Почти пустота.

Из самой глубины его легких вырвался едкий дым, растворяясь в не слишком густом утреннем тумане. Почти пустой автовокзал периодически шумел, оглушая его сонный мозг...
В последнее время он не вылизал из этого состояния полной апатии, и даже она, полная страстей и эмоций, уже не могла заставить его из этого состояния вырваться. Она не могла заставить его разорвать эти несуществующие цепи почти доброй, непредвзятой грусти.
Посиневшие от холода раннего утра, губы снова выпустили из легких этот дым, полный теплой горечи. В это время она с самым обычным своим недовольным видом следила глазами за каждым его движением: произвольным ли, машинальным ли, намеренным ли… Она следила от скуки, потому ее глаза и были полны безразличия.
- Эта привычка уже давно превратилась в слабость, - Карин попыталась привлечь внимание парня, хотя это и не было ей нужно. Просто она так хотела.
- Ты совсем не умеешь молчать, - Суйгецу задумчиво осмотрел сигарету, зажатую между пальцами замерзшей ладони, мечтая вернуть нарушенное ею молчание. Иногда он ценил те моменты, когда им было просто не о чем говорить.
Девушка уже хотела было начать очередную, некогда столь сладостную для каждого из них, привычную ссору, закричать или сразу ударить, но не стала: в этот раз он даже не улыбнулся, не оскалил свои зубы в ядовитой усмешке.
- Да что с тобой такое?.. – она грозно нахмурила лоб в который раз за одно лишь это утро, но ответа так и не дождалась. – Придурок…
Вокзал был почти пуст. Суйгецу нравилась эта «почти пустота». Никто не толпился и не толкался, даже разрывать воздух словами было почти некому. А на том конце перрона стояли трое. От них, казалось, за километр веяло трагизмом, словно они – самые несчастные люди на свете, и ничего важнее их проблем и интриг мир не видел…
Суйгецу улыбнулся своим, пропитанным безобидным цинизмом, мыслям.
- Я пройдусь, - затянувшись в последний раз, он бросил непотушенный окурок к ногам своей девушки, намеренно вызывая ее раздражение.
Он медленно брел в сторону той троицы, что сумела привлечь его рассеянное внимание. Этим утром он видел многое, что заставило бы его усмехнуться, будь он прежним. Но стали интересны только они, только эти трое. А он подходил все ближе, с каждым уверенным и любопытным шагом его губы все сильнее растягивались в недоброй усмешке, словно он мог судить о всех этих людях, совершенно ничего при этом о них не зная. Но он, и правда, мог. С одного лишь взгляда он был готов разбиваться о скалы в своем споре о людях. Он понимал… понимал и осуждал абсолютно каждого. Осуждал, но с таким бесконечным трепетом в душе, с таким цинизмом снаружи, что, к сожалению, того, кто сумел бы понять его самого, просто не существовало. И он обожал в себе эту сложность.
Суйгецу подошел к троице настолько близко, насколько расценивал то расстояние, которое должно разделять свободных друг от друга людей. Он приблизился к ним так близко, что разделяли его от компании считанные метры. Ровно настолько близко, чтобы без препятствий можно было разглядеть скопившиеся слезы в зеленых глазах, комок горечи в горле худощавого блондина, расслышать решительность в каждом редком слове брюнета, стоящего чуть поодаль от тех двоих.
- Какая банальность, - в сердцах выдохнул Суйгецу, разбавив воздух своим шепотом, как только девушка, - та самая, с зелеными глазами, - не выдержав своих чувств, захлебываясь слезами, бросилась на шею того, кто, даже в момент этой близости, все с тем же холодом смотрел вниз, теперь уже на ее светловолосый затылок.
Он ее не обнял, в то время как горечи и необъяснимой силы ее объятий хватило бы и за двоих. Она что-то быстро шептала парню в грудь, касаясь мокрыми губами его черной весенней куртки. Он был все так же холоден… как к ней, так и к себе. Его пленила только дружба. Не ее. Ни любовь, ни дружба, ни привязанность с ее стороны, ни их общие чувства, ни их общие песни… Все это его не держало, хотя и было грустно. В черных глазах, хоть и неясно, но все-таки читался грустный отблеск.
Девушка все так же вжималась в его тело, словно пытаясь стать им поглощенной, словно пытаясь с ним слиться, проникнуть в его тело, душу, сердце, судьбу, разум. Но она была не способна. Иногда они, все трое, понимали это. Взгляд брюнета быстро устал от ее волос. Голубые глаза третьего из них едва терпели представшую перед ними картину. И горечь созерцания была заключена ни в его любви к светловолосой девушке, и ни в дружбе, которой, казалось, вот-вот не станет. Ему было больно просто осознавать, было больно мириться. С тем, что через двадцать минут всего этого не станет: ни дружбы, незапятнанной через года, проверенной миллионами таких, как она. Но она была особенной.
Было больно мириться с тем, что она, возможно, спустя каких-то двадцать минут вдруг перестанет быть такой особенной. Такой чужой – его. Станет очередной, надолго одинокой. И что хуже – через двадцать минут он сам уже будет никому не нужен. Даже ее, настолько невероятной и настолько губительной, дружбе…
- Ты сможешь взять ее себе, - нарочно. Суйгецу понял, что нарочно и обдуманно были сказаны эти слова. – Кто-то должен будет о ней заботиться. Она не знает жизни, - черные глаза смотрели пустыми стеклами глазниц в голубые, непонимающие.
Она зарыдала еще сильнее, громче, почти так невыносимо, что эти рыдания, казалось, можно было не только услышать или увидеть. Их можно было просто почувствовать в воздухе. На расстоянии нескольких метров. Она, на удивление, не отстранилась, наоборот, еще сильнее переплела пальцы рук за спиной того, кого так отчаянно, так фанатично и бездумно любила.
И все молчали. Никто не стал бросать на ветер слов о чистой дружбе, о благородстве. Неглупо. Все трое без слов понимали.
Суйгецу вытянул из кармана своей куртки пачку сигарет. Он оглянулся назад перед тем, как закурить. Карин все так же стояла, не сдвинувшись с места, наблюдала за ним издалека. Он не видел ее глаз, но ему хватало того, что ее голова была повернута в его сторону, для того, чтобы просто с облегчением понять, что она смотрит. Это было важно для него – было важно, что она всегда смотрела, редко выражая в своем взгляде что-либо, кроме безразличия или раздражения.
Он долго курил, все так же обращая внимание на молчавших. Ему не казались лишними их тяжелые взгляды или грустные вдохи-выдохи. Для него это почему-то имело смысл... Где-то над головой прозвучал электронный голос диспетчера. Им было пора.
Брюнет, словно с облегчением, поднял брошенную до этого на пол дорожную сумку. Она освободила его тело от своих объятий, отвернулась в сторону, не желая видеть, как он первым обернется к ней спиной. Плакала.
Молодые люди холодно пожали друг другу руки. Кивнули друг другу в последний раз. Блондин хотел было что-то сказать, попытался собрать всю свою дружбу в самые простые слова… Но только по-дружески, с силой, обнял. Так, как следовало, напоследок обещая быть кому-то поддержкой. Обещая навеки быть для них обоих братом: для него и для нее…

Суйгецу снова взглянул на догоравший окурок в своей руке. Пожалуй, было пора кончать с этой пагубной привычкой... Окурок отлетел от тротуарного цемента перрона. Суйгецу наступил на дымящийся бычок ногой, впечатывая свою зависимость в память перрона.
- Признавая свою слабость, человек становится сильным, - послышался довольный голос Карин из-за спины.
- Да… давно пора было оставить эту привычку, - его губы искривились в усмешке, той самой, которую она в нем почти обожала.