Параллель. Боль в тебе. Интерлюдия.

Со всей стремительностью, на которую было способно ослабшее, измученное тело, она нервно натягивала на себя одежду, смятую в порыве дикости его прикосновений, того, кто сейчас за стенкой смывал с себя грязь и скверну. Ее грязь и скверну.
Ломкие, длинные пальцы с аккуратным покрытием черного лака на ногтях, цеплялись за застежки. От спешки, она едва могла застегнуть пуговицы на клетчатой юбке. Она дрожала всем телом, словно в ознобе. Она ничего не чувствовала, кроме желания поскорее скрыться с этой чудовищной комнаты, которая была знаком ее падения, ее дном, ее греховности. Вся эта комната лишний раз напоминала, насколько низменна она и порочна. Она стремилась отмахнуться от этого видения ее рухнувшего мира, который пепелищем тлел у нее на глазах, забивая следы своего праха в легкие.
Наконец справившись с одеждой, кое-как поправив растрепавшиеся волосы, она схватила сумку, осторожно вышла за дверь, не взглянув напоследок на комнату, не прислушиваясь к звукам ударяющейся о пол душевой кабины и облегающей его тело, того, кто ее растерзал, воды. Черные туфли на высокой шпильке, - последний писк моды, на который она копила несколько недель, работая сверхурочно, - невозможно жали. Они словно в тисках, с двух сторон, стремились сжать до размеров атома ее ступни. Ей казалось, что они натрут ей мозоли до крови, настолько жутко неудобными они были. Она еле шагала, пытаясь побыстрее минуть чрезмерно длинный коридор со вставленными в него пошлыми дверьми разных расцветок. Лав-отель – тот же публичный дом, только на добровольной основе. И хотя все стены были плотно звукоизолированны, ей всё равно казалось, как она слышит сотни, миллионы чужих признаков падения, предательства собственных «я» во имя сиюминутных ощущений. Оргазм всегда длился мало, невозможно мало. И ради него столько людей предают себя. Ради жалких секунд мгновенного наслаждения, после которого приходит пустота.
Она старалась шагать быстро и ровно, но колени то и дело сгибались под тяжестью тела, которое вмиг стало непосильной ношей. Она еще не оправилась после всего произошедшего, не пережила его до конца. Ее тело хотело покоя, оно радо было бы и дальше лежать на круглой кровати, дрожа каждым атомом, чувствуя, как медленно возвращаются силы, но душа, измученная, растерзанная на куски, преданная душа, гнала ее прочь из этих порочных стен, подальше от человека, который ее опустошил, поселил внутри грязную и звенящую бездну. Чернота ее души, вся ее скверна, весь прах ее настоящей сущности – он всё это растерзал, уничтожил. Он не просто проникал внутрь ее естества в порыве первобытного акта псевдолюбви, он залез прямо в ее душу, тайфуном там всё разрушил и оставил ее, растерзанную, на съедание диким ветрам и бурям, которые своими нитями больно сжимают кожу.
Она осталась с дырой внутри, зияющей, кровавой дырой. С ней так сложно было двигаться, дышать, она занимала всё важное пространство тела, она гудела своей пустотой, она лишний раз доказывала, насколько ее существо прогнило изнутри.
Казалось, еще шаг – и она рухнет прямо на пол, в коридоре лав-отеля, и больше не сможет встать. Она умрет тут, в этом храме греха и первобытности, царстве пороков и низменности, окруженная сотнями совокупляющихся тел. Сделав над собой неимоверное усилие, она очутилась в маленьком холле, в котором устало орудовала шваброй горничная. Сакура стыдливо опустила взгляд в пол, начищенный до блеска так, что можно было разглядеть свое отражение, и прошла к выходу. Ей было стыдно смотреть кому-либо в глазах, пусть даже это всего лишь старая горничная в лав-отеле. Она ощущала себя голой, абсолютной голой. Автоматические двери раскрылись перед ней, она быстро и широко шагнула на улицу, на ночной асфальт, ощутив, как легкие наполняются запахом ночной жизни, мгновенной и необузданной.
Сакура вздрогнула от прохлады ночи, сложила руки на груди и зашагала осторожно ступая, чтобы не упасть, по асфальту. В спешке уже не возникало необходимости. Если Дейдара не настиг ее, пока она шла по коридору, невозможно длинному и не желающему заканчиваться, значит, он вовсе не пойдет за ней. Значит, это лишний раз доказывает, что он просто воспользовался ей, назначил ей унизительную роль замены.
Воздух свободы, молодости и необузданности забил ноздри, подобно кокаину. Сакура вдыхала его внутрь себя, беззастенчиво и жадно, подставляя лицо чернеющему в вышине небу, словно моля Господа дать ей этот воздух весь, до остатка. Она питалась этим воздухом ночных улиц, пропитанным выхлопными газами машин, наполненным шумом музыки всевозможных пабов и баров, ночных клубов и шумных кафе. Она хотела наполнить всю себя этим угарным воздухом, чтобы больше не ощущать пустоту внутри, чтобы ее высохшее море вновь заполнилось влагой.
Сакура на ходу достала из сумочки, доверху заваленной всяким хламом, пачку сигарет и зажигалку. Не останавливаясь, она закурила, глубоко и долго затянувшись. Легкие наполнились таким привычным и уже необходимым дымом, который токсичными парами их медленно разрушал. Сигаретный дым - еще один наполнитель ее скверной и пустой души, он составлял почти всю ее сущность. Он был необходимым катализатором, который вмиг обострял все ее чувства. Он был признаком того, что она взрослая и независимая, что она может себе позволить слоняться по ночным улицам большого города, ходить по клубам и спать с кем угодно. Ей становилось легче. Зияющая пустота внутри постепенно сжималась, уменьшалась и уже не так ощущалась, как прежде. Она шла по улицам ночного города, среди потока завсегдатаев ночных улиц, его обитателей, жителей, его частей, жалких и ненужных. Шла и курила, ни о чем не думая. Туфли перестали жать, ноги – болеть, душа – кричать и плакать, сама Сакура – думать и чувствовать. Всё стиралось и уходило вглубь необозримого океана, исчезало в водовороте, в причудливом дыхании ночного города, в белом облаке сигаретного дыма. Она крепко затянулась, с наслаждением прикрывая глаза. Едкий дым крепких сигарет больно бил по венам, проникая внутрь легких, разрушая их внутренние стенки, кроша их в мелкий пепел. Она вспомнила, как первый раз попробовала курить. Сасори утащил у отца пачку табака, и они вчетвером с интересом пробовали затягиваться, подражая взрослым. Ей было двенадцать, и у нее жутко закружилась голова, когда она затянулась. Она чувствовала легкий приступ тошноты, но старалась быть невозмутимой, давясь от кашля и недостатка чистого воздуха. Она тогда подумала, что больше никогда не возьмет в рот эту дрянь. А потом всё же взяла, три года спустя. Взяла и больше никогда не отпускала. Маленький, красный огонек тлел на конце сигареты, выделяя ее из ночной мглы. Город только готовился впустить ее в непроницаемую бездну пороков и разврата. Было около половины десятого, двери ночных клубов лишь открывались для многочисленных посетителей, которые лениво, группами, выныривали из уютных кафе.
Сакура докурила сигарету и бросила ее прямо на асфальт, наступив на тлеющий останок ногой. Она раздумывала, куда бы ей деть свое бренное тело, только что вероломно использованное, поруганное, попранное. Табак на мгновение подарил ощущение иллюзорного тепла, и оно вновь рассыпалось на тысячи мельчайших осколков, превратилось в кучку праха у ее ног. Вновь вернулось чувство потерянности в огромном океане забвения. Она чувствовала, что тонет, что беспомощна и беззащитна. После сигареты стало вдвойне хуже.
Она могла бы сейчас пойти в ночной клуб, как всегда делала в таких безвыходных ситуациях, когда чувства душили безразличие, дарившее ей свободу. Но сейчас не хотелось. Совершенно не хотелось извиваться и двигаться в ритме танца телом, что немногим ранее принимало в себя капли чужого отчаяния и боли. Она была переполнена его чувствами, его безумием, его любовью не к ней. И она буквально физически ощущала всё это внутри себя. Части его, обломки его галактики, его бездны. Он исторгнул в нее всю свою грязь и скверну, что росла и копилась в нем день ото дня.
Сакура остановилась. Срочно требовалось скрыться куда-нибудь от этого колющего холода и бесприютности ночного города. Она увидела на противоположной стороне дороги кафе, что тепло привлекало золотым светом в окнах. Там почти никого не было, лишь какая-то компания студентов. Она уверенно направилась туда, быстро перебежав дорогу, насколько это возможно было на ее каблуках.
Оказавшись в тепле, она глубоко вздохнула. К ней тут же подбежала услужливая официантка, скромно и доброжелательно улыбающаяся. Харуно с трудом ответила на ее услужливость и вежливость натянутыми уголками губ и прошла к самому дальнему столику, в конце помещения, проведенная туда услужливой девушкой. Та, видимо, поняла, что ей хочется просто побыть в одиночестве.
Сакура села за столик. Он располагалась возле окна, так что она могла беспрепятственно наблюдать за улицей. В таких тихих, уютных заведениях только и остается, что наблюдать из окна за бурно бушующей в ночном городе жизнью. Официантка предложила меню, но Сакура тут же отвергла его и попросила кофе с творожной запеканкой. Она знала – в таких местах всегда есть кофе и творожные запеканки. Официантка улыбнулась и тут же удалилась выполнять поручение.
Сакура уселась поудобнее, украдкой начав наблюдать за шумной компанией студентов. В их счастливых и искренних лицах не было ни намека на боль. Они все были частью одного целого – безудержного счастья, и с удовольствием проявляли это счастье, громко смеясь и разговаривая. Она подумала, что ей такое простое и человеческое счастье попросту недоступно. Всё ее счастье утоплено в спиртных напитках и вдавлено в поверхность пепельницы.
Через несколько минут горестных раздумий и мучительных наблюдений за чужим счастьем, Сакуру вывел из тягостных мыслей терпкий и приятный запах горячего кофе. Официантка с мягкой улыбкой поставила перед ней белоснежную чашку с дымящимся напитком, маленькую тарелочку с кусочком творожной запеканки и десертную ложечку. Все это было таким светлым, вкусным и теплым, что Харуно тихо улыбнулась. Она поблагодарила девушку, после чего так оставила ее в покое.
Медленно, кусочек за кусочком, отправляя себе в рот тающую на языке консистенцию, Сакура думала, что впервые сидит в настолько тихом и уютном месте в одиночестве. Сегодня с Дейдарой они были в похожем месте, но те часы казались ей мукой, она непрестанно курила, пыталась завязать разговор и постоянно уходила в помещение кафе, к бару, где заказывала себе по чарке саке. Она знала, что не пьянеет, сколько бы она не выпила и пользовалась этим. Чтобы по-настоящему стать неадекватной, ей требовалось всё и сразу, а саке лишь успокаивало нервы и напряжение. Она дрожала всем телом, каждым суставом, идя на это свидание. Она знала, чем всё кончится и чувствовала, что совершила невозможную ошибку. А потом тут же себя уговаривала, что она не ошибается, она помогает справиться с болью любимому человеку, принимает часть его мучений на свою долю. Как оказалось, его мучения необъятны. Она сделала только хуже.
Она винила себя не за то, что пошла на это. Ни за то, что поддалась. Она винила себя только в том, что не смогла бескорыстно принять его отчаяние, понять его боль, облегчить его ношу. Она проявила свои истинные чувства, хотя должна была думать лишь о нем, лишь о том, чтобы ему было легче.
Она не смогла. Она слабая.
Сделав глоток терпкого, обжигающего горло кофе, она со всей внезапностью поняла, что предала саму себя. Она свято верила в свою любовь к Дейдаре, она всегда жила лишь верой в это чувство, руководствуясь им во всех своих поступках. И сейчас, забыв на мгновение про то, что любит, она возненавидела его за то унижение, которое он ей уготовил. Она была не более чем жалкой заменой, новой игрушкой, которая никогда не станет той, что валяется, разорванная, в мусорном ведре. Он поставил ее на самый низкий пьедестал, уготовил ей унизительнейшую роль шута. Он показал, как не уважает ее. Действительно, совсем не уважает.
Она его не винила за это. Будь она на его месте – она бы тоже себя презирала. Хотя и в своей шкуре она иногда порицает себя за то, что спит почти с каждым встречным. Она перебывала в сотнях чужих постелях и сотни чужих тел ее ласкали. У такой девушки, как она всегда соответствующая репутация. Она знала - много читала об этом, - что такие, как она – одноразовые. Сегодня на нее кидаются все, потому что она легкодоступна. А завтра она будет сидеть в одиночестве, потому что никому не нужна женщина, перепробовавшая сотни чужих тел. Но ей было почти всегда всё равно. А теперь… Теперь его поступок был сродни пощечине, как плевок прямо в лицо с едким и громким замечанием, от которого никак не скроешься: «Ты шлюха».
Она спала не потому, что была шлюхой. Не потому что, любила каждого из того, с кем спала (а ей всегда казалось, что любит, - секундное, иллюзорное чувство). Она спала потому, что хотела тепла. Потому, что надеялась каждый раз с глупой, детской наивностью, что этот раз не первый и последний, что этот человек действительно увидит ее настоящую, погребенную глубоко внутри. Увидит, выудит, раскроет. Она спала с ними потому, что хотела, чтобы кто-то из них однажды сказал, какая она красивая, милая, смешная. Нужная и любимая.
Потому что никто никогда так не говорил.
А она изо всех сил старалась, чтобы именно так о ней говорили.
Но шлюхе никогда не скажут таких слов.
Ее никогда не обнимут. Ей никогда не подарят цветов. Ради нее никогда не совершат глупости.
И она никогда не будет до слез радоваться от того, что любима.
Ее удел – короткие ночи в лав-отелях.
Ее роль – унизительная замена, бутафория настоящих чувств.
Она еще раз отпила немного кофе. Компания студентов неожиданно поднялась и с шумом скрылась за дверьми кафе, громко благодаря официанток. Они были немножко пьяны и молоды. А еще безудержно счастливы. Сакура тоже была немножко пьяна и даже моложе, чем они. Но ей ни за что бы не пришло в голову горячо благодарить ту милую официантку за то, что услужливо ей улыбалась. Да и что ее жалкая молодость, когда внутри она невозможно старая, отчаявшаяся и разочаровавшаяся в жизни женщина? Точнее, не женщина. Это слово слишком солидно для нее. Она просто старая проститутка, которую никто не хочет покупать, лишь жалкие извращенцы за не менее жалкие гроши.
Она любила Дейдару. Именно так, как любили в книгах и фильмах. Любила гордо, страдая и мучась, испытывая нечеловеческие, высокие страдания, которые были сложны, непонятны и выше всех человеческих испытаний вместе взятых. Ей так казалось. Очень долго она упивалась этой ложью, а теперь вдруг осознала, что ее чувство более приземлено. Оно приземлено, но оно всё-таки есть именно тем, что все называют «любовью». Она готова ради него на всё. Отрезать руку, ногу, вырвать сердце – всё, что угодно, прямо сейчас, без колебаний. Именно поэтому она позволила ему. Она думала, что так станет лучше, легче. Она думала, что это будет актом жертвоприношения его боли. Она думала, что он забудется, успокоится.
Поэтому она позволяла кусать себя в темноте лав-отеля. А он именно кусал, а не целовал. На внутренней стороне губы, наверное, осталась отметина, она даже почувствовала в первые секунду привкус ржавчины. Он неистово бродил руками по ее телу, сжимал и стискивал ей груди, щипал ее, покусывал шею, стараясь делать это легко, безболезненно, а ей всё равно было больно. Она знала, он хотел растерзать ее, убить. Он едва сдерживался, чтобы не откусить кусок кожи от нее. Он хотел, чтобы она перестала существовать. Хотел причинить боль в угоду своей боли.
Она была готова.
А вместо этого он ограничился животным, первобытным актом, грязным и примитивным.
Он ничего не чувствовал. Она видела это в его лице отчетливо. Он был далеко, не с ней.
Он был мыслями с той странно-замкнутой и кого-то пугающе напоминающей девушкой, Ино.
У Сакуры было странное ощущение, что эта девушка уже бывала в ее жизни и тоже неосознанно отбирала нечто дорогое. Это была давно, в Токио, жизнь в котором она едва помнила. Глаза Яманако казались смутно знакомыми. Непроницаемая, стеклянная голубизна, болезненная и истощенная. При первой встречи она не придала этому никакого значения. А сейчас неожиданно вспомнив ее, задумалась. Она даже забыла на мгновение о Дейдаре и том, что мучило ее. Она пыталась вспомнить, правда ли этот строгий, болезненный взгляд страдания и боли был там, в прошлой, жаркой жизни в большом городе, где она видела столько страшного?
Помотав головой и решив, что не стоит сейчас думать об этом, она вновь сделала глоток кофе.
Дейдара был всем ее смыслом. И так было всегда, с самой первой встречи с ним, когда незнакомые мальчишки кидались в нее камнями, а она мужественно стискивала зубы и делала вид, что не замечает ударов. Не чувствует боли. Но ей было больно до слез. До крика. Кто-то кинул в ее лоб большой булыжник, назвав уродиной, и она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать от оскорбления и дикой боли, что пронзила лоб. Он тогда неожиданно ворвался в ее мир, разогнал мальчишек, набив и себе и им шишки, и улыбнулся ей – светлой, доброй и лучистой улыбкой. Он был миниатюрным солнцем.
Сакура улыбнулась от внезапно нахлынувшего воспоминания. Это было так давно, а кажется с того момента минуло лишь несколько секунд. Кажется, она всё еще была той слабой и беспомощной девочкой, которая считала себя некрасивой, потому что другие так думали.
Она оцепенела. Уставилась в точку пространства и вспомнила детский голос, который с важной убедительностью твердил ей: «Ты очень красивая!» И эти выцветшие глаза, смотрящие на нее с настоящей улыбкой и блеском в глазах. И боевой оскал, лучистый, настоящий. И грозно сдвинутые светлые брови на переносице. «Ты красивая! И не слушай никого! Они завидуют!»
Нет. Не могла это быть Ино. Не могла та боевая, уверенная в себе девочка быть этой замкнутой и отчужденной Ино. Та девочка была ярко выраженным лидером, а эта взрослая девушка – тенью, посредственностью, в которой и есть только одно замечательное – выражение мировой скорби во взгляде. Нет.
Она нервно сделала очередной глоток кофе. Не стоит об этом думать.
А назойливая память распорядилась иначе. Перед мысленным взором встала картина со стертой и давно забытой кинопленки ее жизни. Картина горящего закатом неба, ее запачканных кровью коленок, разодранных и поцарапанных. Она сидела на песке, возле моря и плакала. Плакала от того, что ее никто не любит и никто не хочет с ней дружить. И тот странный, солнечный мальчик снова ворвался в ее жизнь. На этот раз с ним был другой мальчик, которого она стеснялась, потому что он смотрел на нее с презрением, и она слышала, как шептал Дейдаре, что она жуткая девчонка и что все девчонки на самом деле инопланетяне. А он не послушал. Подошел к ней и сказал, что плачут только слабаки, а она ведь не такая, раз мужественно терпела удары неприятелей в тот раз. И она сразу стерла с лица слезы и с готовностью пообещала, что не будет больше никогда плакать. Почему-то ему хотелось обещать, обещать и обещать, живя во имя выполнения этих обещаний. Они как-то невзначай стали дружить, хотя она вовсе не помнила, чтобы он говорил ей, как делали все дети: «Давай дружить!» Она даже имени его поначалу не знала, они не спрашивали имен друг друга. Это было неважно и незначительно. Имена они узнали уже в самом процессе общения. И это казалось более чем естественным.
Сакура вновь застыла с легкой улыбкой на лице. Хотелось бы вернуться в те дни, заново пережить всё то хорошее, что она познала вместе с ним, Сасори и Саем. Тогда всё было ярким, вкусно пахло, цвело и пело. Тогда если ты ел яблоко, то оно непременно было сочным, крепким и аппетитно блестело кожурой на солнце. Тогда если улыбка – то непременно радостная. Тогда не было насмешек и зла, обмана и лжи. По крайней мере, они быстро забывались.
Сакура вспомнила, как впервые увидела мать Дейдары. Струящиеся, длинные волосы такого же цвета, как у него. Добрые, улыбающиеся глаза, такие же голубые, как у него, глубокие, необъятные, как море. У его матери были теплые, нежные руки, и она была невообразимо красива и всегда казалась веселой. Сакура хотела походить на нее, думала, что когда вырастет – станет такой же. Обаятельной, милой, всегда улыбающейся. Дейдара любил свою маму. Любил беззаветно. Она помнила, как он с радостными криками подбегал к ней, когда встречал ее на улице идущей в магазин. Весь в синяках и ссадинах, радостный, задыхающийся от восторга, он кричал ей издали, махал рукой и бежал сломя голову. Он улыбался, кидался в ее объятья. Смеялся и начинал что-то тараторить. А она гладила его по голове, улыбалась, выслушивала и принимала всё на веру, даже самые незначительные и выдуманные истории. Сакура завидовала. Ее мама никогда не верила тому вздору, что она болтала. И почти всегда раздраженно говорила, чтобы она замолчала, иначе у нее еще больше разболится голова.
Разум Харуно атаковали ненужные, страшные воспоминания.
Ее мать была чем-то серьезно больна. Хотя сейчас Сакуре казалось, что она сама напридумывала себе кучу болезней, отчего и умерла так рано. У нее постоянно болела голова, был бледный и болезненный вид, она никогда не выходила на улицу в сильную жару, в сильный ветер, в сильный дождь, почти в любую погоду сидела дома с болезненным видом и тупо пялилась в телевизор. Она почти не занималась воспитанием Сакуры, а если занималась, то лишь в грубой форме. Она всегда ругала ее и была чем-то недовольна. А однажды, Сакура запомнила это на всю жизнь, она ударила ее в истерике и прокричала что-то насчет того, что она испортила ей жизнь и что лучше бы она своевременно сделала аборт.
Сакура нервно вытащила из сумки пачку сигарет и зажигалку. Ну почему именно сейчас надо было вспомнить? И почему на ряду со светлыми и добрыми воспоминаниями в памяти всплывают эти ужасные картины, которые она хотела бы забыть?
Они уехали из Токио, потому что Сакура проявила жестокость к какой-то девочке из детского сада. Она точно не помнила, кто это был, помнила лишь, что безмерно ей завидовала, а потому они с другими ребятами решили проучить ее. У всех них тоже были какие-то свои мотивы, но она не хотела их знать. Она помнила, что они забрасывали ее землей. Решили устроить похороны под видом игры. И уговаривали ее подло и вероломно быть главной в этой игре. Главной в роли покойницы. Она, видимо, не подозревала ничего страшного под этим. Потому что с радостью согласилась.
А они закидывали ее землей, били ее по тянущимся к солнцу рукам, пинали ногами, чтобы она не вырывалась и не убегала. Она была избита до крови. Избита и, кажется, потом с ней работали психологи. И Сакуру увезли сюда. Чтобы как-то замять это дело, отцу пришлось пожертвовать хорошей работой в Токио. Мать тогда на нее кричала, когда история вскрылась. Кричала и обзывала самыми последними словами. А потом как всегда плакала и сетовала на головную боль. А Сакура тихо плакала, потому что после всего совершенного чувствовала свою вину и невозможность извиниться перед той девочкой.
Харуно закурила. Надо было бросать, подумала она, но что толку, она хотела это сделать уже тысячи раз.
Ее мама умерла, когда ей минуло шесть, после года жизни в этом городе. Она не плакала. Совершенно не хотелось. Она ничего не чувствовала. Ни печали, ни радости. Ей казалось, что ничего не изменилось. Просто стало немного тише. Она не плакала. И отец не плакал. Даже бабушка не плакала. Плакал только какой-то незнакомый ей мужчина, которого она тогда видела в первый и последний раз. Наверное, это был ее любовник, а может самая большая любовь в ее жизни. Она мало знала о своей матери. Знала только, что случайно переспала, в пьяном состоянии, с ее отцом и забеременела. Сакура появилась случайно. Ее не должно было существовать изначально. Она нелепая ошибка.
Харуно усмехнулась, глубоко затянувшись. Неудивительно, что вся ее жизнь такая нескладная и неправильная. Ее никто не любил. Она видела материнскую ласку в руках другой женщины, чужой и далекой. Она видела добро лишь от Дейдары, она слышала похвалу лишь от той девочки, странно похожей на Ино, она была любима по-настоящему лишь отцом, которые после смерти матери мучился с ней. Она просто чья-то нелепая ошибка.
Поэтому ею пользуются.
Поэтому ей можно наплевать в душу.
Поэтому она такая грязная. И любовь ее низменная и грязная. Эгоистичная и некрасивая.
Нелепая и жалкая история нелепой и жалкой жизни.
Взрослые девочки не плачут. Взрослые девочки ярко красят ресницы и веки, аккуратно подстригают ногти, измалевывают себе всё лицо, чтобы спрятать свою истинную личину маленькой и нуждающейся в тепле девочки.
Она тоже взрослая девочка.
Она не заплачет.
Скупая, черная от туши, слеза упала с ресниц, прокатилась по щеке и рухнула на поверхность стола.
А за ней вторая такая же.
А потом еще и еще.
И вот уже плечи трясутся, пальцы дрожат, стискивая истлевающую сигарету, она низко опустила голову, подперев ее ладонью.
Губы сжимала, кусала, до боли, пыталась сдерживаться.
Пыталась успокоиться.
Тщетно.
Вокруг всё тщетно. Попытки быть сильной тщетны, попытки жить нормальной жизнью тщетны. Вся жизнь одна сплошная тщетность.
Кто-то участливо коснулся ее плеча. Она вздрогнула, подняла голову и увидела рядом с собой ту милую и добрую официантку, которая с беспокойным участием улыбалась ей. Она смотрела на нее с пустотой в глазах, пытаясь изобразить на лице участливость. Она протянула ей белый, невыносимо белый платок. Сакура долго смотрела на этот кусочек ткани, дрожа всем телом и пытаясь успокоиться. Белый. Невозможно чистый. Настолько чистый, что слепит в глаза. Казалось, если она не перестанет смотреть на этот маленький клочок чистоты, она ослепнет.
Она грубо оттолкнула от себя протянутую с платком руку. Вдавила сигарету в пепельницу. Нервно выудила из кошелька все деньги, что там были, вплоть до мелочи, со стуком положила на стол и вышла, выбежала, едва ступая на высоких каблуках.
Она бежала долго. Ночной воздух бил ей в лицо, забивался в ноздри, хватал ее волосы, запутывая их. Ей было так больно и сложно бежать на высоких каблуках, что она едва не споткнулась пару раз. Туфли жали, ноги всё еще дрожали от нервного напряжения.
Она остановилась, когда начала задыхаться. Остановилась, отдышалась, жадно глотая прохладный ночной воздух, и вспомнила, что оставила на столе пачку сигарет с зажигалкой.
А еще отдала все свои деньги.
Она зашагала по тротуару, спокойно и медленно, раздумывая, как ей возвратиться домой.
Вновь хотелось курить, как всегда это бывало по ночам, стоило только свежему, ночному воздуху забиться в легкие.
Тот белый платок был оскорблением. И лицо официантки было очередным плевком в душу. Ей не нужна чужая жалость и участие, снисходительные улыбки и чистые платки.
Навстречу ей шли люди, пьяные завсегдатаи ночных улиц. Они пялились на нее с нескрываемым интересом, иные смеялись прямо в лицо, а кто-то унизительно перешептывался за ее спиной и показывал пальцами. Она будто не слушала. Прекрасно знала, что выглядит, как шлюха с размазанной косметикой по всему лицу, в короткой юбке, сетчатых колготках и туфлях на высокой шпильке.
Надо было возвращаться домой. Хотя бы пешком, но идти назад, в свою комнату. К себе. В укрытие. Там ей будет тепло, там она сможет спокойно поплакать без лишней, ненужной участливости.
В голову пришла спасительная мысль. Она выудила из сумки телефон, быстро нашла нужный номер и приложила трубку к уху.
Гудки длились долго и тяжко. Словно это были вовсе не гудки, а чей-то пульс, слабый, умирающий.
Когда же на том конце линии взяли телефон, ей показалось, что ее пульс тоже остановился с этими гудками.
- Ты на часы смотрела, Харуно?! – взревел раздраженный голос, сонный и гневный.
Она по привычке засмеялась, вновь начав строить из себя дурочку.
- Прости, я думала, ты опять с какой-то красоткой.
- Чего тебе надо?
Сакура оцепенела, остановилась и уперлась пустым взглядом в пространство. Она стояла прямо посреди тротуара и раздумывала. Чего ей надо? А правда, что ей, собственно, нужно? И зачем она звонит ему? Почему именно ему? Потому что больше некому, потому что только Сасори может спасти ее? Почему именно он? Потому что Дейдара уже никогда не будет ее спасать?
- Ты что, заснула? – раздраженно послышалось в трубке.
- Забери меня отсюда, - медленно и четко, с расстановкой произнесла она. – У меня нет денег и сигарет. Мне холодно и ноги ноют. Меня час назад унизили. Мне просто кто-то нужен, - ее голос едва не сорвался на истерический шепот, вновь захотелось плакать от жалости к себе. Никчемная, жалкая, низменная, просто шлюха, она стояла посреди тротуара ночного города, чувствуя себя голой, а вокруг ходили люди и пялились на нее во все глаза, насмехались, заглядывали ей прямиком в растерзанную, пустую душу и смеялись. Смеялись над тем, насколько она была несчастна, глупа, доверчива. Голос на том конце линии заставил вздрогнуть:
- Диктуй адрес.

У него в комнате было тепло. У него всегда было тепло. Как только она увидела подъезжающую к ней черную машину, марки которой она никак не могла запомнить, на нее накатила странная волна тепла. Она почувствовала себя намного лучше. Туфли перестали странным образом натирать ступни, гусиная кожа разгладилась, она перестала подпрыгивать на месте от холода. Мгновенно всё стало намного лучше.
Когда она садилась к нему в машину, кто-то на противоположной стороне улице засмеялся и показал дерзко рукой в ее сторону. Послышались крики и улюлюканья. Сакура хотела было крикнуть что-то в ответ, чтобы не оставлять просто так такое унизительное оскорбление, но почувствовала, как рука Сасори требовательно сжалась на ее запястье. Он приехал спасти ее. Она послушно залезла в машину, стискивая зубы от проклятий, что рвались наружу. Она знала, что выглядит страшно, ужасно, словно накачавшаяся наркотиками шлюха. А он молчал. Он казался злым и сердитым, как после разговоров с собственным отцом. Он яростно надавил на газ, стиснул в руках до отказа руль и на бешеной скорости помчался вперед, прочь из этого жалкого, низменного города, туда, в тишину, к морю.
У него дома было тепло. И уютно. Может, всё дело просто в том, что его родители достаточно состоятельные люди, она не знала, но у него было много диковинных и дорогих вещей.
Она наконец смогла принять душ и смыть с себя следы позора и унижения. В тесной душевой кабинке, стоя под струями горячей воды, она ощущала, как с нее уходит вся скверна, что облепила тело. Она будто вновь родилась. Прижимаясь голым телом к кафельной плитке душевой кабины, чувствовала, как по коже проходит приятная волна умиротворения, спокойствия и расслабленности. Она перестала помнить события этой ночи, перестала терзаться воспоминаниями и осознанием своей никчемности и своего ничтожества. Она была спасена.
Он дал ей свои вещи. Надевая их, Сакура краснела, потому что несмотря на многократную физическую близость с мужчинами, настолько интимного момента в ее жизни ни разу не было. Она надела его толстовку и пижамные штаны. Ощущая на тощем, голом теле, всё еще хранящем успокоение и тепло горячей воды, следы его запаха, она думала, что это намного ближе и больше походит на тепло, чем то, что она обычно делала с парнями. Ей было неловко, она вышла из ванны красной с ног до головы, а в комнате ее уже ждал клетчатый плед, подушка на диване и ароматный чай рядом, на журнальном столике. Сам Сасори сидел в кресле с какой-то книгой в темном переплете.
Она осторожно, боясь сделать лишний шаг, прошла к дивану, забралась на него с ногами, накрыла себя пледом и аккуратно взяла обеими ладонями чашку чая. Когда сделала глоток – обожгла язык, но ощутила, как внутрь вливается такое нужное, необходимое тепло.
Тепло было везде. Сама вся эта комната состояла сплошь из тепла, приятных тонов, светлые обои, дорогие абажуры, отбрасывающие уютный, домашний медовый свет. В свете них - тихо читающий Сасори, всерьез поглощенный книгой, не замечающий ничего вокруг. Сакура ощутила себя вдруг недостойной всего этого. Эта обстановка явно не для нее. Не для шлюхи. Она не раз бывала тут, но никогда еще эта комната не представала перед ней в таком свете. Это было похоже на дом. На типичный дом, о котором написано в книгах и где герои чувствуют себя защищено. Тот дом, которого у нее никогда не было. Это была почти идиллия, рай. И этот золотистый, приглушенный свет от абажуров – сколько Сакура помнила себя, она ни разу не сидела в комнате с таким светом. В Токио ее комната постоянно бывала залита неоновым, холодным светом. А у себя дома она, словно стремясь воспроизвести тот манящий, иллюзорный, ледяной свет, купила люминесцентные лампочки. Сакура сделала еще глоток и ощутила, как расслабилась и окончательно успокоилось.
Забылось всё то ужасное, что она пережила за эту унизительную ночь. Грубость Дейдары, его вероломство и подлость, его поцелуи-укусы, уничтожительные, невыносимые, его взгляд, застывший в темноте и отсутствующее выражение лица. Забылось то кафе, ее нервные слезы, глупая физиономия официантки и насмехающийся над ней белоснежный платок. Забылись взгляды, провожавшие ее на улице, чей-то надменный шепот, смех, улюлюканье и скрытые оскорбления. Забылось, что ее приняли за проститутку, когда она садилась в машину к Сасосри. Всё забылось. Она сама забыла собственное имя.
Сасори внезапно захлопнул книгу и положил ее на журнальный столик. Он устало потер переносицу и сдавленно зевнул. Сакура вся сжалась и покраснела, глядя на него извиняющимися глазами. Она хотела бы сказать ему слова благодарности, попросить прощения. Но сейчас не хотелось ничего говорить. Хотелось просто молчать, чувствуя это вечное, ленивое тепло, ощущая на языке привкус горячего чая, в свете золотистых абажуров. Просто сидеть, смотреть друг на друга и ощущать, что за этими стенами есть чуждый и враждебный мир, совершенно далекий и их не касающийся. Темнота есть только по ту сторону стен. Здесь же внутри есть только теплый, медовый свет от абажуров.
Он взглянул на нее по-холодному странно, словно пытаясь понять. Она покраснела и отвела взгляд в сторону, вниз, разглядывая бахрому на клетчатом пледе. Этот плед тоже был по-своему уютным и домашним, теплым и мягким. У нее никогда не было такого пледа. Ни разу в жизни.
Она вновь сделала глоток. Горячий, невыразимо обжигающий глотку чай вливался в глотку. Он никак не желал остывать, он был до невозможности сладким, и всё не заканчивался. И чашка, в которой он соблазнительно млел, была большой, бежевой и так приятно грела похолодевшие ладони, размягчая на них кожу. Харуно хотелось вечно пить этот чай, вдыхать в себя этот такой притягательный медовый аромат чего-то душистого, сладкого. У нее никогда прежде не было такой кружки и она ни разу в жизни не пила такой чай, ароматный, вкусный, горячий. Она вообще почти с самого детства всегда пьет терпкий кофе.
Она опустила голову ниже. Поставила кружку на столик, рядом с книгой, и вновь ощутила волну печали и слез, что подкатила к горлу. Как же было жалко себя! Как же странно хотелось зарыдать, как ребенок! У нее никогда не было такой комнаты. Таких теплых пледов и мягких вещей, она никогда не пила настолько успокаивающих и вкусных напитков. Не сидела в убаюкивающем свете абажуров, в тишине, рядом с человеком, который читает книгу. В ее окружении вообще почти никто не читал книг.
Она вспомнила свое детство. Свою тупую мать, которой ничего от жизни не надо было, кроме успокоения, кроме телевизора, в который пялилась каждый вечер, отчего становилась невыносимой. Вспомнила своего отца, который умолял ее не быть такой строгой по отношению к дочери, не быть такой безразличной, работал на нескольких работах и жил в унизительных условиях с нелюбимой женщиной. Она слышала, как воспитательницы в детском саду обсуждали ее семью, называли ее бедняжкой и говорили, что ее появления на свет никто не хотел, что если бы не минутная связь ее родителей, не было бы этих бесконечных мучений.
У нее не было клетчатых пледов, бежевых кружек, горячего чая и настолько душевных минут в свете абажуров. У нее ничего не было.
Она уткнулась лицом в ладони и зарыдала в голос.
От жалости к самой себе.
От того, что ей не доводилось пить горячего чая.
От того, что никогда еще она не сидела в этом медовом, золотом свете. От того, насколько бессмысленна и жалка была ее вся прошедшая жизнь.
Внезапно руки Сасори обвились вокруг нее, она почувствовала, как уткнулась в надежную, теплую, сильную и мягкую мужскую грудь. Он гладил ее по волосам, прижимал к себе и ничего не говорил. Он просто позволял ей плакать. Он был рядом. Здесь. Настоящий. Теплый. Такой необходимый сейчас.
Она плакала, трясясь всем телом. Рыдала в голос и вспоминала, что никогда еще не была настолько близка к всегда загадочному и холодному Сасори, у которого было так тепло.
Объятья которого успокаивали и обволакивали теплом.
Ладони которого были так мягки и нужны.
Теплый. Домашний.
Он был ее семьей.