Уганда

- Дед, разве это страшно?
Я знал, что внук расстроится из-за того, что я никак не хочу поведать ему поистине пугающую историю, о которой однажды обмолвился.
- А, может, ты про зомби и мертвецов расскажешь? – он все надеялся, что я порадую его леденящей душу «сказкой».
- Генри, ты уже не мальчик, тебе двадцать лет, но ты до сих пор просишь меня рассказывать о монстрах. Ты уже достаточно взрослый для того, что бы научиться бояться в этой жизни только одного – людей.
Я медленно встал, держась за край стола. Мои ноги передвигались с трудом, словно в какой-то привязали к стопам мешки с песком. Я – старый и дряхлый дед, который, скорее всего, не проживет на этой земле и года. Хотя… я постоянно так думаю, каждый год, а потом, в свой очередной и ненавистный мне день рождения расстраиваюсь, вспоминая тех, кого так хотел бы увидеть там, на небесах.
Шаркая ногами, я ушел и закрылся в своей комнате, не желая продолжать разговор с внуком. Он – хороший мальчик, но еще так глуп. Я знаю, что он скоро уйдет, аккуратно и тихо прикрывая двери, чтобы не побеспокоить своего старика.
Мои веки смыкались, а раскрыть их широко, чтобы ясно взглянуть на эту комнату, на серое небо в проеме окна, у меня не хватало сил. Щиколотки опухли и ныли, предвещая перемену погоды. Скорее всего, завтра будет солнце… да, солнце, совсем как в тот год, когда нелегкая меня забросила в дыру, лишь от имени которой меня каждый раз бросает в пот. Уганда.


Я спускался по каменным ступеням, прикрывая ладонью глаза от слепящего и прожигающего солнца. Жара была невыносимая, она чадила и растворяла воздух, делая его непригодным для дыхания. Тошнотворные запахи вызывали желание вырвать на землю, нисколько не стесняясь снующего люда.
Но я шел, от отвращения сжимая зубы все крепче и крепче. Никому не посоветовал бы сунуть свой нос в этот забытый Богом уголок. Повсюду продавали дохлых крыс, тухлые яйца, сушеных ящериц, внутренние органы животных – именно от всего этого шла невообразимая по своей отвратительности вонь.
- Микки, друг, ты приехал! Я рад тебя видеть здесь, у меня дома, - меня схватил за руку молодой чернокожий парень.
Мне понадобилась пара минут, что бы понять, что это Оссен, мой товарищ, которого я не видел уже, лет пять, с того самого выпускного вечера в медицинском университете.

Оссен изменился: под тонкой льняной рубашкой проглядывался оплывший жирком живот, а подбородки стали провисать, образуя складки. Но мне было безразлично то, как мой друг выглядит, меня радовала только по-прежнему лукавая улыбка и блестящие, словно жемчуг, зубы.
- Мне стоило больших усилий, чтобы не скончаться на этой самой улице. Оссен, здесь всегда так воняет? – меня передернуло, когда краем глаза я заметил, как полуголый мужик прыгает возле быка, которому только-только перерезал горло.
Бык еще хрипел и сучил копытами, пытаясь убежать, но его хватило ненадолго: через минуту большие черные глаза закрылись, а его шкуру уже начали снимать, ловко орудуя ножами.
Оссен проследил за моим взглядом и поспешил увести подальше. Ничего не изменилось. Со студенческой скамьи этот парень приглядывал за мной, постоянно ворча о том, что я мягкотелый, что мне не хватает мужской твердости. И я с ним полностью соглашался, пристыжено кивая головой.
- Как ты здесь, Оссен? Обзавелся домом и семьей, или по-прежнему ищешь приключения на свой черный зад? – между нами никогда не было каких-то надуманных преград, именно поэтому я мог позволить себе такое.

Мой спутник громко засмеялся, не обращая внимания на то, что проходящие мимо люди с испугом от него отскакивают. Он такой же, как и прежде. Мне кажется, что я могу поручиться за то, что никогда не встречал человека более добродушного и открытого.
- Микки, я пока обзавелся только домом, в котором никто пока не живет. Предлагаю тебе пообтереться именно там, как тебе идейка? Дом большой, но, увы, почти пустой, - его голос приятно ласкал мой слух, поскольку родную немецкую речь я мог услышать в этой дыре только от него.
Дом. Дом в моем распоряжении. Признаюсь, мне это льстило, поскольку Оссен никогда бы не пригласил ничего не значащего для него человека. Это предложение было похоже на подтверждение нашей прежней дружбы.
- Спасибо, друг, думаю, что соглашусь, - я обводил взглядом тихий переулок, в котором мы скрылись от мучительных запахов и палящего солнца.

Когда я увидел ту махину, которую отстроил для себя Оссен, у меня захватило дух. Дом был великолепен: кирпич, поблескивающий на солнечном свете целой палитрой серого цвета, большие окна, которые словно приветствовали меня, высокий забор, который отгородит от глаз соседей. На какое-то мгновение я почувствовал себя дома, там, где был знаком каждый камешек, каждая дыра в асфальте, каждый пробегающий мимо мальчуган.
- Что скажешь, Микки? Согласись, я неплохо постарался. К счастью, здесь услуги врача востребованы, я отлично зарабатываю.
- Откуда у местного населения деньги?
Громогласный смех опять огласил улицу, отскакивая от высоких стен глухим и дрожащим эхом.
- Тебе, видно, совсем голову напекло, друг. Я лечу чиновников, полицейских. Нищие обходятся помощью шамана, поскольку мои услуги им не по карману.
Мне было тяжело слушать Оссена. Я не знаю, что могло поменять такого человека, который всегда помогал даже полусгнившим бомжам, помогал нищим и сумасшедшим старухам, поменять настолько, что для него бумага стала дороже практики.
- Разве ты об этом мечтал, Оссен? Помню, как ты говорил о том, что, когда окончишь университет, то сможешь помочь тем людям, которые умирают на улицах от неимения возможности купить лекарства, - я до конца надеялся, что мои слова пробудят в нем воспоминания об истинных ценностях, о том, что никогда не смогут дать никакие деньги на всем белом свете.
- Забудь эти слова, Микки. Я был юным глупцом, если надеялся прожить добрым самаритянином всю жизнь, - впервые за все время, прошедшего с момента нашего знакомства, я увидел, как взгляд угольно-черных глаз Оссена обливал меня холодным… презрением.
Холодно…


Я содрогнулся от воспоминаний. До сих пор я не могу забыть того взгляда, которого мне следовало испугаться. Я был глуп, и именно поэтому не убежал в тот момент от человека, которого считал братом.
За окном потемнело, а в стекла стал биться в своих резких порывах осенний ветер, который, старался вырвать раму, проникнуть в комнату и заморозить меня тем самым презрением черных глаз.
Холодно…
Я помню, как я провел в Уганде первую ночь. В доме было неуютно. Первое впечатление о том, что это место веет Родиной, быстро испарилось, оставляя вместо себя лишь озноб и страх.
Я резко дернулся, когда моя дверь, поддавшись сквозняку, заунывно заскрипела тонким и высоким «голосом».
Тот самый скрип.


Я ворочался в кровати, не имея возможности, наконец-то, забыться сном. В открытое окно задувал прохладной ветерок, радуя своим касанием к раскрасневшейся от солнца коже.
Мне опять не давали покоя слова Оссена, его взгляд. Это мучило, заставляя вновь и вновь возвращаться к разговору. Что-то неуловимо изменилось, и я никак не мог осознать, что именно легло между нами: то ли огромная пропасть, сводящая с ума своей неизвестностью, то ли просто колдобина, которую стоило только лишь перешагнуть.
В доме было непривычно тихо, даже пение птиц совсем не скрашивало этого ваакума. Меня тошнило и знобило по какой-то непонятной мне причине. По крайней мере, я дал себе обещание, что как только смогу найти хорошую гостиницу, то сразу перееду отсюда.
Дом пугал своей непроглядной темнотой и тишью, своим отчуждением. Мне казалось, что он изучает меня, пристально разглядывая каждую морщинку на моем лице.
Дверь, отгораживающая мою небольшую комнату от всего остального дома, приоткрывшись, заскрипела. Никогда не слышал подобного скрипа: на миг показалось, словно где-то в темном коридоре заплакал ребенок. Неприятный в своей мерзости и необъяснимости холодок пробежал между моими лопатками.
Я медленно поворачивал голову к двери, что бы убедиться в том, что мой страх – это лишь вымысел моего усталого мозга. Вот только… перед моим носом оказалось детское лицо: посиневшие губы дрожали, а большие глаза источали такой ужас, что я вскрикнул, соскочив с кровати.

Мои руки в панике шарили по стене, пытаясь нащупать выключатель. А ребенок, медленно повернувшись, начал приближаться, пристально смотря своими раскрытыми в немом крике глазами.
- Дядя, там сыро внизу, там мокро, там совсем не так, как дома, - голос оказался тихим и надломленным.
Только сейчас я заметил, что с нехитрой одежды мальчишки на деревянный паркет падали капли. Он дрожал, тонкими ручками пытаясь прикрыть порванную майку, пытаясь хоть как-то согреться.
- Дядя, там так холодно…
Я смог выдохнуть, теперь уже ненавидя себя за то, что испугался бродяги, залезшего в дом для того, что бы согреться.

Быстро стащив с кровати простыню, я укутал ребенка, чтобы хоть как-то унять ту дрожь, которая казалось, проникала до его костей.
Свет, зажегшийся по всему дому, меня успокаивал, делая смешными и глупыми еще совсем недавние страхи.
Погрев молоко и сделав из немногих продуктов сандвич, я стал наблюдать, как малыш накинулся на еду, продолжая иногда сотрясаться от холода, который еще не отпустил его из своих цепких лап.
- Как тебя зовут, мальчик? Ты потерялся? Где твои родители? – я хотел забыть о том недоразумении, произошедшем в комнате, стыдясь своей трусости.
Ребенок, сглотнув, внимательно посмотрел мне в глаза. Страх не покинул его, лишь притаившись на время.
- Дядя, там холодно и сыро. Там много воды, а я хочу домой, хочу к маме. Там все не так, дядя, там мокро, очень мокро.
Мне стало не по себе, однако, успокоил себя тем, что мальчик просто не знает других слов, поэтому постоянно повторяет одно и то же.
- Ты мне покажешь, где тебе холодно и мокро? – я положил руку на хрупкое детское плечико, ощутив, насколько холодна была кожа.
Малыш кивнул и, соскочив со стула, побежал вглубь дома, так ничего не сказав. Мне стоило больших трудов догнать ребенка, на мгновение показалось, что этот мальчик знает дом куда лучше меня.
Детские шаги стихли в подвал. Он постоянно оглядывался на меня, словно боясь, что не последую за ним.

Перед тем, как войти в комнатку, где скрылся малыш, я нашел выключатель и убедился, что во всем подвале зажегся свет.
В маленьком помещении было еще более неуютно, чем во всем остальном доме. Эта крохотная комнатка, не превышающая в размере три квадрата, казалась гробом, в котором мне суждено быть похороненным. Я судорожно обернулся, но мальчик исчез, оставив на полу мокрую простынь. Дверь скрипнула, и по ногам пробежал противный влажный сквозняк.
Мои руки тряслись, и я никак не мог унять эту дрожь. Стены давили на меня, и мне казалось, что дом хочет что-то раскрыть мне. Но боится, он мне не верит. Дом пытается объяснить, что мне здесь не место, что я должен уйти отсюда. Дом почти кричал мне, умолял меня, вот только ни одного звука я так не услышал.
Я не помню, как я выбежал из подвала, как вышел на улицу, прихватив с собой бутылку виски, как пил, пытаясь раствориться в жгучей жидкости. Сон застал меня уже пьяным, бормотавшим про могильный холод. Перед тем, как окончательно потерять связь с реальностью, я вспомнил: в подвале было сухо.


Во рту пересохло, а язык прилипал к небу, не давая сделать вздох, мучая ноющей болью. Мои руки тряслись, я уже не верил, что до своих семидесяти лет, я работал врачом, что оперировал… теперь я мог с трудом удержать стакан с водой.
Я жалок, и меня тошнило от собственной ничтожности, от своей бессмысленности. Прошлое мне никогда не давало покоя, оно возвращалось ко мне в страшных снах, после которых я выл своим осипшим и охрипшим голосом, размазывая по старческой коже слезы.
Я – бессмысленное животное, которое ничего не смогло сделать в этой жизни. Похоже, именно за это Господь меня наказал очередным годом этого никчемного существования.
Говорят, что я – великолепный врач. Глупцы! Простофили! Я – ничтожество, я не смог помочь тем, кому помощь была нужна больше всего, я не смог ничего сделать, только лишь замер и наблюдал за тем, как человек медленно задыхается, как его губы синеют, а глаза закатываются, как тело сводит судорогами, выгибающими позвоночник, а изо рта по всему пространству моей головы разносится ужасный крик агонии.


Я очнулся под утро, лежа на холодной земле. Мои пальцы все еще сжимали полупустую бутылку, сжимали до такой степени, что я уже не чувствовал подушечек своих пальцев.
- Помогите! Кто-нибудь, умоляю! – подернутый влажной пеленой воздух прорезал высокий женский крик.
Мне было трудно вспомнить, как я встал, как побежал на истеричный женский плач, как оказался в занавешенном тряпками сарае. На грудах белья лежал человек, которого выгибало коромыслом. Я слышал, как ломались кости. Боль. Обреченность. Смерть.
Мне не нужны были ни анализы, ни диагностические исследования для того, чтобы понять: мужчина уже мертвец. Лицо, перекошенное от боли, с невообразимым оскалом, не позволяло мне отвернуться, приковывая к себе тяжелыми цепями отчаяния.
Я просто сел на пол, уронив голову в ладони. Я помню каждого своего больного. Большинство из них выздоравливали и возвращались к нормальной жизни, но были и те, кто умирал у меня на столе, под моей рукой, сжимающей скальпель. Я помнил их лица. Они мне часто снились.
А теперь я сижу как истукан, который не в силах даже прикоснуться к умирающему. Рядом, сгорбившись и обняв себя руками, рыдала женщина. По её лицу текли слезы, но губы не произносили ни молитв, ни проклятий. Она знала, что уже потеряла его. Со смертью нельзя смириться, её можно лишь принять.

Она уже не плакала, когда тело унесли. Женщина безмолвно стояла посреди халупы и что-то шептала в потолок. Может, хотела достучаться до Бога, но потолок был глух. Однако, несмотря на свое поверхностное знание местного наречия, я отчетливо понял, что она бормочет.
- Спасибо тебе, чужак. Я тебе скажу только одно: беги из этого города, из страны. Беги к себе домой, туда, где тебя ждут. Эта земля навсегда пропитана кровью, ей пахнет воздух по утрам. Они блуждают в каждом переулке, плача и стеная.
Меня передернуло. Женщина даже не смотрела на меня, уставившись на старенький деревянный ящик, на котором стояла потрепанная, кое-где опаленная свечой фотография.
- Я похоронила сына два года назад, но у меня нет даже холмика, к которому я могла бы прийти. Я даже не увидела напоследок моего маленького и доброго мальчика, не прикоснулась к нему. Бог накажет их всех… они будут заживо гнить, от их костей будет отваливаться мясо, а по почерневшей коже будут ползать опарыши, - в её голосе было что-то, что заставило меня отпрянуть к стене.
Женщина раскачивалась и улыбалась, нежно зовя своего сына по имени. Я перевел взгляд на ящик, с почерневшими от гари досками.

«Дядя, мне холодно…» - липкий ужас взял меня за горло покрытыми струпьями лапами. Он сжимал и давил до тех пор, пока я не стал задыхаться. Ноги сделались ватными, а изо рта не вылетало ни звука, хотя я кричал. Мой безмолвный крик.
- Их убивают, чужак, убивают или хоронят заживо. Они плачут и отбиваются, они умоляют и зовут своих матерей. А потом их находят: отрубленные головы, отрезанные руки и ноги, вспоротые животы… а в глазах - ужас. Они умирают в холоде и сырости, который никогда не сможет подарить им покой.

«Дядя, там мокро, очень мокро…» - меня пробирала дрожь до самых внутренностей. Я судорожно глотал воздух, лелея надежду на то, что это лишь кошмарный сон, что я проснусь дома в своей кровати, и больше никогда не буду дышать пересушенным воздухом Уганды, когда над ней в зените, испепеляя проклятую Богом землю, светит солнце.
- Да ты и сам их видишь, так? – женщина оскалилась в сумасшедшей улыбке, вращая глазными яблоками из стороны в сторону.

Я выбежал из хибары, проталкиваясь между людьми. Я бежал так быстро, как никогда прежде. Ноги подкашивались и ныли, а легкие жег горячий воздух. Я был в бреду, меня подловил за темным углом моей памяти страх. Одержимый, я ворвался в подвал, круша и ломая пустые коробки, а надежде найти что-то твердое и острое. Молоток и лом.

Кожа на моих пальцах лопалась. Сочилась кровь, а за ней по рукояти лома стекала сукровица. Я чувствовал, как мое лицо перекосило, как у того самого мужчины, что умирал сегодня. Глаза слезились от пыли, которая поднималась в воздух с каждым отломленным куском бетона.
Я жаждал правды. Хотя, нет. Я желал убедиться в том, что мои сумасшедшие догадки – лишь вымысел, надуманные страшилки и ничего больше. Со лба тек пот, и я морщился, когда его соль начала разъедать покусанные губы. Я не хотел верить. Но я в сотый раз поднимал лом и вонзал его с грохотом в пол.

«Беги из этого города, из страны. Беги к себе домой, где тебя ждут…» - удары сыпались все чаще и чаше. Я с остервенением матерился на всех известных мне языках. Я ненавидел эту комнату, этот дом и эту страну.

Перед глазами маячили лица тех, кому я не смог помочь. Они смотрели на меня с жалостью, шепча утешительные слова. Я никогда не забуду их, каждый день, каждую минуту я виню именно себя в их смерти. А теперь… я боюсь того, чего уже нельзя будет изменить или забыть, я боюсь, что единственный человек, которого я называл братом, умрет в этот день, захлебываясь в своей крови. Я решился.
Железо провалилось в пустоту. Я стал расковыривать отверстие, делая его шире и шире, до тех пор, пока не расколол яму полтора метра шириной.
Там, на её дне, лежал какой-то большой сверток, мокрый и прогнивший. Я помню, как моя рука, подрагивая, потянулась к «правде».
- Микки, зачем ты так? Ты же ничего не понимаешь: жизнь не заключается в ангельском нимбе над головой. Порой, для своего счастья и счастья своей будущей семьи нужно идти на… небольшие жертвы, - голос Оссена был груб и сух. Я слышал, как щелкнул предохранитель.
Моя рука коснулась ткани и разорвала её.

Полуразложившееся детское тело. Без стоп. Без кистей. Вонючая жидкость растеклась по моим ладоням, делая их сальными. Глазницы зияли, переливаясь в тусклом желтом свете мерцающей лампы. Такой маленький, изъеденный червями и мертвый. Мой ночной гость. Та кожа, что еще осталась на лице, лоскутами свисала с моих пальцев, а поблескивающая промерзшая кость обжигала кожу паяльной лампой.
- Оссен, зачем? – я не слышал своего голоса. Я был даже не уверен, что вообще произнес эти слова.
- Микки, я пригласил тебя в свой дом, я доверял тебе, надеясь, что ты не станешь меня расстраивать, поучать и читать проповеди о ценности жизни. Знаешь, друг, я смотрел, как еще живого мальчишку кромсали топорами. А потом… его закопали здесь заживо. Он плакал и звал мать. Наверное, ему было больно и страшно. Мне же безразлична эта ничего не стоящая жизнь, сулящая мне счастье, - я слышал, как зашуршала ткань его рукавов.
- Оссен, брат, ты же клялся… ты клялся перед Богом, мразь!
Мне не стоило поворачиваться для того, чтобы понять, чем это все закончится. Я чувствовал, как в мой затылок уперлось холодное дуло пистолета.

«Бог накажет их всех… они будут заживо гнить, от их костей будет отваливаться мясо, а по почерневшей коже будут ползать опарыши…» - я дернулся, схватив лом до того, как пустоту, где только что находилась моя голова, разрезала пуля.

Я бил. Не щадя, не вспоминая приветливую улыбку, стараясь забыть, все то хорошее, что сделал мне Оссен, я бил. Моя кровь, жидкость с детского трупа и тепло голого мяса – все слилось в единый липкий комок.
Я бил древком лома по голове, по ногам, по груди. Я хотел, чтобы он почувствовал боль. Я хотел бы увидеть, как он задыхается, услышать, что его легкие заполняются кровью. Я никогда не желал смерти никому, но теперь я был готов сам вынести приговор.
Я убивал своего друга, брата, и готов был сделать это вновь.
- Дядя, стой… больно, - я почувствовал, как к моему лбу прикоснулись мокрые пальцы. – Беги, дядя.
Последнее, что помню в череде событий этого дня, так это то, что мой друг захлебывался своей кровью, которая алыми нитями стекала изо рта и глаз. Он хрипел, но был еще жив. Я надеялся всем сердцем, что эта тварь сдохнет еще до того, как я сяду в самолет.


Дрожа, я прикасался к мокрым от слез щекам.
Уганда… я вспоминаю эту страну с отвращением и ненавистью. Пусть меня осуждают, пусть говорят, что я – убийца. Мне все равно. Я сделал все так, как считал нужным.
Я долго задавался вопросом: зачем все это нужно? Зачем убивать детей? И я получил ответ, которого мне лучше было никогда не знать. Считается, что невинная кровь ребенка приносит удачу, притягивает богатство.
Детей похищают с улиц, со дворов, даже из своих комнат, а потом, шаман может либо закапать ребенка живьем, либо отрезать ему голову и гениталии и слить кровь в «волшебный сосуд».
Матери находят останки своих чад в канавах, в высоком сушняке, да и просто около своих хибар. Они рыдают и проклинают, пытаются добиться справедливости, но все глухи к ним, а шаман все также улыбается своим кривым ртом, зная, какого малыша он в следующий раз лишит жизни.
Мои губы сомкнулись в тонкую полоску, приоткрывая уже редкие зубы. На миг мне показалось, что мои пальцы покрыты засохшей кровавой пленкой. Но во мне больше не было страха. Ладони сжались в кулаки. Я взял на себя грех, но готов согрешить еще сотню раз для того, чтобы очередная мать не билась в агонии над мертвым телом своего ребенка, чтобы дети не кричали от ужаса и боли, когда им будут отрезать ноги, чтобы им потом не было холодно и сыро под полом какого-нибудь особняка.
Но ярость прошла, оставляя после себя только лишь усталость, которая многотонным грузом навалилась на плечи, сделав мою горбатую спину подобием дуги.
Жизнь продолжается, и мой поступок ничего не изменит. Земля Уганды вновь будет рыдать кровавыми слезами, принимая в свои объятья новое маленькое тельце. Но одного ублюдка на этой земле стало меньше, и я рад этому.
С трудом поднявшись на свои отекшие ноги, я прошаркал до кухни, наблюдая, как за окном ленивой кошкой улеглась ночная тьма.
Газ зажегся, словно сказочный цветок, и я достаточно долго стоял и грел застывшую и сморщенную кожу своих рук.
Закипело молоко, а на столе уже стоял сандвич моего приготовления. Я ждал.
- Выходи, я знаю, что ты здесь. Ты каждый день приходишь ко мне, пора бы уже перестать прятаться, - я улыбнулся в темноту пустого коридора.
Медленно, аккуратно ступая по деревянному полу, застучали босые пятки. Больше не было мокрых пятен, и с порванной одежды больше не капала вода.
- Садись, согрейся…
Мальчик поднял на меня свои большие глаза, в которых не было страха. Робкая улыбка преобразила его личико, которое теперь казалось ангельским.
- Дядя… теперь тепло, - свистящий чайник попытался заглушить эти слова, но для меня они звучали громогласным эхом.
Я закрыл потяжелевшие веки, напоследок прикоснувшись к теплой коже моего ночного гостя.