавшегося сжать его в тисках. Волю не успокоишь. Жажду не утаишь. От сердца никак не скроешь своих желаний. Его просто невозможно обманывать.
Он вскочил с дивана. И замер на месте. Невидящим взглядом упрямо уставился куда-то во тьму. Нет. Надо вновь лечь назад, в постель. Но там было ужасно жарко. Спина вся покрылась потом, и не было никакого желания вновь возвращаться в тот медленно убивающий ад. Так ему было легче. Легче справиться с наваждением.
Дейдара вгляделся в ночную тьму, расстилавшуюся за окном. Там было так маняще тихо и спокойно. Город спал, пустынные улицы таинственно хранили чужие сны и мысли. В редких проблесках фонарей притаилось что-то манящее, зовущие. Какой-то смысл, объяснение всему тому, что происходит с ним за последнее время.
Он решил выйти и прогуляться немного, чтобы привести голову в порядок.
Тело всё еще дрожало, пока он натягивал на себя одежду. Оно всё еще билось в мелком ознобе, когда он аккуратно и бесшумно закрывал дверь своей комнаты. Оно всё еще не слушалось его, когда она почти на цыпочках крался мимо ее комнаты. Оно странно дернулось, остановилось на секунду возле ее двери. Он вслушался в тишину, стараясь угадать, что таит за собой эта стена. А потом вновь сорвался с места, уже не заботясь о громкости своих шагов. Сбежал с лестницы вниз, ворвался в коридор, натянул на ноги сандалии и успокоенный вышел на улицу.
Жаркий воздух был и тут. Вязкий, недвижный воздух, сквозь который было так сложно пробираться. Надо идти к морю, на пляж. Там будет прохладно, холодный кислород моря остудит его пыл и голову. Подавив в себе желание повернуть голову в сторону дома и заглянуть в окно ее комнаты, он почти выбежал за ворота дома, быстром шагом направившись вдоль по тротуару. По дороге он купил в автомате холодную содовую и тут же выпил все содержимое банки. Он едва ощущал, как обижигающе-ледяная жидкость облегает стенки его горла. Тщетно было остудить себя этим. После выпитого в теле, казалось, ничего не осталось. Будто он выпил воздух. Недовольно выбросив пустую жестяную банку в урну, он угрюмо последовал на пляж. За успокоением.
Ночной город был необычайно тих и глух. Горели лишь редкие фонари и витрины круглосуточных магазинчиков, возле которых стояли аппараты с напитками. Слышался далекий шум моря, похожий на что-то ирреальное, пустое, космическое. Словно и не было рядом этой воды. Этих волн, этого огромного, таящего в себе неведомость чудовища. Он всегда бредил морем, тяготил к нему, испытывал странную, неопределенную страсть. Когда заходишь в его неспокойные, холодные воды, кажется, тело обволакивает странная, гладкая ткань, которая немного колет, врезается в поры. С каждым шагом оно поглощало тебя все больше, до тех пор, пока твое тело не норовило раствориться в его огромном желудке. Но сейчас он шел туда за другим. Не хотелось вновь погружаться в его ледяные воды, чувствуя, как все тело сводит немой судорогой, как душа захлебывается от внезапно нахлынувшего стеснения в области грудной клетки. Он знал, что если сейчас войдет в море, уплывет далеко, на самую глубину, к горизонту, к пустоте. Подальше отсюда. Подальше от нее.
Подходя ближе к набережной, Дейдара чувствовал, как легкие начинают наполняться тугим морским воздухом. Он был необычайно свеж и сладок, утолял жажду лучше любых газировок. Легкие словно наполнялись им изнутри, становились такими неощутимыми, смешивались с ним, являлись одним целым с этим воздухом. Это лучше, чем вбивать в себя никотиновый дым, ощущая, как он в точности облегает стенки твоих внутренних органов.
Наконец он почувствовал, как ступни начинают проваливаться в мягкую плоть, как в сандалии забиваются горсти песка, как тяжело становится ходить, как мгновенно подуло на него свежестью морского бриза. Море было спокойным, почти без волн. Его воды медленно подбегали к берегу и неловко с быстротою уходили вглубь, уступая дорогу другим. Луна, висевшая над морем, застыла, словно в задумчивости. Сегодня она казалось на удивление высокой и маленькой, обрамленной, словно голова королевы короной, вкраплениями маленьких звезд, будто обеспечивающих ей таинственное, иллюзорное сияние.
Городской пляж всегда был тихим. Его мало кто посещал, когда каждодневно видишь перед собой море, тебе начинает надоедать один лишь намек на него. Дейдара почему-то выходил из числа этих людей. Он был влюблен в море всем своим естеством. И разве что только Ино могла восполнить эту глупую, иллюзорную любовь, занимавшую всю его душу.
Он сел прямо перед морем, на мягкий песок. Наконец тело перестало дрожать, внутри, в области груди что-то утихомирилось, стало так спокойно. И он ясно ощущал в себе медленную пульсацию крови по венам, тихие удары его сердца и сокращение мышц. Его организм возле моря был единой, цельно и идеально функционирующей машиной, работающей без сбоев на ненужные эмоции, заставляющие сердце бешено колотиться, а легкие иссыхать от нехватки такого нужного кислорода. За это он любил море. За это и за то, что оно так приятно проглатывало тебя. В нем, внутри него он ощущал себя таким безмерно маленьким по сравнению с этим миром. Потому что сколько бы он не плыл, пытаясь достигнуть линии соприкосновения воды с небом, она всё ускользала от него, а тело выбивалось из сил. По этой причине он и записался в младшей школе на плавание. Чтобы стать более выносливым в воде. Но сколько бы первых мест и наград он не получал после заплывов, он никак не мог приблизиться к горизонту, к той самой линии, где синева становится единым целым, где море срастается с небом, становясь с ним нерушимой субстанцией. Иногда он хотел стать морем. Чтобы понять его. Чтобы ощущать в себе эту всеобъемлемость и пустоту, чтобы прочувствовать глубины своей бездны. Чтобы смотреть на небо, на солнце, вечно видя его безумное сияние, великолепность его простора, границы его бесконечности.
Он вдруг ощутил огромность своего одиночества в границах целого мира. Сколько бы ни старался человек, сколько бы ни тренировал свое тело, сколько бы ни развивался, ему никогда не стать целым миром. Никогда не познать его цельность и глубину. Море слишком огромно, чтобы переплыть его в одиночку. Земля невообразимо большая, чтобы пройти ее вдоль и поперек пешком. Пустота, что простирается в душе, никогда не сравнится с пустотой и небытием космоса. Его страдание, каким бы не было значимым оно для него, никогда не будет настолько цельным и огромным, как Вселенная. Оно всего лишь зиждется в границах его тела, не выходя за его пределы. Всё в человеке глупо и несовершенно лишь потому, что заключено в границах его бренного тела.
Дейдара глубоко вдохнул в себя обжигающий, захватывающий всё естество холодный морской воздух и лег на песок, широко раскинув руки в стороны, ладонями вверх. Звездное небо являло собой бесконечность. Но каким бы огромным оно ни было, то, что сейчас видел он – лишь кусок, обрывок, лишь границы его зрения. Он не мог заглянуть туда, дальше, за горизонт. Он не мог смотреть на триста шестьдесят градусов вокруг себя. Он не мог объять небо. Он не море.
Так же и с Ино. Сколько бы ни старался, а проникнуть вглубь ее жизни, в тайники ее сердца не мог. Он часто думал, зачем ему сдалась эта Ино? Почему именно она? Почему из всех девушек, которые ходят по земле именно она вызывает в нем это дикое желание познать ее? Он только чувствовал, что внутри нее спрятано что-то огромное и бесконечное, чего невозможно увидеть обычным, человеческим взором, для чего требуется сверхчеловеческая сила. Просто так ее никак не познать. Разгадать ее почти невозможно.
Дейдара впустил вглубь себя очередную порцию морского воздуха. Было так спокойно, несмотря на все эти отчаянные мысли о его собственном несовершенстве и о совершенстве всего человечества. Он чувствовал, как его тело, наполняясь этим приятным, сладким воздухом, становится легким, невесомым, превращается в нечто инородное, несуществующее. Его тело переставало быть телом, оно становилось материальной точкой. Оно просто было одним целым, большим, единым целым. Гармонично слаженным, работающим без сбоев. Механизму неведомы чувства. Ему неведомы были сейчас свои прежние мучения и страдания. Ему неведома была Ино. Казалось, он вовсе забыл о ней, о ее существовании, о тех чувствах, что она в нм вызывала. Он знал единственное – его организм работает так слажено, потому что она появилась в его мире. Потому что она оказалось рядом. Потому что она странным образом завладела его волей. Он жил, дышал, говорил лишь по ее молчаливой воле, с ее бессловесного согласия. Он был плодом ее воли, ее верным слугой.
Сейчас он был как будто един. С миром. С небом. С морем. С самим собой.
С ней.