Пластмассовый мир. Глава 1. Е-два - Е-четыре

Я вас постараюсь познакомить с героими, таковыми, какие они есть. Ждать вдруг возникшей любви из неоткуда, пожалуй, пока не стоит.
Жду ваших комментариев и отзывов-)
Предупреждение: то же, что к предыдущей главе. Много неприятных описаний.




- На, выпей. – В протянутой руке была зажата консервная банка с густой жидкостью.
- Не хочу, отвали, Лис. – Лиса звали Лисом потому, что в этом хитром прищуре раскосых глаз порой можно было найти куда больше, чем хотелось бы. – Это отвратительно, черт возьми.
- Это то, что доктор прописал, девчонка. – И все-таки банка перекочевала в ее ослабевшую ладонь. – Пей, я не заразный.
- Ты бездомный, Лис, у тебя глисты и лишай на полголовы. Да, ты ни разу не заразный. - Он только лишь усмехнулся, потерев грязным рукавом свою куцую бородку.

Китаец ее нашел девять лет назад, изломанную, изрезанную, почти обнаженную и пребывающую на грани безумия и голодной смерти. Он мог пройти мимо, но не прошел. В конце концов, он мог вызвать полицию, органы опеки или кого-то еще более бестолкового, но вместо этого на протяжении долгого времени он стал центром вселенной для нее, стал по крупицам собирать разбитое тело, что казалось куда легче, чем собрать помутневшую и раздираемую чувством ежесекундного страха душу.
И среди того огромного кома когда-то запечатленных его разумом событий встреча с этим ребенком стала предопределяющей, позволившей расстаться с прошлыми ошибками, подарившей, наконец, возможность в этом искусственном городе жить настоящим. Жить ради другого.
Дотронувшись до окровавленной спины девять лет назад, он содрогнулся и, наверное, впервые за свою жизнь в непонятном ему сомнении отступил, возможно, лишь для того, чтобы увидеть воочию набухшие и плотные полосы, избороздившие тонкую кожу. И до сих пор он помнил, как сквозь кровавую корку просвечивались обнаженные кости, тускло поблескивающие в мерцающем свете парафиновых свеч. Девочка лихорадила, сходила на нет, металась затравленным зверем от призрачных видений.

Он лечил ее, скрипя зубами, словно она делилась с ним болью, и резко вскрывал загноившиеся порезы вдоль лопаток. Он ни разу не встречал ее отца, но ненавидел его столь сильно, что это неистовое чувство передалось и ей, выместив в податливой душе помрачающее разум безумие.
- Сегодня на ужин сосиски. Да не смотри ты так, всю плесень я уже отскреб, – и в знак правдивости своих слов он помахал перед ее лицом невесть откуда взявшимся перочинным ножиком. – Чего как неживая? Улыбнись хоть старине Лису, Сакура!
Это имя китаец выбрал для нее после того, как она смогла есть самостоятельно, отказавшись от погнутой алюминиевой ложки, и взял слово, что никогда она не выдумает себе иного. Это была своеобразная плата за подаренную старым бездомным жизнь. Лис когда-то сказал, что только с таким именем ей будет суждено пережить его, но с каждым годом это пророчество становилось призрачнее хорошего окорока в руках.
- Твое здоровье, старик, – проглотила залпом содержимое консервной банки и слабо улыбнулась. – Сосиски, говоришь? Сосиски – это хорошо.
Опершись о покрытую плесенью стену, она встала и двинулась прочь, стараясь не упасть в разлившуюся после сброса канализационную муть. Запах этих огромных труб уже не вызывал отвращения и только лишь иногда она не могла найти в себе силы вдыхать этот спертый и влажный смрад.

Лопатки ныли от перемены давления. День ото дня, лежа на старой фуфайке, она касалась уродливых шрамов, пыталась завести руки дальше, чтобы, в конце концов, отыскать те самые крылья, так усердно вырезанные ножом, а находила перед собой только безумный взгляд истекающего кровью отца. И сколько бы она его ни ненавидела, сколько бы ни пыталась внушить себе его мерзость, вина за отнятую жизнь шла рядом, в метре, за спиной, шаркая стертыми пятками.

- Эй, девочка, осторожнее там, неспокойно нынче наверху, – крик Лиса ударился в ее спину и отскочил эхом от ржавых полукруглых стен.

Пора полумер, полулюбви, полудружбы и полужизни. Сакура часто читала выкинутые газеты, дотошно следя за тем, что творится в мире, словно от этого что-то зависело, словно, упусти она хоть какую-нибудь деталь, вся уложенная по полочкам за девять лет жизнь сомнется, раздавит ее.
Но в газетах все больше писали про выдающихся людей, выдающихся счетами, любовниками, дорогими автомобилями и ничем более. Времена полузначимости. О том, что на улицах мегаполиса умирают люди, о том, что в мусорных баках находят мертвых младенцев, о том, что какие-то ублюдки в упор расстреливают засыпающих на парковых лавках бродяг, никто и никогда не писал. Эпоха полуправды.

Крышка люка со скрипом лениво отъехала в сторону, заполняя удушающую вертикальную трубу прохладой мягкой осени. В свете по-великаньи высоких фонарных столбов переливались отражениями прозрачные дождевые лужицы.
Она не должна была возвращаться к Лису, не должна была сидеть с ним и разговаривать, но это было выше ухищрений общественности и опекуна. Сморщенное лицо китайца, его вечные нравоучительные монологи, усыпляющие без снов и будящие своими окриками предельно осторожно, эта отвратительная еда, которую она находила порой вкуснее любых сладостей, – все это не могло отпустить, требовало ее присутствия и внимания. Уходя, Сакура всегда прощалась, не зная, найдет ли кого-нибудь на пожухлом картонном насесте на следующую ночь.

Темная лестница уткнулась в потертый дерматин скривившейся за последние полвека двери.
- Сакура, я же говорил, столько раз тебе повторял, чтобы ты никуда не ходила. Ты же знаешь, каких трудов мне стоило оформление опекунского листа! – Седой человек крайне эмоционально размахивал руками, словно она смогла бы понять таким образом все его возмущение. – От тебя опять несет канализацией! Опять.
- Наверное, – принюхавшись к тонкой курточке, она не могла не признать правомерность всех выплеснутых в лицо обвинений. – Не сердись, ты же знаешь, что эти прогулки для меня – все. Все, что еще не отобрали.
Мужчина внимательно всмотрелся в молодое лицо и не мог найти и капли раскаяния и сожаления о его старческом беспокойстве. Даже прочитав всю отчетность психологов, психиатров, воспитателей приюта, он не смог предположить и сотую часть тех трудностей, через которые пройдет всего за полгода этот подросток.
- Иди в ванную. Завтра будешь дома целый день.
- Я уйду ночью и вернусь к рассвету. – Она никогда не спрашивала разрешения, всегда ставила перед фактом.
Сакура остановилась, так и не дойдя до ванной комнаты, и резко развернулась, словно надеялась поймать опекуна за чем-то противозаконным.
- Профессор, я когда-нибудь поправлюсь? – Она знала ответ на этот вопрос, но хотела услышать именно его неуверенную скрипучую речь. – Когда-нибудь я смогу быть, как все?
И он вновь попятился, уткнулся взглядом в потрескавшуюся кожу ладоней.
Конечно же нет. Никогда. У нее не будет образования, не будет дома, не будет семьи и не будет никого, кроме китайца Лиса и старого опекуна Профессора.
Но в этот раз он пересилил себя. Поднял слезящиеся от рассеянного света глаза и почти обиженно уперся в нее.
- Это неизлечимое, Сакура, наследственное. Ты никогда не сможешь выходить на улицу днем без риска остаться инвалидом. Но знаешь, в чем я уверен? Найди я волшебную таблетку, изобрети я чудо-вакцину, ты все равно не смогла бы стать, как все. Ты бы никогда не мыслила, как все, ты бы даже не дышала, как все. Порой мне кажется, что я пытаюсь прочесть тебя, как книгу, но все там написано на каком-то неизвестном мне языке. – Он зашелся кашлем и оперся о спинку стула. Его лицо покраснело, а на белки кто-то наклеил красную сеточку прорвавшихся капилляров. Ее опекун замолчал, хрипло дыша, а потом продолжил резко, без обычного умеренного, пропитанного порицанием, тона. – Откуда у тебя шрамы на спине? Кто это с тобой сделал, девочка?

И только грохот захлопнутой с яростью двери был негласным предупреждением пограничных сирен. Никто еще не смог добиться от нее ответа на столь простой вопрос. Догадок было море, и всякая из них разбивалась о бетон ее ненависти и страха. Часто ему казалось, что эта загадка будет преследовать его до последнего хрипа, и единственным выходом в периоды отчаяния казался поиск бродяги, который когда-то, пять лет назад, привел ее к полицейскому крыльцу. Лис, кажется, именно так девочка его называла.
- Кто ты такая, черт возьми?
В дверь постучали. Тихо, словно ждали только того, что никто ее не откроет. Его никто не мог искать – это точно, и от этого становилось неуютно в своем собственном доме.
- Кто?
Из-за двери раздался прокуренный хриплый смех, но за его доброжелательностью чувствовалась весомая тревога. Тот, кто стоял за деревянной дверью, лишенной даже существенного замка, волновался.
- Открывай, сам все вынюхиваешь по улицам, а теперь прячешься побитой собакой в своей конуре.

Петли скрипнули от сильного толчка и буквально столкнули их носами, и каждый из этих двоих замер, изучая слабые места для последующего удара, которого так и не последовало.
- Собачья жизнь, Лис? – Профессор ошалело рассматривал сморщенную кожу и внушающую страх плешь, хоть и скрытую от посторонних глаз. – Заходи.
Китаец протиснулся в коридор, производящий впечатление безжизненного тоннеля, огляделся, приметил все, что смог бы использовать как оружие, дотянись он, конечно. Эта квартира, каким бы странным ни был ее хозяин, приятно пахла домашней едой, вкус которой он давно позабыл.
- Где девочка? – Первое, что он спросил, и главное, что его волновало.
- В ванной. Что ты хочешь?
- Не отпускай ее на улицу, старик. Хочешь, привяжи к батарее или подколи транквилизатором, но не дай ей сделать и шагу отсюда. – Бродяга почему-то замялся и, наконец, сняв пыльную шляпу с полями, сердито посмотрел в еще красные после приступа и одновременно выцветшие глаза, не отступая, не пряча взгляда потому, что для него это было важнее уже давно прожженной жизни. – Не пускай, слышишь?
Он ожидал ответа или грубости, даже нападения или звонка в полицию, но никак не протянутой в уважительном жесте руки. Жизнь научила бояться людей, научила опасаться резких движений и шуршащих в ночной пустоте звуков, и лишь потому, что он хорошо усвоил эти уроки, он до сих пор жив. Но еще никто из светской элиты, этой угодливой интеллигенции, не протягивал для рукопожатия ладонь, туманно улыбаясь своим мыслям.
Пожал и пошел следом за тем, кого она, кажется, звала Профессором, уселся на стул и неловко пытался куда-то пристроить такую лишнюю и отвлекающую сейчас шляпу.
- Я тебя искал, Лис, спрашивал уличных попрошаек, и, знаешь, сколько бы я ни давал им денег, они все равно не говорили ничего из того, что бы помогло увенчать эти поиски успехом. Я хотел получить ответ на ту загадку, что мучает меня уже полгода, не давая расслабиться ни на секунду. Знаешь, это похоже на нависшее лезвие гильотины, завораживает и не отпускает.
- Дай угадаю, загадку невольно подкинула тебе девчонка? Так знай, я не отвечу на нее. – Словно в подтверждение своих слов, Лис решительно ударил ладонью по столешнице, и даже сам испугался этого грохота.
- Кахиро Юринэ.
- Кто?
- Я, идиот. Это мое имя. И как ты только умудрялся справляться с девочкой четыре года? – И даже обозвав своего собеседника идиотом, он чувствовал к нему симпатию. – Она же все равно убежит, Лис, к тебе, между прочим, убежит. Я уже слишком стар, чтобы устраивать засады.

Бродяга вдруг оскалился и, нависнув над стариком, показался тому обезумевшим. И в глазах его карей волной всполошилась ярость.
- Ты еще быстрее состаришься, если однажды к тебе придут эти крысы со значками и скажут, что твоя подопечная найдена мертвой в нескольких километрах от дома. Неужели ничего не слышал? Какая-то малолетняя мразь решила зачистить Токио от второсортных человеков. – Лис вновь сел и, не стесняясь хозяина, закурил дешевую папиросу. – Представь себе, Кахиро-сан, что с тобой будет, когда черный, пропахший кровью целлофан приподнимут и ты увидишь эту малышку, растерзанную, с вывихнутой крепким мужским кулаком челюстью, с располосованным лицом, которым ты всегда украдкой любовался. Представь себе, старина Юринэ, как в твою старческую морду уткнется своим обреченным, обвиняющим взглядом этот зеленый дьявольский глаз, всего один, на место второго к этому времени отложат свои яйца мухи.

Старика вырвало прямо на стол и выворачивало до тех пор, пока из открытого рта тонкой золотистой струйкой не начала течь лишь желчь. Он задыхался, слепо шаря рукой в поиске ингалятора. Он действительно оказался там, рядом с черным мешком, и замер, дотронувшись до липкого чужеродного материала.
- Ублюдок…
Лис тоже очнулся от своего видения и с неким удивлением посмотрел на растекающийся по скатерти почти переваренный ужин, но отвращением к человеческим слабостям он никогда не страдал, охотно помогая больным Неопределенным, как он сам их называл, в моменты беспамятного дристания в канализационных трубах.
- Ублюдок – не ублюдок, а Сакуру ты за порог не пускай. За последнюю неделю убили пятерых наших, это только в этом районе, а скольких бродяг не стало за последний месяц, боюсь, нам с тобой не хватит пальцев посчитать. Не хочу хоронить эту девочку.
- Как я смогу ее удержать?! Скажи мне, как? – Старик одним движением стащил со стола скатерть и, свернув ее узлом, с остервенением выкинул в мусорное ведро.
- Я тебе уже все сказал. – Лис встал и надел шляпу, закрыв полями одурманенные паникой глаза. – Да, и передай это Сакуре.
И в ладонь пожилого мужчины легло что-то теплое и твердое. И, засмотревшись на последний подарок, старик совсем не заметил, как тихо захлопнулась входная дверь. И только после ухода Лиса он понял, что, повстречав того на улице, никогда бы не узнал в этом аккуратно одетом, с прилежно расчесанной бородкой и с идеально выбритыми щеками человеке бездомного пьяницу.
-Что за игра в переодевание, старина? – И вновь уставился на раскрытую ладонь и еще раз подивился ее содержимому.
- Что там у тебя? – От неожиданности Кахиро вздрогнул.

Сакура поморщилась от сладковатого запаха рвоты и только лишь мелькнувшим недовольством на своем лице смогла выразить вдруг нахлынувшее беспокойство за опекуна. Она чувствовала его сомнение, порывы развернуться и уйти, и хотела было оставить того в покое, как в протянутую руку легло нечто удивительное и знакомое. Шишка. Всего лишь шишка, все еще распространяющая аромат елового леса.
- Лис попрощался со мной, старик. – Тонкие пальцы по-паучьи, с силой, сжали удивительную вещицу, а затем осторожно ослабили хватку и принялись убаюкивать свою драгоценность. – Это его прощальный подарок.
Обида и невыносимое желание побежать и камнем кинуть в сморщенное непогодой и голоданием лицо обвинение в предательстве, догнать и обнять, попросить никуда не уходить, спрятаться, как в детстве, за его спиной и слушать его мысли.
- Так будет лучше, девочка.



В секционной пахло холодом и формалином. Одетый в светло-изумрудный медицинский костюм человек с усилием выдвинул за серебристую ручку заевший короб. Он ожидал знакомой вони гниющего тела, но так и не смог почувствовать ее отвратительное движение в носу.
- Итак, еще один? Я уже устал за последнюю неделю описывать одно и то же. Сейчас бы домой, чашечку кофе с коричной булочкой. – Судмедэксперт прикрыл глаза, словно его тело только от одного желания должно было перенестись в небольшую однокомнатную квартиру потрепанного шпаной района. – Ты их что, в подвале своем клепаешь?
Сидящий рядом мужчина просто смотрел на распростертое на металлическом столе тело, смотрел на глубокие воронки стоков и разложенные на стерильной салфетке инструменты, поблескивавшие хирургической сталью, и щелкал кнопкой шариковой ручки.
Слишком частым гостем он стал в этом до судорог прохладном и мертвецки чистом помещении. Уже пятнадцатый за неделю. И предчувствие давало понять, что завтрашним вечером он вновь будет сидеть и пилить взглядом спину криминалиста.
- Как твой отец? Оправился после инсульта? – Патологоанатом, казалось, привык к этим односторонним вечерним беседам. – А братишка как?
- Ничего.
- Понятно. – Довольно насмотревшись на труп, прикинув возможное заключение, он одним движением разрезал брюшную стенку.

Зловещий инструмент, похожий на ножовку, раскромсал грудную клетку, обнажая перед ними спекшиеся и обездвиженные внутренние органы. Погруженная в перчатку рука залезла в рот, черканула тонким лезвием и перенеслась к анусу, очертив глубокую и уже не кровоточащую окружность. Одним движением все, начиная от языка и заканчивая задним проходом, было вырвано из испустившего дух тела и небрежно брошено в лоток.
Пальцы эксперта быстро перебирали оказавшиеся под ярким светом органы, внимательно ощупывали их и задерживались только в тех местах, где на их поверхности налипали сгустки свернувшейся крови.

- Да, приятель, плохо его дело. – Оставив в покое растерзанные кишечник и желудок, отправив интересующие кусочки в стерильные баночки, врач закурил и, прикрыв от перенапряжения глаза, выдохнул сизый дым в потолок.
- Ты его только что разобрал по частям, еще бы его дела обстояли лучше. – И как бы он ни стремился отводить взгляд от поблескивающих упругих петель серо-розового цвета, они приковывали к себе. – То же самое, что и вчера?
Врач хмыкнул и провел ладонью по прилично отросшей за несколько дней щетине. Эта сплошная неделя раскромсанных бомжей начала ему надоедать. Он устал. Требовался многочасовой сон и душ, иначе в этой белой берлоге он запросто испустит дух.
- И вчера, и позавчера, и три дня тому назад. Мне кажется странным, что вы еще не нашли этих мясников. – Все еще облаченная в каучук рука невольно дернулась к вискам. – Я не знаю, насколько надо быть отмороженным, чтобы такое сотворить, но я тебе вот что скажу: эти товарищи – отбитые на всю голову, беспринципные выродки. Я не стану расписывать все, сам прочитаешь заключение, но размах впечатляет. Понимаешь, судя по всему тому, что я вижу, их целью является не столько само по себе убийство, сколько соревнование в пыточном мастерстве.
Темные, даже в ярком свете люминесцентных ламп, глаза его собеседника отражали непонимание и презрение – поистине ужасающее зрелище.
- Итачи, мать твою, скажи мне, что происходит на улицах города в то время, пока мы здесь сидим? Это уже не кажется чьей-то злой шуткой. Это начинает пугать даже меня.
- Если бы я только знал, Сасори. – Он встал и, пожав другу руку, вышел, хлопнув тонкими металлическими дверями.

В коридорах не было никого, и только лишь постоянный тикающий часовой механизм в его голове заглушал эту пустоту беззвучия. И, правда, что он мог знать? Он не был полицейским, проработавшим львиную долю своей жизни над подобными делами. Всего лишь отцовский ставленник, который не смог не пойти по его стопам и теперь вынужденный смотреть самый странный и ужасающий фильм из возможных.
Двадцать два года, и ничего, кроме хорошо слаженного тела и разрывающейся от теорий головы. Его жизнь сейчас мирно покоилась в серой папке, с силой сжатой пальцами. Его действительность – это бег по кругу, в котором его всегда на два шага опережают. Бескрайнее раздражение уже месяц не отпускало, не позволяло приехать домой и расслабиться.

Да и что его ждет дома? Ничего из того, что можно назвать радушием, теплом и семьей. Только вопросы отца, сухие, как щепки, тоскливый взгляд постаревшей матери и несдержанность в своих эмоциях брата. Последнее всегда выводило из себя больше всего. То ли невысказанная обида, то ли терзавшее того ощущение непреодолимой преграды между ними, то ли что-то еще, но, в любом случае, последнему это не давало покоя.
И если бы он мог решительно сказать «нет» и пропустить шипящую брань отца мимо ушей, то сейчас бы не бредил неуловимыми адептами неизвестной кровавой секты, не жил бы осточертевшей и не приносящей никакого удовлетворения работой. Бессмысленность семейного наследования дел его до сих пор выводила из себя.

- Итачи-сан, ну что там?
- Лучше не спрашивай, Юмико. – Стоявшая перед ним женщина была старше его самого лет на десять, но все равно употребляла четко прописанный суффикс «сан».
- Тогда в Управление?
- Там сейчас делать нам нечего, сдадим заключение судмедэксперта завтра. Отправляйся домой к мужу и детям, да и мне лучше отдохнуть.

Управление расследований общественной безопасности было, пожалуй, самым вязким местом, подобным огромной топи, куда проваливаешься по самый кадык, и каждое твое движение заставляет тело увязать все глубже. Пока все в префектурах было спокойно, пока слепо верящие своей полиции горожане спали, к ним на серую поверхность столов ложились все новые и новые матовые папки, за корочками которых были человеческие жизни, отнятые, в большинстве своем, и незаконченные судьбы. И его ненавистное звание Дзюнсо-бучо стояло поперек горла каждый раз, когда он вчитывался в сухую вязь криминалистов, полицейских и психиатров.
Но со временем и к этому Учиха Итачи стал привыкать, более не задумываясь над каждым мелко написанным именем, более не ища никакой справедливости в мире, стараясь просто-напросто делать свою работу хорошо.

Поднимаясь по широкой и светлой лестнице, он с трепетом вымученного человека мечтал о хорошей порции риса и последующем за ней сне, но, как только открылась тяжелая металлическая дверь его съемной квартиры, стоило мягкой тени окутать его усталое тело, и рис перестал казаться такой уж прекрасной идеей.
Спартанский минимализм. Ничего личного. Никакого упоминания о семье, девушках и друзьях. В этом четырехугольном пространстве все было обезжирено, искусственно. И это было приятно, даже комфортно – не ощущать ничего, кроме томной ночной пустоты.
И во всем этом мирном, не знающем ничего отвратительного Рае зазвонил проклятый всеми демонами телефон, зазвонил не просто так, а гнусавя на каждой ноте.
- И?
- Учиха, да ты зазнался! Пошли, погуляем, сегодня отличный вечер, для того чтобы проветриться, не находишь? – На той стороне засмеялись. – Хватит беречь свою печень, дружище.
Как же ему хотелось сейчас убивать. Всех, кого он мог бы встретить на своем пути от спальни до кухни.
- В следующий раз, приятель. – Телефонный голос замолчал и больше не прерывался на смех. И даже в этом сосредоточенном молчании был призыв к действиям.
- Дашь мне еще одну попытку? – Молчание пока еще позволяло продолжать. – Мне тут стало кое-что известно про ваших уличных друзей, конечно, я не такой опытный, как ты, а может, тебе это и не интересно…
Руки нашли еще недавно сброшенное с плеч пальто и вцепились в тонкую говорящую пластинку.
- Жди.

Улица его встретила прохладным и достаточно резким для этого времени года ветром. В домах напротив люди уже стали выключать свет, ложиться спать и мечтать о завтрашних свершениях, и ему не хотелось нарушать этот покой своим рвущимся с голосовых связок яростным криком. Это новое дело не отпускало его даже ночью, даже в этот, уже испорченный, выходной.
Машина завелась на удивление тихо, словно этот хорошо смазанный механизм прочувствовал до основания его расшатавшееся восприятие окружающего. Завелась и медленно тронулась с места, оставляя после себя сухую полосу асфальта.

Сибуя замелькал своими яркими неоновыми лампами, раскрашивающими темно-синее тусклое небо, сливающимися между собой и раскалывающимися множеством непередаваемых оттенков.
Бар, носивший какое-то непроизносимое название, тот самый, где его ждали, находился в тени всей этой цветовой феерии, затолкался в самый конец длинной улочки и ничем не выдавал своего там присутствия. Не было ошалевших от спиртного молодых парней, не было цветастых проституток. Не было бродяг. Последнее только лишь наталкивало на размышление о масштабах резни.
- Как-никак, сам Учиха Итачи, гроза убийц и насильников! Прекраснейший ангел возмездия! Ты пришел покарать нас своим огненным мечом Правосудия? – Прилично одетый мужчина согнулся от смеха и дружелюбно похлопал по коже высокого стула.
В зале почти никого не было, и только лишь бармен внимательно изучал нового клиента, не забывая протирать столешницу мягкой фланелью.
- Покараю, если ты не заткнешься, – подобное приветствие позабавило и лишило нависшего чувства опасности. – Давай, Хидан, не тяни.
- Брось, давай выпьем, сыскная псина, – и, повернувшись к барной стойке, он резко выкинул руку вверх. – Тебе бы все о работе да о работе. Хочешь, девочку позову?
Итачи откинулся на мягкую спинку и закрыл глаза, стараясь не вслушиваться в словесные испражнения старого товарища. Пока все дальше он погружался в забытье, его небрежно вытащили в реальность прокуренного зала.
- Слушай, я тебе прострелю сначала ногу, нет, лучше руку, потом прострелю плечо, и, когда ты будешь орать и звать маму, я отстрелю тебе яйца, после чего…
- Понял-понял, дружище. Ты не в духе. – Холеная рука пододвинула к нему бокал с ромом. – Ты пей, Итачи. Разговор долгим будет, может, даже неприятным.
Он выпил и поморщился от терпкого жара в глотке, затем налил еще и, немного понаблюдав за трепыханием рома в бокале, опрокинул и его. Мышцы налились тяжестью, а сознание приятно одурманилось, отстраняя такую ненужную сейчас сосредоточенность.
- Короче, Якудза пока не бьет в колокола лишь потому, что напрямую нас это не касается. Однако и не доставляет радости. У нас свои дела, у вас – свои. Мы вам помогаем время от времени, вы закрываете глаза на некоторые наши осечки. Этот кобылий помет, что режет бомжей на улицах, пока только раздражает.
- Ты изъясняешься слишком витиевато. Я знаю, что сейчас ваши ребята рыщут не меньше нас, потому что появление этих ублюдков резко осложняет вашу жизнь. Ваш бизнес, если можно так назвать наркоту и проституток, лишь проигрывает, доверия – ноль, не говоря уж о мертвых «глазах» и «ушах».
Его собеседник стер с лица ухмылку, вмиг став тем, кого боялись в злачных районах, тем, кто мог с легкостью игрока в покер убивать и пытать. Настоящего Хидана Итачи знал не понаслышке, поэтому даже не напрягся. Если бы тот хотел его смерти, то в этом месте ничто бы ему не помешало.
- Да ты просто провидец, Учиха. Знаешь ли, я сам интересовался эзотерикой и тому подобной херней, вот только не припомню у современных сектантов подобной доктрины, а в том, что эти зачистки действительно их рук дело – не сомневаюсь. И если бы это было детской игрой в салочки, я бы здесь с тобой не сидел.
- Проблема в том, что цели их неизвестны. И, придя сюда, я думал, что такой сукин сын, как ты, обязательно подкинет хорошую идею. – Он уже порядком устал от своего собеседника, а ценной информации, которая натолкнула бы его на разумные выводы, так и не нашел.
Мужчина сосредоточенно поглаживал пальцами странного вида побрякушку, свисающую с шеи на длинной цепочке, словно ждал ответа от неких потусторонних сил. Итачи тоже ждал.
- У меня ее нет.
- Тогда прощай.
- Это ничем хорошим не закончится для нас с тобой, Учиха, помяни мое слово. Когда-то Японию ввергла в ужас Аум Синрикё, а эти ребятки затмят ее славу, – тихий голос его остановил, но повернуться так и не заставил.
- Как бы с тобой не встретились в следующий раз на руинах, Хидан.

Наконец он озвучил то, что действительно захватило все его существо. Обреченность и неимение ни единого шанса на удачное окончание этой истории. Кто-то должен будет прогнуться: либо Токио, либо полоумные мясники. Первое казалось наиболее вероятным во всей этой зловонной смеси.
Он хлопнул дверью и знал, что ему смотрят вслед. Смотрят два неизвестных глаза, до этого прятавшиеся в тени узких проулков. Резкий и широкий шаг, шорох одежды, скрип отодвигающейся жести – пустота. Перед его взглядом были разбросаны лишь смятые банки из-под газированной воды.
Становилось опасно, даже здесь, где сама жизнь проходит под внимательным взглядом полицейской будки, сияющей из-за широких прозрачных стекол. Все слепы. Этот проклятый город слеп.

Часовой механизм его разума вновь зашевелил своими шестеренками, задышал паром и задавил все его опасения. Только логический подход, никаких привязанностей в работе, исключительно светлый взгляд.



Она споткнулась и растянулась на асфальте, в кровь разбив свои колени. Подскочила, пересилив желание так и остаться на прохладной шершавой поверхности, побежала.
Ее целью пребывания в Сибуя был Лис, который раньше часто прохаживался королем под слепящими своей неестественностью лампами. Нашла же она совершенно другое: нашла причину прощания, привязанного к ней китайца, его стремительного побега и оставленного подарка. Она хотела забыть все, что ей пришлось услышать, забыть этот резкий порыв воздуха и мужской силуэт под разноцветными бликами, чуть было не обнаруживший ее.
Это было страшно. Это было неправильно. Это было какой-то злой сказкой.
Кто-то постоянно идет за ней следом, не упуская из виду, не теряя ее запаха. И какой бы неожиданный поворот она ни сделала, в какой бы люк ни прыгнула, какими бы канализационными шахтами ни брела по направлению к дому, она чувствовала болезненно-внимательный взгляд. Кто-то знал все ее пути для отхода наперед.

Е-два – Е-четыре. Первый ход сделан. И ей почему-то досталась черная половина фигур, которую опережают на широкий и невидимый шаг.

- Профессор? – хрипло шепнув в черноту коридора знакомое имя, она успокоилась. Старик спал и ничего не знал.
Она даже не успела снять провонявшие стоками ботинки и куртку, не успела стряхнуть с волос песок и грязь, как вскрикнула от молниеносной боли и без движения рухнула на пол.
По полу покатилась прозрачная ампула.

Там, где не было людей, все по-другому. Там нет боли и страдания, нет призрачных преследователей, нет дышащего в минуты панических атак отца, по-прежнему сжимающего ее грудь, приказывающего раздеться, чуть приоткрыв рот, ласкающего ее кожу языком.
Говорят, что там течет река, в которой можно увидеть будущее. И как бы она хотела заглянуть в ее гладь, опустить в ее леденящую воду лицо и захлебнуться. Она застонала, пытаясь пропеть песню отчаяния и страха.
Говорят, что такие, как она, не умеют выживать, им просто это не под силу, говорят, что она – урод. Но они все, эти искусственные люди, не знают, что она выжила под этой вековой сенью стремящихся ввысь деревьев не просто так. Она найдет ответ, она научит их видеть что-то за пределами возможного, за пределами их вечно занятой ненужными вещами жизни, приоткроет нечто более важное. Она научится петь победную песню прекрасных белых журавлей.