Утопия. Глава четвертая: мученик

Тихий хлопок, и все исчезли в полупрозрачной дымке обратного призыва. Саске думал, что он тоже переместится с ними. Но ничего не произошло. Все тот же запах трухлого дерева и сырости, глубоко опускающийся в легкие. Все та же темная комната, Сакура, захлебывающаяся кровью на полу, и Мадара напротив. А их нет. Ни Ино, ни Суйгецу, ни Карин.

На лицо Мадары легла усмешка. Кривая, неправильная, так нелепо смотрящаяся на его губах. Как будто ее сорвали с кого-то другого и натянули поверх, перекрыв напрочь истинную внешность. Мадара начал приближаться, в то время как Сакура, смотря на него с такой мольбой, как смотрит бездомный щенок на проходящих мимо, протянула к нему окровавленную руку. Он посмотрел на нее с отвращением. Мадара не знал, почему она еще не умерла, но, тем не менее, у него и в мыслях не было помогать ей. А она, наивная, надеялась на помощь, ощущая тяжелую жидкость в глотке и легких и невероятный недостаток кислорода. Сознание медленно вытекало из ее вместе с жизнью, она не чувствовала пальцев и конечностей. Одной рукой пыталась залечить рану или как-то перекрыть кровотечение, но чакра все никак не хотела сойти с ее пальцев, застревая где-то в перешейках вен на руках. Она думала, что он ей поможет. Она думала, что он будет благодарен ей за доклад обо всем этом, что он посчитает ее поступок необходимым, но Сакура ошиблась. Мадара брезгливо поморщился, глядя на протянутую к нему руку, и наступил девушке на горло, с силой прижимая стопу к шее. Она дернулась, на момент содрогнувшись, попыталась сопротивляться, но сил не было. Кислорода не хватало, и ее сознание окончательно ускользнуло от нее, покрывая все вокруг бархатной темнотой, в которой не видно ничего и ничего не чувствуется.

А Саске стоял и смотрел, как шавку, предательницу и когда-то подругу убивает ее же сторона, давит ее прямо на глазах, не поведя и бровью. Он видел, как ее рука упала на пол, глухо ударившись, и замерла. Глаза так и остались широко раскрытыми, а тело, сведенное судорогой, замерло как карикатура. Взгляд Мадары снова оказался на нем, бледная рябь смотрела на него так просто, беспрестанно. А усмешка пропала.

Саске боялся. Как ни мерзко было признавать, вся его борьба сводилась к страху. Сначала — нежелание быть кем-то подчиненным, далее уже осознание своей беспомощности. Он боялся этой встречи, она мучила его липкими кошмарами почти каждую ночь. Один на один с творцом мира, способным прогнуть под себя сильнейших. Джинчурики Джуби напротив с его невероятным объемом чакры, немыслимой силой и всеобъятным могуществом.

Саске проглотил образовавшуюся в горле слюну, и этот звук показался слишком громким в непомерно давящей тишине. Горло в мгновение пересохло, а руки занемели, будто атрофировались, что даже самое примитивное движение казалось невообразимо сложным.

— Ты дал им уйти. Намеренно, — с огромным трудом произнес Саске, ощущая все более стягивающий страх, постепенно наполняющий его изнуренный разум. А он все сильнее и сильнее оседает внутри, пугая практически смертельно, что дышать даже становится в тягость. Мадара усмехнулся, чуть склонив голову вбок и смотря на Саске словно на ребенка, сказавшего абсолютно очевидную вещь. Он издевался над ним уже сейчас, ощущая его испуг и немощность, Мадара уже дергал за его нервы, словно за нитки марионетки, опробуя каждую из них и проверяя, какая же часть куклы дернется, если тянуть за определенную веревку.

— А ты, наверное, спросишь, почему не удалось тебе? — Учиха подошел ближе, становясь с Саске глаза в глаза. — Она оставила на тебе печать. Неужели не заметил?
Его тон был отвратителен. Мадара так явно издевался, что каждое слово было настолько приторно-милым, что хотелось ударить его. Но Саске не мог. Ему просто было не по силам. Он снова перевел взгляд на девушку на полу.

Сакура предала его дважды. Первый — когда ушла с прямым докладом в Коноху. Второй — когда оставила на его теле печать, перекрывающую технику призыва в любую из сторон. Поэтому он остался здесь, а остальные пропали. И Мадара тоже знал, что они уйдут, его целью и не было схватить их всех разом. Это было слишком просто, гораздо интереснее ловить их по очереди, по одной привлекая на сладкое варенье и закрывая западню стаканом.

И Саске понимал, чувствовал, что дальше будет смерть. Нелегкая, возможно, даже мучительная, но Мадара никогда не спустит ему это с рук. Никогда не забудет тот факт, что он, Учиха Саске, мог пойти против системы, на которую они с Обито так долго трудились. Что его намерением будет разрушить утопию, так тщательно отрабатываемую столько лет. Что он соберет всех, кого найти будет в состоянии, лишь бы перебороть это властвование.

— Сначала твоей идеей было неподчинение, — начал Мадара, медленно шагая вокруг Саске. — Потом ты решил, что твой поступок вполне могут посчитать благородным, и начал собирать своих прошлых друзей, предполагая, скорее всего, что из этого что-то да выйдет. И даже я вынужден признать, что ты достиг многого. Проникнуть за грань не удавалось даже мне, — он посмотрел в пустоту даже с какой-то обидой, — а у тебя вышло. И даже получилось достать фантома. Но, даже не смотря на это, ты попался, и клетка уже закрыта.

Саске не пытался узнать, откуда у Мадары вся эта информация. Он сам прекрасно знал, что у Бога есть пути ко всему. И он даже понял, насколько ничтожным было его желание породить сопротивление, как нелепа была его идея о разрушении утопии. Он даже готов был сдаться, но осознавал, что, возможно, цель того стоила. Саске прожил на шесть лет больше, ведь впервые он умер тогда, когда началась утопия. И не разрушь он ее на себе, его разум был бы уже полностью разложившимся трупом. Ради идеи стоило стоять сейчас здесь.

— Решил поиграть в героя, а, Саске? Вживись в роль по-настоящему.

Мадара сложил печать, и они исчезли, растворившись в воздухе, превратившись в легкую пыль и хлопок.

*

Ино осмотрелась, быстро поднявшись на ноги. Вздохнула как-то резко, рвано, что легкие заболели от быстро ворвавшегося в них воздуха.

Его не было. Их было трое, все стояли на берегу моря, рядом с какими-то скалами на песчаном пляже. Легкий бриз овевал волосы, немного их пуша, проходил по поверхности тела, оставляя теплое ощущение на коже.

Ино чувствовала легкую дрожь, которая, несмотря на тепло и солнце, медленно нарастая, прошла сначала по рукам, от пальцев выше к плечам, растворишь лишь в районе живота. Она больше всего боялась, что кто-то вот так оторвется, останется позади, один, с глазу на глаз со смертью, когда выхода уже не будет. Это чувство, губящее одним своим появлением, постоянно одолевало ее. Еще с войны, когда Ино видела капли крови, летящие где-то с краю, когда видела падающее на землю безвольной куклой тело, когда мертвые глаза смотрели в небо, остекленевшие навсегда. Она боялась. Ее одолевала дрожь, страх и беспомощность. Она ничего не могла сделать.

Девушка простонала. Обреченно, осознавая, что дело дрянь. Что шансы почти на нуле, что спасти Саске практически невозможно. Он попался, причем не ясно, почему обратный призыв на него не распростирался. Ино чувствовала новую волну дрожи, более сильную, и едва себя сдержала от слез, уже осевших комком где-то в горле. Она осмотрелась, подняв взгляд в небо. Проследила за ветром и за солнцем, за рябью воды в море и повернулась к Карин

— В какой стороне Коноха?

Голос был почти спокоен. Лишь немного подрагивал, был слишком высоким, отличался от обычного, но на истерику не походил. Девушка посмотрела на Ино как-то с сожалением, с болью, которую чувствовала сама. Карин знала, что им не успеть. Что даже приди они вовремя, шансов не было. Не сейчас. Побег был единственной возможностью на спасение, и просто чудо, что все прошло гладко. Почти.

Ино стояла, нервно постукивая ногой по земле и сжимая руки в кулаки. И смотрела Карин в глаза немного озлобленно, решительно. Но та молчала. Долго, около трех минут, девушка не произнесла ни слова.

— Какого черта ты молчишь, мать твою!

Ино кричала. Ее раздутые страхи одурманивали, вызывая истерику, повышая голос и усиливая дрожь. Ино подбежала к Карин, схватив ее за плечи и с силой тряхнув, вновь кричала ей в лицо. Одну и ту же фразу снова и снова. А та лишь смотрела на нее, чувствуя слезы на лице. Но молчала.

— До Конохи три дня, не меньше, — хрипло произнесла девушка тогда, когда Яманака уже отошла от нее, понурив голову. — Мы сейчас в Стране Воды, а свитков нет, сама знаешь, единственный, что был под рукой, перенес нас сюда.

Сначала Ино молчала, но потом, сев на колени, закричала. Глухо, хрипло, но недолго, в небо, стараясь убить в себе свою же фобию. Но не могла. Та настолько прижилась внутри ее сознания, что стала невообразимо привычной, что оторвать ее от себя было практически нереально. Просто невозможно.

*

Саске знал, что Мадара не наигрался. Он как ребенок, будет играть с людьми ровно столько, сколько посчитает нужным, правила могут оказаться весьма и весьма необычными, но игра будет продолжаться.

Саске тогда не знал, что именно уготовит ему его старший «родственник». Но он и предположить не мог, что все получится так.

Все герои либо жертвы, либо мученики, так ему сказал Мадара. Они все рано или поздно попадаются в лапы врага, и тот, не имея даже намека на сострадание, измывается над ним бесконечное количество времени, пока идея героя не канет в лету. Так было с Наруто. Они убили его, предварительно хорошо помучив, и извлекли демона. Он был героем. Причем признанным, известным. Защитником.

Мадара по определению не любил героев, обожаемых всеми. Эта мысль росла в нем всю его сознательную жизнь. И даже после смерти, наверняка, разъедала его ментальную сущность. И действия Саске казались ему такими до изнеможения, он считал, что его мозг настолько проела эта глупая идея слепого геройства, что тот и сам свято поверил в нее. Мадара привык проповедовать людям их ошибки. Особенно такие. Особенно людям своей крови.

И настолько иронично было то, что все пришло к рукам Обито. Он так умело делал из людей жертв, что сделать из героя мученика он мог практически точно. Ведь у всех них есть идея. По имя идеи они живут. Терпят. Осуществляют.

Саске терпел. Терпел, когда Обито тонкой нитью чакры отрезал ему ногти, снимая мягкую корку хитина на его пальцах, окрашивая его руки красной краской. Не кровью, нет, именно краской, которой можно рисовать узоры его неидеального мира, который Саске так рьяно пытался вернуть. А потом Обито с таким диким выражением лица, что его безумие было совершенно разумеющимся, с остервенением начал снимать с его рук кожу, которая тонкой пленкой сходила с тела, как кожура с яблока, отрываясь слишком мелкими кусочками.

Саске терпел. Молчал. Сжимая зубы, прокусывая до крови язык и щеки и чувствуя во рту сильный привкус крови, железный, отвратительный, отчасти тошнотворный. Обито оголил все его руки, те самые, которыми он творил.

— Теперь ты ближе к миру, — произнес мужчина, проводя рукой в грязной перчатке по открытым мышцам и сухожилиям. — Твои руки чувствуют его сильнее, и разве он плох?

Безумный. До жути.

Обито было мало. Мученичество, в его понимании, было более ощутимым. Тогда он брал кунай, испачканный в чем-то отдаленно напоминающим наполнение кишечника, и проводил по животу Саске, проникая холодным железом внутрь, но, наверное, он настолько хорошо знал анатомию человека, что не задел ни одного органа. Он просто срезал его кожу, сближая истинный внутренний мир Саске с окружающим его безумием. Так он говорил, постоянно напоминая, как ему жалко лить кровь Учих. Называл его братом, через слово произнося какую-то чепуху.

А когда рука, облаченная в испачканную перчатку, опустилась в его внутренности, теребя кишечник, чуть затрагивая печень, а затем селезенку, Саске не выдержал. Он захлебывался в крови от прокушенного языка и кричал в голос, пытался вырваться, убежать от неестественной боли, но тугие ремни по конечностям только угнетали его еще сильнее, добавляя в воздух удушливой безвыходности.

Обито говорил, что Саске может попробовать собственный внутренний мир на вкус. В самом буквальном смысле. Он вырывал из его распоротого живота ленты кишечника, вырезая отдельные кусочки, и яростно закладывал их ему в рот, заставляя задыхаться, пережевывать их и проглатывать, ощущая мерзкий привкус самого себя. Обито говорил о том, что если Саске не хочет видеть мир таким, какой он есть, он с радостью ему поможет. Он выколол ему глаза, протыкая их сенбоном почти до поверхности мозга.

Саске вырывался, пытался кричать, но голоса не было. Чакра упорно задерживалась в руках, не выходя наружу, ремни все туже затягивались по запястьям. Но он старался цепляться за идею, остатками изувеченного разума осознавая всю ее абсурдность. Потому что это был тупик. И выхода не было.

Выход есть всегда, но не в этом случае. А потом, когда Саске думал, что уже умер, потому что давящая темнота действовала на его непомерно потрепанную нервную систему крайне угнетающе, она выдавливала из него остатки надежды, выплевывала их в воздух, уничтожал, Обито бросил его в кучу Чистилища, прямо на полуразложившихся трупов и еще живых людей. Из мертвых тел выползали черви, Саске чувствовал, как они проникали в раны его израненного тела на животе, в глазные впадины, в рот, но ничего не мог поделать. Он внутренностями чувствовал передвижение скользких червей внутри, но не долго. Его сердце остановилось слишком быстро.

Тогда он вспоминал маму. Эти отрывки были слишком эфемерными, чтобы сложить полный образ. Его память представляла ее улыбку, давно забытое тепло рук и смех. Радостный, задорный, беззаботный. Ему виделась пустота, сначала темная, а потом наполняющаяся светом. И там, в этой пустоши, было так тепло, что хотелось остаться там навсегда, он парил вверх, взмывая прочь от тепла, у него уже не было формы и оболочки, его душа уже стала чем-то призрачным, неощутимым. Она отображалась сама на себя в призме мировозданья, притом оставаясь собой и становясь ничем одновременно. Саске редко задумывался о смерти и о том, что за ней. И сейчас, когда он еще мог думать и понимать, он осознал самую важную для себя вещь.

Умерший в утопии никогда не сможет познать всю теплоту, что чувствовал Саске в тот момент. Только ради этого стоит бороться. Хотя бы ради этого.

Сердце тихо стучало, глухо отбивая нечеткий ритм. Его внутренний мотор затихал, останавливался постепенно, прекращая гонять кровь по венам и артериям.

И когда вся его система замкнулась, над телом Саске начала образовываться тень. Она вытекала из него, как вода из опрокинутой чашки, поднималась вверх темной фигурой, не имеющей четкой формы и просачивающейся сквозь глазные выемки. А потом оно становилось чем-то отдаленно похожим на человека, но с чересчур длинными конечностями и головой, на котором подобием глаз образовались глубокие впадины. Существо полностью сформировалось, вытягивая из еще теплого тела влагу вперемешку с чакрой. Саске буквально ссохся, его остатки здоровой кожи плотно прилипли к костям, щеки впали и волосы выпали. Нечто темное посмотрело на него, вмиг резким движением расстроившись в воздухе.