Рыжая.

Она приходила в мою квартиру нечасто, но когда приходила, унылый будний день мигом окрашивался в миллион пестрых оттенков. Стоило Ей переступить порог своей хорошенькой ножкой, тишина мигом убиралась прочь, а плохое настроение улетучивалось куда-то далеко-далеко в небо, словно бы и не было его вовсе.

При всем желании я не смогу вспомнить, как ее звали. Да и называла ли Она вообще свое имя?

Я не смогу вспомнить также и то, как и при каких обстоятельствах мы познакомились; наверное, сие событие было столь ярким, внезапным, что детали не потрудились отложиться в моей памяти. Был лишь тонкий цветочный аромат ее тела, отзывающийся мучительным томлением внизу живота, были приятно очерченные пухлые губы, трогательные веснушки и копна рыжих, точно гаснущий огонь, волос. Знаете, а ведь такие девушки особенные. Хах, теперь я понимаю батюшку-Арчета, что тащится от рыжих и превозносит их, как некое таинственное Божество, спустившееся с небес на грешную Землю.

Она всегда слишком громко хлопала дверью моей квартиры, потому что всегда торопилась, всегда куда-то спешила и буквально сочилась той кипущей энергией, что отличает Муз от обыкновенных людей. Я, как обычно, морщился, ибо не любил особо посторонний шум. Она же заливисто смеялась моему недовольному выражению лица и вцеплялась тоненькими пальчиками в плечи, и опускала голову на плечо, щекоча своими огненными прядями шею, будоража рассудок - мой больной, до тошнотворного чувствительный рассудок.

- Блу-у-ум... - томно протягивала она, нарочито понижая голос на актаву-другую. Бледные пальчики обхаживали мою спину, осторожно пробираясь под тонкую ткань рубашки. Я смотрел на нее, в своей неизменной манере, изогнув одну бровь, будто не понимая, чего это ей от меня понадобилось.

В принципе, догадаться было не особенно трудно.

Музы - агрессивные, страстные твари, невероятно двинутые по жизни, но не менее невероятно изобретательные в постели. Собственно, этот факт подтверждала та настойчивость, с которой Рыжая подталкивала меня к кровати, с которой валила на нее, эту многострадальную кровать, с которой усаживалась сверху и обхватывала мое лицо мягкими ладонями. И дикая, необузданная похоть. Рыжая была похотлива - впивалась в мои губы, и терлась телом, и развратно стонала в моменты, когда пик наслаждения был особенно близок; эта сумасшедшая Муза любила трахаться, и подобные откровенно нимфоманские наклонности порою удивляли даже меня. Впрочем, я умел доставить удовольствие, и в конечном счете нам обоим было комфортно: мне - потому что Рыжая наведывалась строго по определенным дням и не мешала моему одиночеству, ей - потому что я охотно удовлетворял все ее самые грязные желания.

Я прекрасно знал, что она замужем, и изящное золотое колечко на безымянном пальце ее правой руки служило постоянным напоминанием того, что я фактически эксплуатирую непринадлежащее мне, чужое. Однако саму Рыжую это ничуть не смущало. Ее вообще мало что смущало. Она могла в любой момент, когда приспичит покурить или подышать воздухом, выйти на балкон абсолютно голой или, когда приспичит заняться любовью, запустить руку мне в штаны прямо в вагоне метрополитена. Степень странности этой девушки зашкаливала, однако постепенно она начинало мне нравиться, манить меня. Все больше и больше.

Притягивало также и то, что над Рыжей я не имел ровным счетом никакой власти, и это раздражало. Она не скрывала того, что я для нее - нечто вроде инструмента. Красивого, успешного, обеспеченного, но, тем не менее, всего лишь инструмента, не стесняющегося никаких сексуальных экспериментов.

Мне часто хотелось спросить у нее, какое же бревно ее нынешний муж, коли она с таким неистовством каждый раз стремилась в мою квартиру. Но я благоразумно проглатывал такого рода вопросы, и между нами вновь воцарялась привычная беззаботно-игривая дистанция, которую и я, и она соблюдали со всей внимательностью, на какую только были способны.

После секса мы обыкновенно пили водку с тоником - по необычайному совпадению, и мой, и ее излюбленный алкогольный напиток, который я готовил замечательно. Мы выходили на балкон, наблюдали за оживленностью величественного Невского проспекта и потягивали через трубочку коктейль. В такие моменты ее насыщенно-синие глаза становились мутными, рассеянными, и я сразу же понимал, что она размышляет. Она так редко находилась в столь тихом и неподвижном состоянии, без спешки, без суеты, что я невольно беспокоился: а не случилось ли что?

- О чем думаешь? - спрашивал я отстраненно. Дистанция, она такая. Проклятая необходимость делать вид, что на самом деле тебе глубоко безразлично, что у тебя своя жизнь, хотя я понимал, что мы уже давно одержимы друг другом, и не только в физическом плане.

Она долго молчала, прежде чем ответить. Надо думать, намеренно молчала, дразня и интригуя мое пылкое воображение, рисующие в голове картины одна другой страшнее.

- О разных вещах, - в конце концов усмехалась она, лукаво стреляя в меня глазами. Однако затем взгляд этот  неизменно обращался ввысь, к облакам, и я невольно затаивал дыхание.

Ее профиль на фоне асфальтовых джунглей Петербурга смотрелся потрясающе. Действительно потрясающе.

И тут она, эта коварная и великолепная Рыжая, бестия, подобных которой я никогда не встречал и не встречу более, раскрывала уста, и из уст лился чудный голос, мелодичный, бархатный, обволакивающий.

- I'm wishing on a star...

Сердце проваливалось куда-то далеко вниз.

- To follow where you are...

И тут же принималось стучать быстро-быстро, так, что, казалось, сейчас прорвется сквозь ребра и полетит с четвертого этажа, дабы более близко познакомиться с тротуаром Невского.

- I'm wishing on a dream...

Черт возьми, эти плавные переливы сводили меня с ума. И пускай я знал, что поет она вовсе не мне, ее исполнение хотелось слушать вечно. И прекрасная песнь была адресована ничему иному, как Небу. Небу, Ветру, Свободе и Вечной Любви - всем тем прекрасным вещам, которыми нас с ней судьба обделила.

И тогда я, чувствуя нечто необъяснимо странное, теплое и такое родное у себя внутри, в душе, подходил к ней сзади и крепко-крепко, отчаянно обнимал, уткнувшись носом в тонкую бледную шею моей дорогой Музы.

- Пой... - хрипло попросил я, закрывая глаза и полностью отдаваясь ощущениям. - Пой еще...

И она пела - после недолгих раздумий, недолгих колебаний, но все-таки пела - с прежней эмоциональностью, с прежней отдачей. А я сжимал ее хрупкую фигурку в своих руках и думал о том, что это чертовски интимно - с тысячу раз интимнее, чем наши безумные игрища на кровати в спальне. Или на кухонном столе. Или на стиральной машине в ванной комнате.

Между нами определенно что-то было. Я не знал и до сих пор понятия не имею, как называется то чувство, что происходило между нами тогда, но мне это нравилось. Нас объединяло какое-то глуповатое и хрупкое, но очень доброе чувство, забыть которое не представлялось возможным.

Когда Рыжая закончила петь, она повернулась ко мне и пытливо заглянула в глаза. Мы стояли очень долго там, очень долго. Но что странно - без жадных поцелуев, без ненасытных прикосновений. Мы наслаждались тем густым добрым чувством, что разливалось вокруг нас, только меня и ее. И когда после посиделок на балконе мы с Музой ушли в спальню, она заснула в моих руках, впервые без упомрачительного секса, впервые в блаженной тишине, нарушаемой лишь приглушенными автомобильными гудками за окном.

А утром она оделась и ушла, и больше я никогда ее не видел. Впрочем, я знал, что рано или поздно это все же произойдет, чего уж тут...

Главный жизненный закон - Музы всегда уходят, не попрощавшись.

Рыжая не стала исключением.