Слава тебе

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.

Мой вечер не был душным и алым, как у русской поэтессы, которую он цитировал при каждом нужном и не нужном случае. И осенними эти сумерки не были: в распахнутое настежь окно полной грудью дышал август, трепля своим заманчивым дыханием тонкие кружевные занавески, которые он никогда не любил, напоминая мне об этом каждое утро своим укоризненным взглядом. Я же только начинала еще громче напевать какую-нибудь бредовую песенку и активнее переворачивать тонкие блины на пышущей жаром сковородке, словно не замечая его недовольства.
Нежное мурлыканье из ванной и не собиралось прекращаться. Уже десять минут я стояла на коленях перед закрытой дверью и, прислонившись горячим лбом к холодному, равнодушному пластику, исказив рот в беззвучном крике, захлебывалась своей болью. Горло отвратительно саднило; расцарапать его ногтями от захлестнувшего ужаса я успела еще в первые минуты.

Слава тебе, безысходная боль!

Ее голос, что-то шепчущий на страстном выдохе, оставался таким же глубоким и мелодичным, как когда она просила в магазине протянуть ей сдачу или же хлопала ресницами перед растаявшим от ее детской наивности ректором. Тугой комок тошноты подкатил к самому горлу. Этот нежный, глубокий и любимый голос когда-то давно твердил мне о вечной дружбе.

Слава тебе.

Воздуха, в раздираемых глубокими вдохами легких, не хватало. Отвратительное чувство удушья, предпосылка чудовищной истерики, заставило меня сползти по двери на пол. Схватив сведенное судорогой горло, я продолжала подавлять рвущий меня напополам крик, только беззвучно искажая рот и стараясь дышать так глубоко, чтобы не захлебнуться мучающей болью. Нежность его смеха легко смешивалась с мягкими отзвуками падающей на разгоряченные тела воды.

Слава тебе.

Мы оба любили поэзию. Он склонял свою голову перед гением Ахматовой. Я всецело отдала себя Маяковскому. Он любил тонкий, легкий, прекрасный слог. Я любила мощь, силу и призыв. Больше кружевных занавесок он ненавидел только эту мою страсть. Видя, как я тихонько утаскиваю с собой на балкон тяжелую книгу, он недовольно сверкал своими светлыми глазами и, рассержено сопя, садился рядом, с чудовищной долей сарказма высмеивая каждую строчку.

Сероглазый король.

А она, только тихонько смеясь и ласково гладя своей нежной рукой мою поникшую голову, шептала тем самым голосом заботливые утешения. Вкусив ее успокаивающую, родную теплоту, я обещала больше никогда его не злить. Обещание было сдержанно. Я разменяла свою страсть.

Безысходная боль.

Спеша по узким улочкам города, еще дышащего терпким и фальшиво бодрящим запахом кофе, я отдавалась тихим напевам ликующего сердца. Две удачи за один день: захлебываясь восторгом, я хотела рассказать о страстно желанном и достигнутом повышении. Я хотела обрадовать его тем, что, наконец, пришла домой раньше. Как этого он всегда и хотел.

Слава тебе.

Теперь я лежу на заботливо вымытом с вечера полу и засовываю в искаженный рот скрюченные пальцы, пытаясь подавить ломающий кости крик.
А за дверью ванной, в которой я обожала посвящать себе часы, ванной, в которой он по утрам нежно целовал меня в разодранную сейчас шею, моя боль достигала своего апогея. Страстные вдохи, хрипящие выдохи и отвратительный звук скользящих по кафелю ногтей с треском рвали барабанные перепонки.

Слава тебе, безысходная боль.

Темнота окончательно задушила меня, с усмешкой сомкнув над сломленным телом свою западню. Вода прекратила литься в узкий зев опоганенной ванной. Чмокающие звуки заполнили собой все сознание. Казалось, что я явственно слышу мерзкий треск ломающихся ребер. Мечущаяся в агонии душа пыталась разомкнуть толщу ужаса.
Распахнется тонкая дверь, наткнувшись на мое скрюченное тело. Мой сероглазый король в очередной раз явит себя. Моя названная сестра в очередной раз тряхнет своими длинными, вьющимися, а теперь мокрыми, волосами.

Слава тебе.

Король нашел ее.

Слава тебе!

По возлюбленным губам скользнет высокомерная усмешка. Она в очередной раз гордо выпрямит спину и, вторя его усмешке, перекинет великолепную копну волос с одного плеча на другое.

Безысходная боль.

Шлепающий звук оповестил о том, что они покинули ванну и теперь, весело смеясь и что-то нежно шепча, разыскивают полотенца и пропавшую неведомо куда одежду.
Теперь она по утрам будет заваривать ему крепкий кофе, получать недовольный взгляд от вида кружевных занавесок, таять от нежности утреннего поцелуя. Смотреть, как он, недовольно хмуря высокий лоб, читает документы. Как он открывает по утрам свои серые глаза.
Как он легко, по слогам, произносит возлюбленное имя. Как он цитирует Ахматову.
В тесноте другого дома я буду вновь засовывать скрюченные пальцы в рот, чтобы как-то подавить ломающий кости крик.
Он будет читать ей Ахматову.
А в тесноте другого дома я буду засовывать скрюченные пальцы в рот, чтобы как-то избавить себя от раздирающей агонии.

Слава тебе!

С громким воем уползая в тень своей чудовищной боли, я подарю названной сестре связавшие меня оковы. Я подарю его голос и серость глаз.
Откинув назад темную голову и вольно раскинувшись на моей кровати, она будет забывать дышать от тонкого узора, легко выводимого им на мраморе изнеженной кожи.
Я буду вновь раздирать горло ногтями в исступленной зависти, что некогда по утрам он ласково касался его холодом своих пальцев.
Втоптав меня в цепкие объятья хрипящей боли, они останутся по лучшую сторону мира.
Пока я буду задыхаться гнилью своей беспомощности.
Пока я вновь приму очередные цепи.

Громкий выдох выбился из легких. За дверью, должно быть, испуганно вздрогнули и мгновенно примолкли.
Агония за тесными ребрами прекратилась.
Встать с первой попытки не удалось. Локти легко надломились под своей ношей, пол встретил залитое слезами лицо, как родное. Нос громко хрустнул, багровые капли стали быстро заливать пол.
Зря вчера так усердно мыла.
Он громко и настороженно позвал меня по имени.
Приняв самую невероятную позу, я все-таки сумела поднять свое тело. Качаясь из стороны в сторону, как соседка с третьего этажа по субботам, я, громко шаркая ногами, поплелась к своей сумке, брошенной в начале коридора рядом с пакетом, в котором лежали купленные на праздничный вечер продукты.
Ножик, который еще три года назад мне насильно впихнул отец, испуганный сообщениями о действующем в окрестностях маньяке, нашелся сразу.

Слава тебе, безысходная боль.

Мой король судорожно пытается нацепить глаженную мной же одежду на мокрое тело.
Он любил тонкий, легкий, прекрасный слог. Я любила мощь, силу и призыв.
Затоптав свою страсть, я позволила покорности впиться в податливое тело.
Лучше принять все наказания мира, чем вновь склонить голову перед трепещущей беспомощностью. Чем отдать себя на растерзание удушливой боли.
Ее объятий хватит на нас троих. Одна я их не приму.
Ручка двери легко скользнула в руке и, тихонько щелкнув, открыла комнату, в которой свершилось то, из-за чего я сошла с ума.

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!

Он стоял совсем рядом, ошарашено смотря прямо в глаза. Тонкие струйки воды стекали с волос и, легко скользя по глади тела, падали на мокрый пол.
Она в странной и безумной попытке спряталась за полупрозрачною занавеску.
Лучше принять все наказания мира, чем в тесноте чужой квартиры засовывать скрюченные пальцы в рот, чтобы не задохнуться от раздирающей агонии.
Кровь из разбитого носа продолжала литься на пол, смешиваясь со стекающей с него водой.
— Я..
Звук низкого голоса полоснул по застонавшему сердцу. Из-за спины равнодушно блеснула узкая сталь.
— Подожди! Я сейчас…
Страх пожрал моего сероглазого короля. Дрожащий ужас легко отразился в широком омуте черных зрачков. Шаг назад, чтобы закрыть спиной неясные изгибы тела за полупрозрачной занавеской.
Шаг вперед, и жар его тела привычно нежно коснулся холодной глади кожи.

Умер вчера сероглазый король.

Никогда не любила это стихотворение.

— Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!