Прозрев

Темные потрескавшиеся доски потолка, тонкое покрывало, кажущееся на ощупь маслянистым, скрип старой кровати при каждом движении. Черно-красные видения, щиплющие глаза кислотные слезы и безумный крик, вырывающийся из глубин души и обращающийся звенящей тишиной во влажном, горячем воздухе. Тонкие пальцы сжимают край покрывала и натягивают на плечо. Он утыкается лицом в подушку и чувствует, что задыхается.
Он видит ужас и изумление. Ужас и кровь. Падающие от ударов катаны тела, зримые крики. Ужас и боль.
Большие глаза отца, впервые за долгое время смотрящие на него как на сына.
Дрожащие пальцы матери, прикрывающие тонкие разомкнутые губы.
Поднятая рука – в непроизвольной защите, а не попытке атаковать, остановить.
Слезы на родных лицах.
Он видит ужас и хочет кричать, но костлявая рука сжимает горло, и он может лишь опустить меч и смотреть, как мир окрасится в красный, прежде чем стать навеки черным.
Итачи вздрагивает от пронзительного, острого крика младшего брата, вонзающегося в него миллионом стальных игл, и просыпается.

Узкая комната два на три метра никогда не видела солнца. Из щелей в полу постоянно дует, а плотная штора, наверно, уже окаменела – так давно ее никто не трогал. Итачи как никогда раньше хочет дышать. Чувствовать, как кислород проникает в его почти мертвое тело, как кровь разгоняет призрачный холод по организму, ненадолго приглушая бушующий пожар в груди. Красные вспышки-молнии в сознании разрывают тело, словно старую ссохшуюся бумагу, и буря разносит пепел по черному, мертвому миру, обжигая горячим дыханием скелеты древних, как солнце, чувств.
Итачи выходит из комнаты, медленно бредет по темному коридору, едва касаясь ладонью шершавых досок стены. Он останавливается на миг у плотно закрытой двери мастерской Акасуна Сасори и присушивается к доносящемуся оттуда шороху. Мышью-полевкой скользит по дереву инструмент, спокойной волной падают стружки на пол. Скоро семья Мастера пополнится очередным членом. Итачи видит алый отсвет из-под двери и понимает, что еще один кусочек трепещущей души кукольника перетек в его творение, пытаясь продлить жизнь господина. На день, на час, на мгновение радости от нового достижения.
В старом зеркале на стене отражается усталое бледное лицо, наполовину сокрытое темной челкой. Такое же черное и пустое, как мир вокруг. Чернее кукол в мастерской.
Итачи выходит на хрупкую террасу с местами прогнившим полом. Переступает через кучки сухих листьев, занесенных осенним ветром в спящую обитель Акацуки, касается огрубевшими от долгого обращения с катаной ладонями кривого столба и вдыхает полной грудью. Воздух уже щиплет легким морозцем, вызывая волну дрожи в тонких руках. Учиха прижимается лбом к сухому дереву столба, закрывает глаза и видит оседающий на трупы пепел своей души.
Итачи слепнет. Он чувствует это каждое мгновение своей жизни. Его ослепляет сковывающий душу вечным льдом мрак и болезненно яркий огонь алой крови, горящей в испачканных ладонях.

Конан сидит на смятой постели, поджав к себе колени. По ее жилам слабо течет усталость, а сердце бьется так медленно и так тихо, что стук его кажется пыткой. Зима проникает в тело, парализует мысли и кристаллизуется снежинками на дрожащих ресницах.
В стакане на тумбочке вода похожа на чистейший лед – прозрачный и неподвижный. Окно открыто нараспашку, и вряд ли его удастся закрыть – так давно никто не пытался это сделать. Ветер спокойно гуляет по комнате, гладит бледные, будто фарфоровые щеки и застывает недвижимой, звенящей тишиной, готовой рассыпаться от одного движения. Конан боится дышать – не хочет разрушить хрупкое равновесие хрусталя воздуха и льда ее души.
Снежно-белая луна заглядывает в окно, серебрит блестящие пряди перебираемых ветром синих волос и тонет в полуприкрытых глазах, пытаясь дотянуться до бездонных зрачков. Конан кажется, что она видит улыбку на лике ночного светила, и уголки ее губ слегка дрожат, слабо приподнимаясь.
Она протягивает руку к окну. Хочет коснуться синего атласа холодного неба и зажечь такие же усталые, но яркие звезды.

Итачи медленно закрывает и открывает глаза. Он видит черные стволы деревьев, когда-то поврежденных пожаром. Обугленные, словно покрытые закаленной чешуей, местами покосившиеся, неровным частоколом растворяющиеся где-то в вышине. Сухая желтая трава пучками прорывается между корней к морозному воздуху, тяжелым грузом лежащему на плечах. Кажущийся живительным поначалу, он пропитан трупным ядом, свинцом оседающим на легких и огнем пробивающимся из грудной клетки наружу. Итачи едва дышит. Он видит черноту мертвых стволов и алые шрамы клана Учиха на своих запястьях.

Конан с трудом разгибает затекшие ноги. Тихий хруст разминаемых пальцев и слабый вздох, сорвавшийся с приоткрытых губ, растворяются в хрустале окружающего мира. Она медленно пьет прозрачную воду, что обжигает пробуждающим холодом будто ватное тело. На гранях стакана играет лунный свет. Смятые листочки бумаги на тумбочке медленно превращаются в распускающийся бутон розы, что так приятно ложится ровными сгибами в нежную ладонь. Тонкие пальцы перебирают белые лепестки, холодные, словно первый снег. Конан закрепляет цветок в волосах и слабо улыбается светлому, но неживому, будто нарисованному отражению.

Итачи кричит. Кричит так, как не кричал еще никогда. Надрывно, болезненно-горько, разрывая криком черный купол небес. Но как всегда бесшумно. Обессиленный, садится на прогнивший пол, вытягивая будто чужие ноги. Он чувствует, как по щеке скатилась густая темно-красная слеза, но не может произнести ни звука. Ужас, сжимающий ему горло уже который год, парализует ненужное тело и вырывает глаза, ослепляя. Итачи остается лишь горяще-алые всплески прошлого под слоем черного пепла.

Конан спускается бесшумно, будто не касаясь земли. Она видит слабый отсвет свечи из-под двери в мастерскую Акасуны и печально думает, как же одиноко должно быть человеку, чтобы он так отчаянно пытался создать столько холодных подобий людей. Она даже касается дверной ручки, но неожиданный порыв проходит также быстро, как и наступил, и девушка оставляет кукловода с его неизвестной никому болью. К тому же Конан сама – как кукла, хрустально-спокойная и почти живая. «Почти» – никому не нужно.
Она выходит на террасу и смотрит на далекую полную луну, озаряющую окружающий убежище Акацуки лес. Высокие деревья, когда-то поврежденные пожаром, тянут к светилу свои тонкие молодые ветви, с которых слетают листья под ноги девушки. Конан поднимает хрупкий лист, и ветер ласково снимает его с ее ладони, унося вверх. Воздух колет морозными иглами кожу. Конан жалеет, что не накинула плащ.
Она глядит в атласно-синее небо, слабо улыбается и заходит за угол. Снежно-белый цветок выпадает из прически и опускается рядом с безвольной рукой будто ставшего частью гниющего здания мужчины, по щекам которого слабо текут прозрачные, кажущиеся невесомыми слезы.

Итачи слышит рокочущий гром и видит огромные красные глаза, горящие на черном бархатном небе. Низком, давящем, пожирающим даже огненный свет гниющей в адских кострах плоти. Итачи знает, кто смеется над ним, создавая вечную грозу и прожигая душу кислотным дождем. Он видит в кровавых лужах отражения ужаса, которым стал.
Нежные пальцы снимают жгуче-алую слезу с бледной щеки.
Горячий вздох срывается с сухих губ от ледяного прикосновения чистого света.
– Все хорошо? – тихо спрашивает Конан, и голос ее журчит ручьем в гремящей тишине его мертвого мира.
– Да… нет… я…
Конан запускает длинные пальцы в спутанные черные волосы и прижимает обессилившего Итачи к груди. Учиха слышит мерный стук ее сердца и чувствует, как ослабли давящие горло тиски, что он сам же затянул когда-то в иной жизни. Он плачет, захлебываясь слезами, а ее тихий успокаивающий голос разгоняет черные тучи и превращает кровавые реки в серебрящиеся в лунном свете озера.

Конан гладит Итачи по голове, тихо шепчет странные слова поддержки, что приходят на ум, и вдруг чувствует себя живой в своем светящемся хрустальном мире.
– Боль – это нормально. Все мы прошли через нее. Но ведь еще остался где-то свет, верно? Есть луна, есть звезды, и даже если их закрывают тучи, они продолжают светить.
Итачи засыпает у нее на руках, и Конан не в силах оставить его. Впервые за много лет она чувствует себя по-настоящему нужной, а не заменимой, одной из вечно работающих фарфоровых кукол, разбиваемых одним небрежным ударом. Она старается не думать о том, что ему совершенно все равно, кто пришел утешить его холодной осенней ночью, и вдруг понимает, что слезы, текущие по ее щекам – горячие. Обжигающие, как уничтожающий его душу пожар, оставляющий после себя черный пепел.
Перед самым рассветом Итачи поднимает голову и тихо благодарит Конан за поддержку. Он едва заметно улыбается и говорит, что она очень красива.
– Как луна на синем небосводе.
Конан отводит взгляд и не замечает, как Учиха, поднявшись и накинув ей на плечи свой плащ, исчезает в гниющем доме.

Пройдет три дня, и в дверь к Конан постучатся. Она удивленно приподнимет брови, а затем попросит прощения, что сразу не отдала чужой плащ. Итачи качнет головой и закрепит ей в волосах огненно-алую живую розу.
– Взамен той, что я не вернул тебе.
Конан не ответит, и Итачи вернется к себе в легком смятении. С трудом распахнет скрипящее окно на проржавевших петлях, покрутит в пальцах бумажный цветок и заметит, что луна идет на убыль, а его комната совсем не так темна, как он привык видеть. А еще через день он попросит Конан не уходить, когда та случайно потревожит его, стоящего на террасе и глядящего в ночное небо.
– А ведь ты права. Есть и луна, и звезды.
– Сегодня же облачно.
Итачи вытянет руку, и на ладонь медленно упадут первые этой зимой снежинки.
– Разве они не похожи на звезды?
Конан улыбнется и подойдет ближе, а затем позволит Итачи обнять себя. Ему нужно будет многое ей сказать, но она поймет. Она точно поймет. Она видела ужас, парализующий, уничтожающий ужас, заковывающий в свои черно-красные цепи, и видела слабый снежно-белый свет где-то за границей этого мира.
Итачи чувствует, что наконец и он сумел различить слабые отсветы – на нежной фарфоровой коже, на серебрящихся в лунном свете прядях синих волос, в глубине бездонных, как озера, глаз. Итачи снова видит.