Светлячки

Сухие ветки хрустели под ногами на манер дробящихся костей. Смахнув мешающую прядь со лба, я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Вонь, исходящая от горящей бочки из-под химикатов, закрадывалась глубоко в голову, вгрызалась тупыми кариозными зубами в мозг и оседала плесенью, туманя рассудок. Я безнадёжно болен. Уже как три года мне наплевать на это.

Лет двенадцать назад смерть стала жестом милосердия. Жизнь же превратилась в извращённую пытку, где каждый день для тебя — новая арена боёв, орошённая кровью и потом других, похожих на тебя, людей. Везде воткнуты в сухую землю копья, словно для человечества вновь наступила средневековая эра, гордо волочащая за собой забрызганную грязью фату.

Моя кожа светится. В темноте. Люди могут наблюдать за тем, как я иду ночью по улице и равнодушно смотрю себе под ноги, пиная мелкие камешки. Иногда я стараюсь, чтобы хоть один из них укатился в недры канализации. Если не получается, то быстро забываю об этом и иду себе дальше, а взгляды посторонних ощущаются всегда по-разному. Ночью я руковожу улицами: я могу не бояться хулиганов или маньяков. Любой малолетний бандит, решивший обчистить карман-другой, отшатнётся, как только заметит, что из-под чёрного и потрёпанного рукава куртки виднеется кожа, от которой исходит слабое зеленоватое свечение.

Люди боятся — и это нормально. Я не держу на них зла. Не впадаю в ярость, когда кто-то из них подбегает средь бела дня, тычет металлическим крестом мне в лицо и орёт дурным голосом что-то неразборчивое. Не нападаю, когда кто-то из них смеётся за моей спиной и оглушительно желает мне поскорее сдохнуть. Не ощущаю злобы, когда кто-то из них пытается меня изувечить, прикрывая половину лица защитной маской тёмно-синего цвета. Все эти люди имеют право ненавидеть меня. Бояться. Сторониться. Насмехаться.
Даже если кто-то из них — тот, ради кого я мог пожертвовать всем.

— Сынок... — Голос матери дрожал. В её трясущихся руках лениво поблёскивало лезвие тесака. Мои глаза, красные от продолжительных рыданий и мольб прекратить эту пытку, смотрели на него устало. Тогда я попросту не мог более испытывать эмоции. Я чувствовал лишь желание рухнуть на колени и позволить родному человеку покончить со мной. Мама бормотала: — Нет... Я не могу... Но ты...

Урод? Паразит? Не-человек? Кто я, мама?
Она так мне и не ответила: я перехватил тесак раньше.

***

Наш город тихий. Раньше здесь было много людей, постоянно что-то шумело, были слышны весёлые голоса, но ныне всё замолчало. Изредка, по ночам, во тьме можно увидеть силуэты, которые окружены тусклым светом. Они осторожно выползают из-за углов или приходят из люков канализаций: потрёпанные, молчаливые и безразличные. Им некуда деться, но говорят, что под городом они обустроили убежище, из которого иногда выходят, чтобы просто что-то ощутить. Например, испуг других людей.

— Зажигалки не найдётся? — Чужие следы отметками по пеплу на асфальте. — Извини, если напугал.

— Не найдётся, — отвечаю я спокойно, не поворачивая головы. Свечение, разливающееся от постороннего, дышит на плечи неприятным холодом. — Этот ребёнок, кажется, за тобой.

— Какой ребёнок? — спрашивает чужак, чьего лица я не вижу и не хочу видеть. Вполне вероятно, что мой взгляд остановится на обезображенном его подобии, кожа на котором будет разодрана красно-жёлтыми язвами.

Вдалеке нам рукой машет мальчишка. Он одет в светлый комбинезон, какой сейчас носят ученики местных школ, продолжающих работать. Лицо смазано. Человек за моей спиной молчит с пару секунд, хрипло выдыхает и уходит прочь. Но человек ли?..

Я не вижу, чтобы от ребёнка исходило свечение: он в целом не похож на того, кого заключила в лживо-нежные объятия радиация. Обычный мальчишка — а я уж и забыл, как сейчас должны выглядеть дети. Живые дети.

Начинаю двигаться навстречу, ожидая, что мальчик сбежит. Вскрикнет, начнёт звать на помощь, развернётся и унесётся от меня подальше; но он стоит на месте, уже не так уверенно машет рукой в приветливом жесте и что-то говорит, что до моего подпорченного слуха не доходит.

— ... землёй?

— Уходи, — обращаюсь я к парнишке, оставляя между нами расстояние с десяток метров. — Ты ведь не хочешь быть таким, как я.

Это часто срабатывало: устрашение без непосредственной угрозы. Человек видел тебя, видел, что ты такое, и, сдерживая в глотке отчаянный крик, сбегал.

Быть мёртвым — это почётно. А пока ты жив, ты всего лишь очередной боец, чьи рваные раны никого не волнуют. В нашем городке даже есть община, целью которой является склонение людей к суициду. Они восхваляют самоубийство, отрицая факт того, что когда-то самоубийцам полагалось после смерти тысячу вечностей провести в аду.

Но кому-то жить интересно. Чисто из любви к риску. Я был из таких людей, которые не желали умирать, потому что это скучно. Я проверял собственный потенциал, взращивал в себе стойкость и волю к мучительной жизни, а затем меня облучило. Случайность, перечеркнувшая все мои цели. Всего лишь взорванная бочка с химикатами на заднем дворе, а ты уже у Смерти персона VIP.

Сначала ты рыдаешь, бьёшь в стены и униженным слизняком ползаешь перед близкими и умоляешь их не убивать тебя. Затем глаза распухают, горло пересыхает, а твои родные смотрят на тебя так, будто прицеливаются, чтобы нанести удар. Потом тебе просто плевать.
Вряд ли я хотел смерти всех тех, кого любил. Вряд ли я сожалею. Как бы там ни было у Смерти в апартаментах, но пусть меня простят.

— Ты похож на светлячка, — говорит мне мальчишка без улыбки. Вокруг него разбросаны человеческие кости. Расколотая клетка рёбер, раздробленный череп, кости рук, в которые засунуты металлические прутья. — А летать умеешь?

— Хотел бы, — сухо рассмеявшись, отзываюсь я. Небо постепенно меняет свои глубокие тёмные цвета на размазанные светлые.

— Ты точно не призрак? — сощуривая непонятного цвета глаза, продолжает задавать вопросы мальчишка. Его выбритая голова вся в родимых пятнах разных размеров.

— Если бы я в них верил, то мог бы назваться призраком.

— А как ты называешься тогда?

Я промолчал.

— Тогда буду звать тебя Светлячок, — решительно произносит ребёнок. Его левое ухо порвано, корка запёкшейся крови в лёгкой дымке раннего утра выглядит как огромная странная серьга. — Поиграем как-нибудь?

— Уходи, — выдыхаю я, замечая краем глаза несколько лиц, наблюдающих за нами из окон пятиэтажки.

— Хорошо, — не обидевшись, соглашается мальчик. Губы его почти незаметны, бледные-бледные, словно крови в них нет совсем. — Но если я захочу тебя увидеть, то мне стоит искать под землёй?

Я промолчал. Ведь мне никогда не доводилось побывать в убежище заражённых, которое извивается по тоннелям канализаций, приглашая в свои пропитанные смрадом и личинками паразитов стены новоприбывших.

Опускаю взгляд на кости вокруг ребёнка. Повседневная картина нашего города: живые топчутся на мёртвых. Под детской подошвой останки хрустят подобно сухим веткам. Мальчик даже не смотрит под ноги.

— Будь осторожен, — не желая более оставаться на виду, говорю я на прощание ребёнку бесцветно. Его бескровные губы тут же озаряет улыбка.

— Но зачем?

Указываю взглядом на желтоватый череп, чья левая сторона вспорота трещиной.

— Ты ведь не желаешь закончить, как эти бесхозные останки, — тихо говорю я, слыша позади вопли нескольких людей. Они бегут сюда, чтобы убедиться, что я всё такой же урод, как и прежде. Как и многие, похожие на меня.

— Нет, они не бесхозные! — смеётся мальчишка, являя неполный набор зубов.

Шум толпы нарастает. Живые топчут небо мёртвых, которых найти можно под землёй. Смерть пригласила их на вечеринку, но забыла забрать с собой.

Наши взгляды, чем-то друг на друга похожие, пересекаются.

— А чьи? — фальшиво-насмешливо спрашиваю я.

Мальчик улыбается беззлобно и открыто.

— Мои.