Познать боль

Сизо-серая темнота спальни, темнота вязкая и тяжелая: кажется, окутывает медленно; на самом же деле - засасывает моментально, безвозвратно и окончательно поглощает, заполняя собой все вокруг. И не скрыться от нее, и не спрятаться.
Нагато любит ночную тишину, прозрачную и умиротворяющую, полную незримого спокойствия и легких, почти невесомых прикосновений. Но темноты отчего-то не выносит: наверное, слишком много ее, темноты этой, в его жизни.
Конан лежит недвижно в его объятиях, едва ощутимо щекочет размеренным дыханием бледную мужскую шею. Шею тонкую, с четко прорисованным, острым кадыком. Конан молчит. Она как-то по-своему, молчаливо любит те ночи, когда Нагато приходит к ней. Потому что именно ночью чувства, настоящие, спрятанные глубоко внутри, рвутся наружу частым биением усталого, измученного невзгодами и страданиями сердца. И потому что любит: привыкла любить, несмотря ни на что. Ведь они - одни против целого мира. Одни, но всегда вместе.

***
Темные, путаные коридоры пещеры. На Конан всегда давили эти нерушимые стены: холодные и мрачные своей неприступностью. Быстрым, стремительным шагом старалась она пройти между ними. И не потому вовсе, что боялась нередких обвалов или угнетающей темноты.
В тот день предчувствие ее не обмануло: на очередном крутом повороте случилось налететь на пьяного в стельку Хидана. Уткнулась с размаху в крепкую мужскую грудь – языческий медальон покачнулся прямо перед глазами и глухо звякнул, ударившись о ребра. Конан тут же отстранилась, хотела было обойти бессмертного стороной, но не тут-то было: тот вцепился трясущимися руками в ворот ее плаща, потянул на себя и резко, с силой оттолкнул – куноичи рухнула мешком на холодные, скользкие камни. Короткие волосы на затылке вздыбились, тут же окрасились красным, тягучим и липким.

Хидан был совсем не таким, как Нагато. Хидан делал больно нарочно и наслаждался, упивался чужой болью: прикусывал, оттягивал зубами тонкую кожу - до синеватых отметин-следов, до вязких алых капель, стекающих вниз стремительно; тянул за волосы нещадно, то и дело оставляя в своей сжатой в кулак руке темно-синие свисающие пряди; трогал, мял руками все, до чего только дотягивался.
Хидан никогда не просил жалости и сам не жалел. Разрешения не спрашивал: насильно раздвинул ее ноги и навалился сверху всем телом, покрепче прижимая свою жертву к полу, сдавил руками шею, придушивая несильно: для верности, чтобы лежала под ним ничком и не рвалась прочь, не билась исступленно. Церемониться не стал: вошел сразу же, рывком, и замер. А потом – рассмеялся. Рассмеялся дико и самозабвенно, как смеется лишь человек душевно больной, покореженный и растоптанный самой жизнью.
Хидан двигался в немыслимом темпе, бешено вбиваясь и вколачиваясь внутрь, в тело, распластанное под ним; в тело, до последнего сопротивляющееся и брыкающееся. И кончил с глухим вскриком, пока Конан, избитая и обессилевшая, мучительно медленно рассыпалась на кусочки. Слоилась тысячей бумажных листов, тут же сминающихся под чужим весом, превращающихся в светло-серое с кровавыми разводами месиво.

***
- Кто? – спокойно изрек он.
Конан молчала, потупив взгляд. Холодная ладонь Нагато вскользь коснулась внутренней поверхности ее бедра, где, обезображивая синевой белоснежную кожу, цвели ярким цветом синяки, надавленные чьими-то грубыми пальцами.
- Кто это сделал? – все так же спокойно переспросил Нагато, легонько приподняв ее лицо за подбородок.
- Хидан, - прошептала она одними лишь губами, беззвучно.
Старалась смотреть как можно более равнодушно и холодно, как можно более отстраненно. Чтобы думал, что сама так хотела. Чтобы ни за что не догадался, что на самом деле безжалостно сломали и растоптали ее, всегда и во всем сильную и отважную.
Нагато смолчал. Лишь поджал тонкие, жесткие губы и поднялся с постели рывком, небрежно отшвырнул легкое одеяло, доселе накрывающее и его, и ее. Накинул плащ прямо на голое тело и ушел, тихо скрипнув тяжелой дверью, не обернувшись даже. И, чувствуя, как невыносимо медленно сжимается чьей-то стальной рукой сердце в груди, вздымающейся часто и быстро, Конан заплакала. Заплакала впервые за много лет: мелко вздрагивая всем телом, кусая и без того искусанные, покрывшиеся жесткой корочкой и посиневшие от грубых поцелуев губы.

***
- У меня будет ребенок, - как-то призналась она.
Взгляд светло-карих глаз казался пустым, застывшим и ничего не выражал, был устремлен бесцельно в каменный потолок, на котором, изредка поблескивая в темноте, мерцали мелкие прозрачные капли.
Нагато крепче сжал напарницу в объятиях и легонько, едва ощутимо погладил ее по бледному плечу кончиками тонких, узловатых пальцев.
- Хорошо, - спокойно произнес он. В голосе послышалась такая любимая ею, такая редкая улыбка. Теплая и настоящая, как когда-то давным-давно, в далеком, почти забытом ими обоими детстве.

***
Идеально заточенный кунай поблескивает неярким, влажным блеском в свете одинокого факела. Уныло звякает о стол склянка с каким-то прозрачным, резко пахнущим раствором.
Конан расстегивает плащ трясущимися от напряжения пальцами: руки ее не слушаются, предательски дрожат мелкой дрожью. Они холодные и расцарапанные, в красноватых продольных полосках, начерченных острым штырем.
Она давно все решила. Секунда – и холодное лезвие куная приставлено к плоскому, часто вздымающемуся животу. Потому что ребенок – не от него. Потому что простое женское счастье, семья и счастливое материнство – не для нее.
Нож плавно входит под кожу, вспарывая ее легко, разрезая, навсегда обезображивая идеальное тело. Кровь, горячая, темная, словно вишневый сок, стекает вниз по стройным ногам, растекается по полу неровной мерцающей в полутьме лужицей. Конан задыхается. Чувствует, как неумолимо темнеет в глазах, но продолжает терзать себя изнутри. Потому что давно привыкла к постоянной, невыносимой боли. Потому что по-другому уже нельзя.