Разговор с отражением в зеркале

Он гладил ее розовые волосы, спускаясь, целовал глаза, шею. Сакура вздрагивала от его прикосновений, как будто его боялась. Или боялась его потерять. Узкие плечи ее дрожали, они неприятно глянцевито блестели, когда на них падало солнце. Он целовал ее соски, немного покусывая их… Ее белая спина отражалась в зеркале. Она обнимала его за шею, у нее были холодные руки. Она закатила глаза от нахлынувшего блаженства, от радости, от того, что ожидание кончилось, от того, что он опять с ней. Когда-то они любили смотреть на закат, на уходящее от них навсегда солнце. Навсегда. Они любили.
Из красной занавески, в которой отражалось их закатное солнце, появилась Карин. Красные волосы и красные глаза – закатная девушка. Она подошла к Саске и смачно поцеловала его. Ее горячие губы. Ее глубокое, тяжелое дыхание. Саске привлек ее к себе рукой. Она с жаром в глазах посмотрела на своего любовника. Ее волосы падали на спину, струясь в лучах закатного солнца, подобно далекому Гангу, в котором жених и невеста омываются перед тем, как взойти на ложе. Ее щеки горели – от страсти, стыда она не знала. Он окунался в эту реку страсти – боги тоже нисходили в Ганг. Боги и люди венчались в одной реке и были подвержены одной страсти. Саске тонул в ласках Карин, захлебывался ими. По телу разлилось приятное тепло. Это производило впечатление таинства: зеркало, висевшее напротив, не отражало их любви. Мир постепенно погружался во тьму, чтобы не видеть их. Мир закрывал глаза и отворачивался.
Он смотрел на ее хрупкую, почти детскую фигуру, и у него почему-то осталось впечатление, что он взял ее насильно. Саске подумал, что он – мерзавец.
Почему Карин все время ходит в очках? Почему она даже сейчас, вся нагая и беспомощная перед ним, не может снять очки?
– Это, чтобы лучше видеть тебя, Саске-кун, – говорила девушка, но слов он не слышал.
Ему казалось, что Карин наблюдает за ним постоянно, сверлит его своими красными, в очках, глазами. Даже тогда, давным-давно, когда они были с Сакурой, ему казалось, что Карин стоит за занавеской. А когда он был с Карин? Он попытался снять с нее эти проклятые очки, чтобы видеть ее глаза.
Сакура расплывалась, вот, это уже у Карин были розовые волосы, длинные, прекрасные. Цвет глаз ее стал нежнее и превратился в янтарный. Ему казалось, что прическа у нее тоже поменялась. Очки снять не удалось, но они тоже изменились:
– Наконец-то эта ботаничка купила модель помоднее.
Туман развеялся, и, приглядевшись, Саске увидел, что обнимает за бедра розоволосого парня.
– Хватит меня лапать ты, деревенщина, – Саске получил пощечину.
Утиха отпрянул.
– Позвольте представиться, Заэль-Апорро, Гранц младший.
– Ты чего здесь делаешь, мужик? – недоуменно спросил Саске. Здесь только что бабы были. Я с ними…
– Если ты их видел, значит они были, но, если мы оба сейчас их не видим, может быть, их и не было. Хотя нам друг от друга скрывать шестнадцать лет как нечего, но я все-таки поищу у тебя какую-нибудь одежонку?
– Там, в шкафу посмотри.
– Да знаю я. Я всю твою жизнь помню. Я же то, чего у тебя никогда не было.
– Ты – глюк?
– Давай без оскорблений. Я – твои мозги. Кстати, это значит, что ты сейчас совсем безмозглый. Человек же не может находиться и тут, и там одновременно.
Розоволосый юноша рылся в шкафу.
– Ты любишь черное, а мне идет белое. Черное, черное, черное.
Он сваливал одежду Саске в огромную кучу.
– И этот педик будет учить меня жизни?
– Я – твой здравый смысл, у некоторых нет и такого. Никогда не думал, что половина твоих проблем в жизни от того, что ты так одеваешься? Ни одной белой вещи. А, вот, нашел! Кимоношка! Совсем новая, даже не надел ни разу. Ее подарок? Угадал? А почему не выбросил? Ну, к этому мы еще вернемся. Я же здесь, чтобы все исправить. Ты столько раз любил меня, что теперь моя очередь. Но сначала мы поговорим.
Саске вынул нож и приставил его к горлу Заэля.
– О, попытка самоубийства? Очень по-японски и очень глупо, Саске-кун.
На шее Заэля заалела царапина.
– Это даже интересно, впервые обращаюсь к себе самому через «кун». Как будто это не у тебя, а у меня на почве алкоголизма начинается шизофрения. Я – часть тебя. Почти. Я гламурнее.
Заэль открыл окно и выбросил содержимое шкафа в окно.
– Ты чего творишь?
– Помогаю тебе обновить гардероб. Начнем с того, что тебя мучает. Хочешь, поговорим с тобой о брате? Не хочешь? А придется. Он мучил тебя, пока был жив, мучает и после смерти. А знаешь, у меня тоже был брат. Был. Правда, я не помню, как его звали. Кончалось на «форте»( сильный). Иль... форте, Эль… форте, Мезим… форте… Нет, это – желудочное в моей аптечке. А ты помнишь, как зовут твоего брата?
– Итачи-сан.
– Помнишь… Только давай не так резко. Чувствуешь вину за его смерть? И я чувствую. Я тоже послал своего брата на смерть. Его смерть тоже была запланирована. Он был сильный, а я умный. Я ему завидовал. Тебе это ничего не напоминает? Странно, в нашем поединке выиграл умный. Из этого рождается вопрос: как ваш поединок мог выиграть такой тупой, глупый брат, как ты? Глупый маленький брат. Тебя тоже мучает этот вопрос? Какое совпадение. И «мучает» здесь – главное слово. Путем нехитрых рассуждений, правда, слишком «хитрых» для тебя, можно выяснить, что умный брат поддавался. Но и это тебе добрый дядя объяснил. Сколько у тебя этих «добрых дядь» было? Я помню трех: два алкоголика с красными глазами, Мадара и Какаси, и еще Орочимару, который без укола прожить не мог. Может, еще кого вспомнишь?
И мне тоже предлагали мстить. И тоже за брата. Я отказался. И вот я сейчас буду пить саке, которое помнит эпоху Эдо, а ты колдырить спиртяру. Хочешь, я расскажу тебе, что будет после твоей мести? Вообще, у тебя уже была одна такая месть, но дураки на ошибках не учатся. Теперь ты хочешь отомстить всем? Изумительно. Для того, кого с ранних лет называли гением, а девчонки считали идолом( поверь, мне это тоже нравилось), ты слишком рано научился презирать. Гений без поклонников и идол без жрецов, ты одновременно тяготился ими и желал их, заигрывал, привлекал, бросал наигравшись. Вот из-за этой двойственности мы с тобой сейчас и разговариваем. Наигравшись в идола, ты вновь превращался в сумрачного гения и смаковал свое одиночество. У всех, кто к тебе прикасался, оставалась позолота на пальцах. Но они хотели коснуться тебя еще раз, и в конце ты был уже каким-то неприглядным идолом.
Ты так привык смаковать свою боль и свою «исключительность» в этой боли, потому что у тебя кроме этого больше ничего нет. Мазохистский образ жизни. Не находишь? Если спросить вот тебя, чем ты занимаешься по жизни, ты уверенно ответишь – местью. Такая вот забавная иллюзия деятельности.
Сейчас мы поговорим о твоих желаниях. Ну, чего тебе хочется? Кроме этих двух девок конечно?
Саске молчал.
– Ну, хочешь, я подскажу?
– Что может здравый смысл знать о моих желаниях?
– Идиот! Я не здравый смысл, а твое сознание, я знаю все. Слушай, вытащи-ка из меня эту катану?
– Какую катану? Не было у тебя никакой катаны.
– Да ты посмотри на этого наглеца. Сам ее в меня по рукоять загнал, а теперь говорит, что ее и не было. Ходишь-ходишь с клинком в груди, а этого даже не замечают.
Саске снова посмотрел на Заэля. Действительно, из раны у него на груди торчал самурайский меч, а кимоно было забрызгано кровью.
– Действительно, как я его раньше не замечал? И как он одевался с такой хренью в груди? Он же мне здесь все полы кровью замарает…
Саске взялся за рукоять и потянул на себя. Меч не поддавался. Наконец, катана оказалась у него в руках. Рана Заэля открылась. Сначала потекла черная гнилая, слипшаяся в комочки кровь, кровь светлела, пока не стала совсем алой. Белое кимоно было все в крови, как на том рисунке, где самурай совершает харакири. Заэль пошел к буфету, за ним оставалась кровавая стежка.
– Саске, у тебя есть что выпить?
– Да, посмотри, там еще осталось.
Заэль нашел открытую бутылку и сделал несколько глотков. Он сплюнул.
– Конечно не «Эдо но саке», но сойдет.
Он лил водку на свою рану.
– Я это пью вообще-то…
– По тебе заметно, что именно этим ты и травишься. Поверь, что мне это сейчас нужнее. Тебе не кажется, что моя рана чуть-чуть загнила за четыре года? Вот я ее и промываю.
– Четыре года?
– Ага. Я – очень терпеливый человек. Но скажи, чтоб у меня в будущем была определенность, сколько мне еще ходить с этой саблей? Десять лет? Двадцать? Пятьдесят? Пока ты не сдохнешь?
– А откуда мне знать?
– Кому ж как не тебе? Ведь это ты ее создал. Эта катана заключает в себе все твои страхи, всю боль, неосознанные, невысказанные желания, обиды… Кстати, насчет твоих желаний, сейчас мы все о них от этого меча и узнаем. Обворожи его, Форникарас( развратница)!
Форникарас была похожа на Заэля: розовые волосы, белое кимоно. Ее красный глаз растекался и гнил, с рук свисали длинные черные когти, за спиной были крылья, на которых вместо перьев висели красные мешочки со странной жидкостью внутри, рождавшие неприятные ассоциации.
Саске посмотрел на Форникарас, и его вырвало. Когда спазм прошел, он услышал женский голос:
– Ну и слабый нынче мужик пошел! Как увидит свое либидо, так его сразу блевать тянет.
– Бля, как это вообще может кого-то «обворожить»?
Заэль держал катану в руке:
– А теперь, подумай о брате, Саске-кун…
Лезвие Форникарас начало расширяться.
– А теперь о маме с папой… О том, как их убили… Ты же дня не проживаешь без воспоминаний о том вечере… Еще о Наруто-куне и Сакуре-тян, которые все время пытаются тебя спасти…
Клинок запылал красным пламенем, доходившим до потолка, огонь скоро заполнил всю комнату и окружил Саске и Заэля. Форникарас стала еще больше: ее когти стали длиннее, по рукам пошли язвы, а лицо стало покрываться красной коростой.
– Пожар! – закричал Саске. - Здесь же все сейчас сгорит!
– Вот она, разрушительная сила твоего отчаяния. Она не только тебя погубит, она заденет и близких тебе людей. Точнее, уже задела. Видишь, мы здесь чуть не зажарились. Я ее сдерживаю. Представляешь, каково мне, когда ты думаешь о мести, а эта сабля торчит у меня из груди? Так что, я здесь лицо – самое заинтересованное. Если твоя ненависть и жажда мести захлестнет тебя совсем, то Форникарас разрубит меня надвое, и ты сойдешь с ума.
– А я разве не сошел с ума, если разговариваю с тобой?
– Ты – дурак. Тебе сначала надо поумнеть, чтобы сойти с ума.
– Итак, почему мы решаем главные вопросы твоей жизни в этом странном месте и в такой странной форме? О вещи можно знать либо ее место в мире, либо ее свойства. Либо внутреннее, либо внешнее. Приходится выбирать.
– Там еще про импульсы что-то было…
– А ты еще не до конца пропил свои мозги. Хотя как ты мог их пропить, когда я здесь? Так как разговоры с Наруто-куном, Ино, Сакурой-тян, Карин, даже с Недзи, на тебя не действуют, то я буду разговаривать с тобой напрямую. Кстати, об импульсивности, чего тебе хочется? А я тебе расскажу о твоем будущем. Есть такая сказка, кажется, идет с востока. Жил-был бог, и восходил он на небеса, и раздавал людям благодеяния и кары, и был бессмертен, и люди боялись и почитали его. И вдруг другие боги рассказали ему тайну, что он ненастоящий бог. Он по-прежнему раздавал людям благодеяния и кары, и был исполнен сил на тысячи лет, но люди и боги больше не почитали его. Он загрустил, опечалился, и так ему эта жизнь была несносна, что захотел он умереть и раз он был бог, то исполнилось его желание. Отвергнутое божество – вот твоя судьба, Саске.
Поэтому ты себя травишь сейчас всякой мерзостью, потому что именно она делает для тебя мир таким, каким ты его хочешь видеть, возвращает тебе пьедестал бога. И убивает в тебе последние крохи ума, когда ты пытаешься вернуться в реальность. А ты особо и не пытаешься, потому что она тебе не нравится, а переделать ее с помощью бутылки или чего покруче куда легче, чем попытаться разобраться в своей жизни, пойти к друзьям, попросить у них прощения, простить себя. А это еще труднее. Но для тебя трудно даже встать на ноги. Почему ты не думаешь, что сейчас, во время нашего разговора, ты не лежишь обдолбанный в каком-нибудь притоне или не валяешься в городском вытрезвителе? Отчасти поэтому я вынужден с тобой так разговаривать. А самым худшим для тебя было бы твое пробуждение сейчас в твою паскудную жизнь. Потому что иначе ты ничему не научишься. Сейчас, благодаря книге двух идиотов из Европы, медики успешно переделывают пессимистичных параноиков в добрых шизофреников.
– Ты делаешь со мной тоже самое?
– Нет. Я же сказал, что это делают врачи. Мы же не врачи. Значит, мы этого делать не можем. Мир логичен.
– А если ты обманываешь меня?
– Тогда я сам с собой не в ладу. А это, кажется, твоя, а не моя проблема. Я тебя не обманываю. Я могу быть не прав только тогда, когда есть неучтенные обстоятельства, либо мы спорим о разных вещах. Хочешь, поговорим о женщинах? Хочешь… ты же сам только что ими бредил. Хочешь восстановить клан Утиха? Да ладно! И как ты его будешь восстанавливать: с бутылкой или таблеткой диморфина под языком? Для человека, который пытается убежать от одиночества, ты ведешь себя странно. Перессорился со всеми своими друзьями, девушку, которая от тебя без ума, и, между прочим, по которой ты грезишь, посылаешь матом, и остаешься наедине со своей болью, наслаждаясь ей. Мазохизм? Ты три года потратил впустую. Три! Тебе снова придется вернуться на то место, ну, помнишь, там еще скамейка стояла, когда ты в первый раз ударил ее. А она тебя все равно любит, ты, сволочь. Никто не хочет любви так, как ты, но никто ее так упорно и не избегает. Может, это потому, что любовь мешает тебе быть одиноким богом и наслаждаться пустотой вокруг тебя? А если она сделает тебя счастливым человеком, брошенный идол? От женщин ты всегда хотел одного – рабского повиновения. От Сакуры – рабства нравственного, от Карин – физического. Ломал ты девочек. У Сакуры из-за тебя и своих мозгов-то не было, она мир видела твоими глазами. Воля Сакуры была подчинена тебе и тебе это льстило. Даже, когда тебя не было рядом, а девушке приходилось принимать решение, она думала: «А как бы поступил он?» Ты чувствовал себя демоном и делал вид, что тебе абсолютно все равно, что она за тобой бегает. И тем крепче привязывал ее к себе. А с Карин? А с Карин ты отрывался, как только мог. Она воплощала любые твои любовные фантазии, эротические мечты. Тебе это понравилось, и у тебя появилась тяга к грубой любви. Тебе уже не обязательно было быть нежным с ней. И мир опять существовал для твоего удовольствия. Ты ранил душу Сакуры и научился получать удовольствие, смешивая страсть и физическое страдание, когда был с Карин. Целуя ее, и прокусывая ей кожу до крови, ты слизывал капельки крови из ее ранок и чувствовал себя Молохом, языческим богом-кровопийцей, которому приносили в жертву детей и девственниц.
– Может, я люблю Карин?
– Карин… Она всегда будет появляться из красной занавески и стоять над твоим с Сакурой ложем.
– А может спросить у…
– Ты хочешь поговорить с Форникарсас о любви? Я думаю, что не стоит этого делать. Или ты хочешь, чтоб мы здесь оба сгорели? Да и стоит ли, когда ты спрашиваешь себя: «Люблю ли я ее?», руководствоваться исключительно инстинктами.
– Слушай, а тогда, в начале, ты говорил мне, что этих девок не было, то, значит, и ты…
– А ты умнеешь, Саске, на глазах умнеешь…
Заэль растекался, превращался в розовое облако и, наконец, растворился в заре.
Саске стоял посреди комнаты. И привидится же такое? Нет, надо завязывать с морфушей. Было холодно. Ветер гулял по комнате – окно было открыто. Распахнутая дверца шкафа, разбросанная и, видимо, действительно выброшенная одежда.
– Это Заэль что ли мою одежду в окно выбросил? Вот, дерьмо! Ведь нет же никакого Заэля. Или правда начинается?
Он пнул валявшуюся рядом пустую бутылку, посмотрел на растекшиеся по полу рвотные массы. Умылся. Смочил водой виски. Он посмотрелся в зеркало: на шее алела царапина.
– Еще бы чуть-чуть и…
Он достал дозу морфия и уверенно высыпал ее в раковину. На полу лежал обрывок белой материи.