Псевдоним. Глава четырнадцатая. Конец

Её образы были повсюду: на потолках, на стенах, на полу, в отражениях и случайных солнечных лучах, пробивающихся сквозь заколоченные окна. Руки, к которым я привык и которые успел так отчаянно полюбить, касались меня едва ощутимо, но каждое прикосновение тёплых пальцев провоцировало боль разрядом пройтись по моим внутренностям. Виски сдавливало и тут же отпускало, но у меня не хватало времени, чтобы облегчённо вздохнуть: периодическая боль была слишком сильной и неожиданной, отчего вдох облегчения превращался в недоумевающий хрип. Нигде не было часов, но я слышал настойчивое тиканье, ощущал, как секундная и минутная стрелки лениво ползут в одну сторону, растягивая секунды пребывания в дырявые вечности, вцепившиеся в меня подобно голодным дворнягам. Я тяжело сглатывал слюну и пытался смотреть на потолок, что кружился в моих глазах. Так хотелось звать на помощь, так хотелось кого-нибудь коснуться, так хотелось оказаться по-настоящему мёртвым.

Теперь я знал, чем было вызвано несправедливое отсутствие моих эмоций: их у меня украли. Отобрали, как игрушку у капризного ребёнка, который после начинает заливаться плачем и звать маму. Только я слишком взрослый, чтобы быть беспомощным. Иронично, ведь в конечном итоге именно им я и являюсь, находясь неизвестно где и проглатывая зовы о помощи вместе с удушливым запахом пыли. Сакура не прекращает мне мерещиться — и её глаза, отовсюду на меня смотрящие, невыносимы в той степени, в какой и желанны. Стискивая зубы, я силюсь подняться хотя бы на локти, но всё начинает вертеться передо мной, вызывая тошноту. Заваливаясь на бок, я зажмуриваюсь и сворачиваюсь клубком, наивно полагая, что так боль уйдёт. Здесь невыносимо холодно.

— Помогите... — едва слышно доносится откуда-то из мрака, и я вздрагиваю, неохотно открывая глаза. Усталость наваливается жирным алкоголиком прямо на мои плечи, придавливая к грязному полу щекой. Я лениво моргаю, смотря в чернеющий силуэт незнакомой фотографии под разбитым стеклом в рамке. Слабеющий голос зовёт вновь: — Пожалуйста...

Женские всхлипы перемешиваются со скрежетом ножек стула о пол. Еле-еле приняв сидячее положение, я начинаю потерянно смотреть по сторонам и видеть лишь одно: беспросветную тьму. Глаза, не сумевшие ещё привыкнуть к темноте, будто вырвали. В смятении я трогаю собственное лицо, силясь встать на ноги. Ледяными пальцами я очерчиваю линию собственной челюсти, после прикасаясь холодной сухой ладонью к разгорячённой шее. Сердце продолжает прогонять по моему телу кровь. Нашариваю свободной рукой шершавую стену, сдерживая обессиленный крик. Я до сих пор жив. Это не Ад — это намного страшнее. Я знаю в лицо своего Сатану, как вы знаете своего начальника на работе. Как надзирателя в тюрьме. Увесистая дубинка блестит в свете дешёвых ламп и мелодично постукивает по прутьям клеток.

— Саске? — неуверенно спрашивает кто-то из темноты. Я пытаюсь угадать, откуда исходит голос, пока ноги сами не начинают передвигаться и вести меня вперёд. Мои шаги не имеют эха. Пустые, глухие и осторожные. — Ты вернулся?..

Память щёлкает вхолостую, как челюсти старой акулы. Распахнув глаза, я вглядываюсь во мрак, пока он не лопается под напором искусственного света, разлетаясь тёмными кляксами по стенам прихожей в нашей с Ино квартире. Я наконец-то узнал этот обессиленный, умоляющий голос. На меня, не отрывая взгляда заплаканных глаз, смотрела Яманака, стоя на шатающемся стуле.

— Помоги, — шепчет она, крепко держа верёвочную петлю. На лице моей жены, что покончила жизнь самоубийством, застыло выражение непонимания и паники. Я сделал несколько шагов к Ино, пока она не договорила, заставив меня оцепенеть: — Я не хочу так умирать...

Но я ничего не чувствую: ни страха, ни сожаления, ни желания броситься к супруге и, подхватив её, вытащить из петли, в которую она вот-вот влезет. Я стою и наблюдаю за тем, как Ино, всхлипывая и что-то несвязно говоря себе под нос, готовится умереть. Её руки дрожат, стул под стройными ногами ходит ходуном, глаза налиты кровью и мольбами. Тогда, когда я пришёл с работы, всё было уже тихо и забыто. Сейчас, когда я вижу слепую покорность в неестественно уверенных движениях Ино, хочется, наконец, всех спасти.

Я подаюсь вперёд, но натыкаюсь на преграду и изумлённо смотрю на то, как Яманака испуганно глядит в петлю, которую через пару мгновений она набрасывает себе на шею. Девушка мотает головой из стороны в сторону, часто дышит и скулит, но не в состоянии воспротивиться чужой воле, что указывает ей. Ино Яманака не хотела умирать. Её глаза горят паникой, непониманием, страхом, но не склонностью к суициду. Я хочу спасти свою жену, но чужие, едва ли материальные руки крепко держат меня, обняв со спины. Носом я втягиваю очень слабый горько-сладкий запах, исходящий от размытых тёмных контуров.

— Не хочу! — кричит что есть мочи Ино, выталкивая из-под себя стул. Хрупкое тело повисает в воздухе. Горло, перетянутое тугой петлёй, выдаёт далее одни лишь обречённые хрипы. Я слышу только: — Не хочу, не хочу...

Яманака дёргается, размахивает ногами, пытается просунуть пальцы под верёвку, дабы ослабить хват, но у неё ничего не получается: она задыхается, лицо её краснеет, а мой взгляд перестаёт фокусироваться на ней. Я опускаю голову, пока Ино продолжает из последних сил стараться глотнуть воздуха. Я смотрю себе под ноги, пока что-то незримое дышит мне в ухо, обдавая его холодом. Я не вижу, но чувствую: за моей спиной ядовитая улыбка. Через какое-то время Яманака затихает, руки её падают безвольными тряпками, а верёвка ещё несколько секунд раскачивает её труп, будто убаюкивая.

Мои губы дрожат, сердце стучит по-предательски спокойно и неслышно. По телу пробегают мурашки. Меня передёргивает. Правой ладонью я закрываю своё лицо, судорожно выдыхая сквозь пальцы и прикрывая глаза. Всё вокруг выглядит таким знакомо-дружелюбным, родным, уютным и навсегда проклятым. Фантомные руки расцепляют немилосердные объятия: если бы не они, я бы давно рухнул на колени, если вообще не лицом в пол.

Так тоскливо и одиноко. Болезненное чувство загнанности в заплёванный угол, где тебе приходится стоять и разглядывать паутину, на которой жирный паук жрёт мелкую мошку, вяло шевелящую лапками. Пережить чужую смерть сложнее, чем пережить свою собственную — и лучше бы я сдох ещё раз, чтобы забить в себя неприятные воспоминания. Как забивать испачканным грязью молотком в кожу тупые гвозди.

— Знаешь, — говорит мне кто-то ровным голосом, будто непричастный ни к чему зритель, — ты проиграл не одну жизнь.

Где-то совсем близко я слышу звук рвущейся ткани, натягиваемой до предела верёвки и лязг металла. За окном, что за спиной мёртвой Ино, начинается сильный дождь, яростно выбивая по стеклу свою мелодию. Я хмурюсь и перевожу взгляд на тело супруги. От её плеч и спины тянутся вверх, к потемневшему потолку, разноцветные скакалки. Только на одном конце у них жёлтая ручка, а на другом — только крюки, уходящие алчным металлом Ино под кожу. Это было бы так забавно, если бы верёвка не оборвалась. Если бы моя супруга с грохотом не повалилась на пол без какого-либо движения после. За долю секунды до падения я слышал чавкающий звук разорванной плоти.

Там, где платье Ино порвалось, виднелись красные следы на коже. Несколько крюков осталось в теле девушки. Где-то был выдран небольшой кусок мяса. Кровь медленно вытекала из проткнутых мест. Я бы вспомнил о том, что есть такое развлечение — людей за кожу подвешивать, но в моей голове нет никакой другой чёткой ассоциации, кроме марионеточных нитей. Это объясняет недоумение и испуг в глазах Ино, когда она как будто бы намеренно вешалась. Это объясняет, почему она звала на помощь. Марионетка чужой игры, где смерть — не конец. По крайней мере, для меня.

Я стоял в прихожей и смотрел на тело Ино Яманака — моей второй жены, которая на самом деле не сводила счетов с жизнью: это сделали за неё. Её светлые волосы растрепались, высокий хвост распустился, длинные пряди занавесили мертвенно-бледное красивое лицо. Ино лежала и, наверное, при возможности смотрела бы на меня осуждающе, мол, ты ведь ничего не сделал. Ты меня не спас. Какое же ты ничтожество, сказала бы она, сощурив свои хитрые глаза цвета глубокого озера. Только она никогда не посмотрит на меня, потому что её остекленевший взгляд направлен в дверной проём, ведущий в спальню.

Я бы закричал, начал плакать, но я так измотан, что у меня хватает воли лишь на то, чтобы сесть на пол и впиться ногтями в ладонь. Кляксы расступившегося мрака становятся больше, постепенно охватывая стены и погружая их в абсолютное безмолвие. Тьма расступается передо мной, но накрывает труп Ино с жадностью, утопив его в себе. Когда всё снова теряет цвета и становится сплошным чёрным, я улыбаюсь просто потому, что мне больше ничего не сделать. Лишь мимолётно я коснулся своего плеча: леденящий проткнутую душу страх, что я дотронусь до такого же крюка, был слишком навязчивым. Но мои пальцы зачерпнули вязкую пустоту.

Я открываю глаза тогда, когда шум улицы становится оглушающим. Недалеко кричат дети, говорят взрослые, сигналят машины, зовут из окон домов, звонят мобильники. Я поднимаю голову и не понимаю, почему над всем этим городским умиротворением не существует неба — лишь чернеющая пустота, в которой еле-еле угадываются багровые сосуды-вспышки. Добро пожаловать в личный Ад, Саске Учиха. Или, может, Эманон Дериш?

— Я за мячиком! — кричит мне кто-то, пока я не узнаю голос сына.

Сердце подпрыгивает в груди и замирает, руки непроизвольно начинают дрожать, а в горле некстати пересыхает. Я хочу рвануться и крикнуть Кею, чтобы он остановился, но мои губы не размыкаются. Рот словно закрыт чьей-то рукой. Я не могу сделать даже шаг, отупело смотря вслед своему ребёнку. Если это пытка, Сакура, то, прошу, пусть она закончится скорее... Но никто не отвечает: только пульс стучит в ушах, заглушая всё.

— Стой!!! — выкрикиваю я испуганно, ощутив, как язык будто чем-то проткнули. Глаза заслезились. Но Кей меня не слышит — продолжает бежать к стройке, следуя за укатившимся мячом, будь эта дешёвка проклята, блять, тысячу раз! Я чувствую, как с каждой попыткой открыть рот уголки губ начинают саднить. Противясь резкой боли, я кричу снова в спину сыну, срывая после голос: — ВЕРНИСЬ!!!

И захожусь кашлем, отхаркивая на асфальт сгустки крови. Мой рот переполнен тошнотворным вкусом, по подбородку стекает что-то тёплое, но это ни разу не помогло мне остановить Кея. Тот самый кран, та самая балка — они ещё наверху, они всё ещё ждут момента, который навсегда поставил точку в моей жизни. Я касаюсь своего плеча и натыкаюсь пальцами на безжизненную холодность металла, невольно всхлипывая и раздражённо сцепив зубы, игнорируя вытекающую изо рта кровь, игнорируя порванный язык, игнорируя всю боль, которую мне мог причинить единственный человек. Я подаюсь вперёд, почувствовав, как крюк под моей кожей вцепился лишь сильнее в плоть.

— Иди нахуй... — обезумевшими хрипами срывается с губ. Первый крюк я вырываю из себя самостоятельно, вскрикивая и под волной первой боли вырывая второй крюк. Как будто не так больно, но я то ли стону, то ли верещу, сгибаясь пополам и чуть было не свалившись с ног. Ветер дует на мои открытые раны, обдувает колючей прохладой кровоточащее мясо, бросает пыль на вскрытую плоть. Мне плевать, господи, как же мне плевать, когда я без сил кричу в собственные окровавленные руки, желая сделать только ещё один шаг и оборвать нити марионетки, даже если моя спина и плечи превратятся в рваное месиво. Желая спасти сына, повторяя из раза в раз, обращаясь к тени за моей спиной в истерике: — Проваливай...

Когда я вырываю последний крюк, всё моё тело напрягается. Секундное замешательство, мазнувшие в паре сантиметров от моего лица обжигающие пальцы, грязный асфальт и дробящийся от бега мир в глазах. Мой сын всё ближе, а та балка всё ещё наверху. Я успею! Нужно только возместить те две секунды двадцать три миллисекунды, нужно только сделать рывок и, сгребая в охапку родного мальчишку, спасти его. Короткая дистанция на скорости отдаётся в ногах тяжестью.

— Кей! — громко окликаю я сына, когда он останавливается и неудачно оборачивается, запутавшись в собственных ногах. Секунда — и мой ребёнок падает. Секунда — и огромная балка обрушивается на землю. Секунда — нет, доля секунды — и больше ничего нет. Я бессильно падаю на колени, сбивчиво дыша и смотря на ярко-жёлтые кроссовки Кея. Левая нога ребёнка дёргается раз, два... Я говорю ошеломлённо: — Кей?

Ублюдочный мяч маячит в поле моего зрения. На верхах стройки начинают что-то выкрикивать и шевелиться. Боль обжигает спину, ветер только раздувает очаг, а я рассматриваю тонкие руки сына, его тёмную футболку, разбитые и испачканные травой колени, светлые шорты, из правого кармана которых торчат ключи с брелком. Мой Кей в целости и сохранности. Просто потерял сознание от шока. Я так устал...

— Секунда, — глушит сознание голос, всё такой же безучастный. — Поздравляю.

Трепет в моём теле захлёстывает даже боль. Я счастливо улыбаюсь, касаясь нервной рукой ботинка сына. Наконец-то я спас того, кто мне дорог! Меня не волнует, что будет дальше. Когда сын очнётся, я не стану рассказывать, что его отец давно уже мёртвый. Несколько раз. Я просто хочу снова петь с Кеем те глупые песни из мультиков... Я хочу снова быть Саске Учиха. Я хочу быть. А тень за мной хохочет, обжигая холодом открытые раны.

— Как и сказано было, — с усталым раздражением произносит тёмный силуэт, — секунда. — Я не без усилий поднимаюсь с колен. — Ты опоздал.

Улыбка застывает на моём лице. Смотрю на сына, которого выше плеч не существует: детская голова раздавлена, под балкой растекается тёмная лужа. Любые звуки перестают существовать — есть только сосущая пустота в груди, гудящая в моём сознании. Хочется вспороть себе вены чем угодно — лишь бы прекратить это издевательство.

— За что? — тихо спрашиваю я, не чувствуя даже того, как кровь вытекла изо рта вместе с бессмысленным вопросом.

— Наслаждайся, — насмешливо отзывается тень.

Нет даже слёз. Нет ничего человеческого: только усталость. Тоска. Грань между жизнью и смертью сделалась вдруг блёклой и непонятной — и появляется надежда там, где её не должно существовать. Сейчас, стараясь не смотреть на тело Кея, я представляю, что всё возможно исправить. Я поворачиваюсь лицом к тени, но она опережает меня: отрицательно мотает головой и, кажется, скалится. Грудь сдавливает. Как бы я хотел, чтобы этот мрачный гнёт сломал мне рёбра. Проткнул лёгкие. Пообещал мне, что я никогда больше не открою глаза.

— Просыпайся, — с незнакомой интонацией обращается ко мне силуэт, протягивая руки. Я отрешённо смотрю на них. Он говорит: — Смерть — не конец. Особенно чужая.

Как бы я хотел, чтобы обе смерти принадлежали мне.

***

Тону. Память безжалостна ко мне. Воспоминания топят меня, утягивают на глубину, на самое дно, где нет никакой жизни. Чьи-то холодные руки направляют меня по темноте, гладят лицо, не дают задохнуться. Не могу шевелить ни руками, ни ногами — только смотреть по сторонам, каждый раз, словно заново, опасаясь лишиться кислорода под водой. Где-то пролегают самые жуткие воспоминания, где-то покоятся самые счастливые, а где-то есть пустое место, где постоянно что-то появляется на пару секунд, а затем пропадает, заменяясь чем-то другим. Иногда — совершенно противоположным.

— Это ведь так просто, — приглушённо доносится сверху. — Притворяться жертвой.

Я вижу бледную шею. Светлые и жёсткие волосы, доходящие до линии подбородка. Сжатые губы, накрашенные тёмно-красной помадой.

— Наблюдать за людьми, чтобы перенимать какие-то их черты для собственной выгоды. Переживать травмы, умирать, жить за кого-то, чтобы в конечном счёте превратиться в человека, сшитого из разных личностей. А какая из них действительно реальна?

Эти губы улыбаются мне, но в улыбке нет ничего нежного: это похоже на ухмылку. Снисходительность. Чуть вздёрнутый нос, тёмно-синие тени под глазами, следы от потёкшей туши на щеках.

— Ты мог бы оказаться множеством людей одновременно, но ты посчитал, что лучше просто врать. Защищаться и выстраивать империю собственной лжи, чтобы в итоге стены этой империи пали, как стены Иерихона. А ведь самая лучшая ложь — ложь самому себе.

Глаза смотрят на меня надменно. Ресницы, обрамляющие их, густые и накрашены синей тушью. Нижнее веко подведено чёрным. Худая рука касается моей скулы медленно и осторожно.

— Я создам трагедию, я выпью её до дна, я доведу себя до изнеможения, чтобы стать чем-то большим, чем я есть сейчас. — Сквозь мелодию женского голоса слышен скрип кровати. — А когда я пойму, что получил что-то свыше, воспользуюсь этим, чтобы стереть себя из реальной истории. Стану тем, кто ищет жертв — и я найду их. Так?

От кожи исходит запах медикаментов и чего-то сладкого. Теперь я тону с удовольствием, ведь мою голову кружит этот аромат.

— Но мне понравилось играть с тобой, Саске. Отыгрывать свои роли. Сначала — будто я жертва твоей способности. Когда ты долго думал, а затем всё же сказал так называемое «слово-рычаг», которое спровоцировало меня повести себя как влюблённая дурочка. Потом я должна была сыграть обычного человека, который очень удивится твоему странному поведению и будет намерен помочь. Затем мне пришлось пользоваться твоим же оружием, подстроив твою смерть и заставив тебя поверить, что переход в другую реальность — как прыжок в потусторонний мир... Словно смерть, взывающая к твоей вине перед семьёй. Но ты воспринял это как шаг в новую жизнь, где ты никто. И я тебе помогла.

Через толщу воды слышен смех. Дышать тяжело. Прикосновения рук становятся грубее.

— Как же хорошо у меня вышла роль напуганной свидетельницы! — Пауза обозначилась стуком о тумбочку, как если бы чашку поставили на неё. — Когда наблюдаешь за жертвами бедствий и серьёзных психических отклонений, начинаешь вживаться в понравившиеся роли... Когда ты рассказывал мне о нашем с тобой прошлом, мне так хотелось смеяться тебе в лицо, но я плакала, изо всех сил старалась быть удивлённой. У меня отлично получилось!

Хватаясь за свою шею, я силюсь сделать вдох, но что-то мешает. В глазах темнеет, а через мгновение чьи-то цепкие пальцы вытягивают меня из забытья.

— Так легко было тебя убедить в том, что ты чего-то стоишь, — говорит мне Сакура, сидя рядом с моей койкой, закинув ногу на ногу. Психолог сияла улыбкой, а я видел две тени, что стояли за её спиной. — Как ты носился-то со своей «способностью», которая на деле оказалась твоим воображением. При этом бурным. — Затылок ноет болью, я не могу пошевелиться, а слева пищат аппараты. — Я почти поверила, когда ты требовал, чтобы я нажала на курок. Я будто снова влюбилась в такое дерьмо, как ты. Насквозь лживое и трусливое.

Больничная палата светлая и просторная. За окном желтеют листья и гуляют пациенты, закутавшись в куртки. Всё, что я могу делать — безумным взглядом смотреть на Харуно, в которой я не вижу человека. Она — что-то другое.

— И мне, если честно, действительно тебя не хватало. Но когда я смотрела на твою довольную физиономию, засыпая с тобой в одной постели, во мне поднималось жуткое желание вскрыть тебе глотку. Ведь это ты разрушил мою жизнь. — Голос Сакуры стал жёстче, слова перестали растягиваться приторным тоном. — Это ты выставил меня посмешищем перед судом и лишил единственного сына, который по-настоящему любил. Ты оставил меня гнить с мыслью, что мне незачем жить.

Она смотрела на меня. Всматривалась пристально, будто видит впервые. Руки Сакуры были аккуратно сложены на коленях. Я не знал, как описать это, но мне казалось, что лицо Харуно состарилось на десяток лет: такое оно было уставшее и вынужденно-мягкое. Но взгляд её хранил тайну: жестокую, сумасшедшую и снедающую её саму. Два силуэта за спиной психолога держали свои нечёткие руки на женских плечах.

— Я долго боролась с тем, что приобрела, — спокойно продолжала Сакура, не утруждая себя тем, чтобы ждать от меня ответа. — Но после того, что ты сделал, я осознала, что сила была дана мне не для развлечения, а для мести. Самой изощрённой и самой ужасной, какую только можно представить. — Взгляд психолога сделался злым, даже цвет глаз потемнел на миг. — И тогда я решила разрушить и твою жизнь.

Сакура поднялась с места, приблизилась ко мне, опираясь коленом на койку. Наклонилась, сделала вид, будто хочет поцеловать, и отстранилась, усмехнувшись. Тени следовали за своей хозяйкой беспрекословно.

— Чтобы свести тебя с ума, я приручила тебя, вынудив поверить в то, что ты хозяин всего, что сбывалось по чужой воле. А когда ты на самом деле свихнулся, то я... — Харуно запнулась, вдруг рассмеявшись. Она смотрела на меня не отрываясь. Психолог произнесла едва ли не по слогам, вчитываясь в мою реакцию: — Полюбила тебя вновь.

Я наблюдал не за Сакурой, а за силуэтами за её спиной. Их глаза горели алым.

— Ради того, чтобы увидеть твоё сумасшествие, я поддавалась твоим желаниям: я избивала себя, резала, всячески травила — лишь бы ещё раз поглядеть на то, как кривится твоё лицо в невольной эйфории, когда беглые строки оказывались правдой. Так приятно было сойти с тобой с ума вместе... Жаль, что в моём случае это было откровенным притворством.

— Ты давно, — с усилием смог отозваться я, услышав, как с удвоенным рвением запищал аппарат рядом, — обезумела...

— Когда ты убил его, — враз охладевшим тоном произнесла Харуно. — Но если бы не ты, то я бы давно всадила себе пулю в череп.

— Давно пора, — хрипло выдал я, совершив вялую попытку улыбнуться. Всё моё тело откликалось плохо и заторможенно. Я не знал, что со мной, но я был весь в проводах и бинтах. Боли не было. — Всади.

Харуно расплылась в улыбке. Она села на мою койку, вновь наклонилась и, взяв мои щёки в свои холодные ладони, поцеловала.

— Я люблю тебя, — сказала она, не прекращая улыбаться и смотря мне в глаза. — Ты ведь меня любишь?

Я отрицательно мотнул головой, чувствуя только раздражение.

— Верно, — будто ожидая подобного ответа, довольно ответила Сакура. Тени позади неё вздрогнули. — Ты не любишь меня — ты зависим от меня.

Мог ли я спорить? Глаза сами собой закрывались в присутствии психолога, которая так нежно заглядывала мне в лицо. До меня не доходило лишь самое главное осознание.

— Всё то, что ты придумал, Саске, — начала Сакура, а внутри меня всё сжалось в тугой комок, — принадлежит мне. Ты — ничто.

Сила слова, вскрытые судьбы, игры со временем... Я продумывал множество вариантов событий, но я никогда не обдумывал ситуацию, где я оказывался просто-напросто подопытной крысой, которую запустили в клетку-лабиринт, в конце которого голые провода, опущенные в воду.

— И сейчас всё закончится, — мягко продолжила психолог, гладя меня по щекам. Тени не прекращали дрожать, их движения напоминали уже конвульсии. Что-то капнуло мне на лицо. Сакура почему-то плакала, взгляд её на долю секунды сделался виноватым, но затем его вновь заволокло пеленой надменности. Харуно прошептала: — Это невыносимо...

— Ты, — из последних сил стараясь не проваливаться в молчаливую пустоту от прикосновений Сакуры, проговорил я, — чудовище...

— Знаю, — просто ответила Харуно, протягивая руку к аппаратам, чтобы оглушить палату монотонным и непрекращающимся писком.

***

Поразительно, с какой лёгкостью обычный человек может радостно заявить, что он сошёл с ума. Говорить об этом гордо, кичиться этим и, победоносно подняв голову, заявлять об этом каждому третьему, чтобы в ответ посмеялись. Сейчас, когда я бреду по заснеженным улицам города к дому Сакуры, я чувствую нарастающую агрессию к таким людям. Потому что мне очень трудно признать, что я сошёл с ума. Я до последнего не хочу этого признавать, шагая по снегу и расталкивая случайных прохожих, которые оглядываются на меня с застывшим ужасом в глазах.

На мне окровавленная синяя рубашка, под которой старые, пожелтевшие бинты. Моё лицо искалечено: разбита губа, под левым глазом синяк и глубокий, ещё незаживший порез. У меня на руках под сотню шрамов: свежих и не очень. От сигарет, от лезвий, от Сакуры, от несчастных случаев. Круглые белёсые шрамы — самые уродливые. Несколько язв-ожогов ещё не зажило. У меня нет правого глаза и я не знаю, как его потерял: просто на моём лице огромный кусок ваты, заклеенный крест-накрест пластырями, а под этим всем — пустая глазница, в которую при желании можно сунуть палец. Мне совсем не больно.

Эта история должна кончаться, но кто же знал, что я заслужу именно это: преисподнюю. Мне мерещатся лица Сакуры: на вывесках магазинов, на баннерах, в витринах, в отражениях проезжающих автобусов и машин. Когда я захожу в парадную её дома и попадаюсь на глаза какому-то пожилому мужчине, он отшатывается и прижимается к стене, пропуская меня. Я оборачиваюсь, чтобы отрешённо улыбнуться старику. Как же надоело жить.

Я прохожу к Сакуре в квартиру легко: через дверь. Через открытую дверь. Переступая порог, я впервые оказываюсь в обители настоящего дьявола. Мне по-настоящему жутко, когда уже в прихожей я начинаю разглядывать всяческие надписи. Это не мои стены, потолок и пол, исписанные на немного — это действительно исписанные от и до стены, это действительно пол, на котором буквы можно прочувствовать босыми ногами, это действительно потолок, закрашенный чёрным.

Меня оглушает одиночный выстрел. Я захожу сначала в гостиную, но не застаю там ничего, кроме дикого беспорядка: кресла перевёрнуты, одежда разбросана, окна нараспашку, а на грязных стёклах, на слоях пыли, написано: «Саске Учиха зависит от меня». Надоело читать правду. Переступая через отпиленные ножки стульев, на которых выцарапано много букв, я прохожу в спальню — и замираю. То ли удивление, то ли разочарование, то ли ужас.



Написано огромными буквами чёрной краской на стене, над изголовьем кровати. Сама постель не заправлена. Большие светлые подушки пропитаны кровью. Сакура Харуно, удобно устроившись на кровати, смотрит на меня немигающими глазами мутно-зелёного цвета. Её пересохшие губы приоткрыты, розовые волосы растрёпаны и неаккуратно сострижены с одной стороны почти до мочки уха, в правом виске зияет тёмно-красная дыра от пули. Пистолет валяется в складках простыни. Где-то высыхают частицы вынесенных уверенным выстрелом мозгов. Там, откуда вылетела пуля, спутаны волосы, испачканные кровью. Я говорю об этом так спокойно лишь потому, что пару минут назад выбежал из спальни Сакуры, выблевав желчь в гостиной.

Вытирая рот рукавом рубашки, я рассматриваю надписи в квартире Харуно. «Они за моей спиной». Поворачиваю голову и, наклонив её набок, смотрю на другие предложения: «Осколок распорол Саске горло». Удручённо выдыхаю и веду ладонью по стене по направлению к ванной комнате. «Он любит меня». «Он зависим от меня». «Он обожает меня». «Он ненавидит меня». Бесконечным потоком под моей рукой, безразлично гладящей холодную стену. Я не чувствую ничего, кроме усталости. Кроме тоски — но по кому?

Заходя в ванную, я отыскиваю взглядом небольшое зеркало над раковиной и подхожу к нему. Из темноты на меня глядит тёмный силуэт с горящими глазами. Да, это жутко. Да, это страшно. Но мне надоело испытывать эмоции. Надоело жить. На меня безжизненно смотрит моё отражение: изуродованное и никому не нужное.

— Отдавай то, что от неё осталось, — говорю я силуэту и вижу, как он идёт рябью, а его взгляд на миг делается удивлённым.

Тень протягивает руки из зеркала ко мне. Я послушно приближаюсь, чтобы позже ощутить прикосновения сжигающих и тут же замораживающих пальцев. Тень хватает меня и вынуждает смотреть себе в глаза, чтобы я насыщался последними эмоциями Сакуры до самого конца, чтобы захлебнулся, чтобы не осталось ничего — и фантом испаряется, оставляя меня наедине с собственным отражением, в которое я смотрю несколько секунд с несоизмеримым обожанием. Будто на мгновение сделался Сакурой Харуно.

Ноги внезапно подкашиваются. Рухнув на пол, я не понимаю, почему мне вдруг стало так больно: до слёз из глаз, до бешеного стука сердца, до назойливых уколов под рёбра. Уткнувшись в свои ладони, я плачу как малолетняя девочка, всхлипывая и икая, сознанием оставаясь собою и не забывая поправлять пластыри на лице. Будто смотреть на себя со стороны: на такого жалкого, беспомощного. Слёзы неуправляемым потоком льются, текут по щекам и скатываются крупными каплями с подбородка, теряясь в плитках кафеля. Дышать невозможно, грудь сдавливает, защемляет злостью и обидой и... наверное, искренней тоской по любви. Только я не могу знать наверняка, кому из нас принадлежит она.

Я прихожу в себя лишь через полчаса, когда слёзы попросту кончились. Мой здоровый глаз опух. Тело колотит, боль никуда не ушла, но даже этого мне мало, чтобы вернуться к тому времени, когда я был живым. Жизнь идёт, когда ты ощущаешь кипение злости в теле. Любви, печали, зависти. Пока ты ощущаешь что-то, но я... вряд ли что-то чувствую. На ватных ногах я добираюсь до спальни Сакуры, сажусь рядом с девушкой.

— Я люблю тебя, — отрешённо говорю я трупу Харуно с навсегда открытыми глазами, устремлёнными на надпись над дверным косяком «он убил моего сына». — Я завишу от тебя. Я обожаю тебя. — Целую холодные губы и хмурюсь, когда подо мной оказывается пистолет. Достаю его из-под себя, приставляю к своей голове, не отрывая взгляда от мёртвой Сакуры, говоря ей: — Я ненавижу тебя.

Наши жизни закончились. Может, когда-нибудь мы вновь встретимся и будем отыгрывать свои роли жертвы и палача. Будем до последнего притворяться, чтобы в итоге оказаться бесчувственными, безжизненными куклами, подвешенными за ржавые крюки на манер марионеток. Может, мы снова будем вместе и изуродуем друг друга. Прощай, Сакура.

Я нажимаю на курок, но ничего не происходит.

«Если я умру, то ты останешься здесь, в оборванном мире. Что-то обязательно выйдет из-под контроля, а ты будешь единственной свидетельницей незримой для других катастрофы, которая незамедлительно настигнет тебя. И ты будешь медленно подыхать, расплачиваясь за ошибки», — вспоминаю я свои слова, смотря в окно, за которым небо окрашивается в чёрный.

Где-то там, за горизонтом, мир уже перестал существовать, расходясь багровой рябью. И если Сакура Харуно умерла первой, то я буду тем, кто умрёт следующим. Я закрываю глаза, перебирая пальцами пряди волос психолога, положив подбородок на её макушку. Горько-сладкий аромат духов Сакуры наконец-то потерял свою лживую приторность, смешавшись с запахом крови.