В попытке распознать шаги...

Тихо наступая на пятки слепой ночи, он вышел из подъезда дома. Не своего дома, но это вряд ли могло показаться подозрительным: в том людном и шумном дворе хотя бы однажды, но наверняка побывал каждый житель этого маленького и довольно захудалого городка. Этот городок не славился ничем больше, кроме своих тайн. Тайн настолько кровавых и безумных, что, даже вслушиваясь в намеки о них, дышать становилось невыносимо. Этот человек, тот самый человек, с которого началась моя история, молча шел по темным безлюдным переулкам, не оборачиваясь и не прислушиваясь к стонам, то и дело звенящим из-за каждой подворотни. Он бродил бесцельно, замирая лишь от звуков редкой, но внушительной, слишком громкой для него, как ни казалось бы это странным, тишины. Он вздрагивал при каждом бесшумном дуновении ветра, при каждом почти неуловимом для уха шорохе. Его глаза, привыкшие к темноте, привыкшие к этой губящей темноте с самого детства, почти не смотрели на дорогу. Ноги сами вели его. Вели его туда, где даже тишина его не пугала, туда, где он отмывал эти страхи кровью.
В этот день, тридцать первого октября, он чувствовал себя по особенному неуютно, сердце сжималось от страха тишины по особенному больно и глаза… глаза смотрели по особенному добрым, почти повседневным, обыденным, привычным для простых людей взглядом. Черты его безумного, но, тем не менее, обыкновенного лица никак, ну, или почти никак не выделялись из толпы белым днем, но в ночи, этой безумной, как и он сам, ночи, это лицо невозможно было спутать ни с каким другим. Нет, этот человек на первый взгляд не казался особенным, и даже однажды встретив его на улице, пройдя мимо, вы бы вряд ли обернулись ему вслед. Лишь глубокий шрам над левой бровью наделял его лицо какими-то особенными, звериными очертаниями. Шрам во имя любви.
Эту любовь ему прививали с детства. Жестокую любовь и беспощадную, дикую и бессмысленную, но все-таки любовь. Именно этим он утешал себя каждый раз, еще будучи ребенком, склоняясь над жестоко избитым телом матери. Каждый день избитым. Каждый день склонялся. Каждый день утешал… себя, ее, сестру, брата… И каждый божий день, калеча сначала мать, потом сестру, отец выкрикивал своим сыновьям одни и те же бессмысленные и абсурдные слова: «Смотрите! Смотрите, именно так и выглядит настоящая любовь!» И, задыхаясь от слез, они смотрели. Смотрели, как выглядит любовь на самом деле…
Минуя темные пустые переулки, он, не поднимая головы, прошел по аллее, полной света, исходившего от ночных фонарей. Остановившись лишь в конце этой аллеи, у самой дальней ее лавочки, он поднял голову, обернулся назад и, зацепившись взглядом за один-единственный не горевший фонарь, прошептал: «Я покажу этому городу любовь…»
С силой сжав руки в кулаки, он двинулся вперед, не замечая на своем пути ни шумных компаний веселящихся подростков, ни их криков, ни их праздничного веселья. Он не замечал ничего этого, но в то же время ненавидел всех этих людей так яро, что, казалось, сдерживать себя больше не было возможности. Но он сдерживался, все это время столь сильно ненавидя их. Он ненавидел многое в этом городке: ненавидел его бедноту и развращенность, ненавидел его жителей, ненавидел его суету… Но была вещь, которую он ненавидел больше всего этого вместе взятого. Он ненавидел этот день. Именно этот самый день – тридцать первое октября. Двенадцать лет назад, в этот самый день, проклятый и бесконечно долгий, он лишился всего. Всего того немногого, что было его собственностью, его окружением, его миром. Много лет назад в этот день, когда ему было всего десять, его мать однажды, не пережив очередного избиения, не пришла в себя. А он так и лежал, склонившись над ее телом всю ночь… затем весь день… и еще двое суток. Голодных, холодных и мучительно долгих суток без поддержки хоть с чьей-либо стороны. Без той проклятой любви, которую ему столь усердно внушали и доказывали… Он ненавидел этот день.
Уже приближаясь к набережной, он пришел в себя, вернулся из этого гнетущего забытья в попытке разглядеть маяк, вечно мерцающий на фоне ночного горизонта. Маяк мерцал. Мерцал, как и тогда, как и двенадцать лет назад, когда его сестры не стало. Когда в ту ночь, поняв, что мать уже мертва, она, ступая на блики света, приблизилась к воде. Так близко подошла к берегу… И больше никогда не вернулась. Он ненавидел.
На набережной этой ночью оказалось слишком людно. Все эти подростки притащились сюда с намереньем от души повеселиться, а он… он тоже пришел сюда не без цели. Ноги знали, куда и зачем вели своего хозяина. Чем ближе он подходил к берегу, тем громче становилась музыка. Это не пугало, наоборот – успокаивало. Он любил шум. За те двое с половиной суток у мертвого тела, находясь в полной тишине и абсолютном одиночестве, он полюбил все, что вытягивало из этого ада – ада внутри самого себя, внутри головы, в этих мыслях. Нащупывая в кармане куртки нож, тот самый, что унес жизнь его брата, он намеренно расцарапал лезвием свой указательный палец. Выступила кровь… Поднеся окровавленный палец к губам, он языком прошелся по неглубокому порезу. Вкус его крови совсем не отличался от вкуса братской: его собственный брат оказался первой жертвой любви… теперь уже его любви, не отцовской… А вот отцовская кровь на вкус была мерзка. От той крови смердело, как от тела матери на четвертый день после кончины. И вот теперь, ощущая вкус собственной крови, он сокрушался лишь о том, что ему не удосужилось узнать кровь своей старшей сестры на вкус. Лишь об этом жалел он сейчас и всегда.
Заметив его приближение, компания подростков, шумно встречавших праздник, на мгновение замолкла. Каждый из них смотрел прямо на приближающийся силуэт, и, обведя глазами каждую фигуру у разведенного на берегу костра, он нервно, но с долей облегчения выдохнул влажный воздух из своих легких. Но он не стал подходить ближе. Ступая вдоль берега, он направлялся к маяку, все еще мигавшему, словно манившему и дразнившемуся. За спиной послышались едва различимые среди шума волн звуки приближающихся шагов. Кто-то бежал за ним вслед, явно не успевая, то и дело спотыкаясь и падая на влажный песок. Но этот кто-то каждый раз поднимался и, смеясь своей неуклюжести, вновь бежал вслед за ним. В попытке распознать эти шаги, он замер. Закрыл глаза и стал слушать, стал вслушиваться в каждый шорох, каждое шевеление, в движение этих ног, стремящихся его настичь. Это была девушка. Он понял это, едва прикрыв глаза. Только теперь она уже не бежала. Увидев, что он остановился, она перестала бежать, но надвигалась в его сторону все так же стремительно, пытаясь отдышаться на ходу.
- Эй! – ее веселый голос вызвал головную боль. Он сжал уши руками, пытаясь не слушать, но привычка вслушиваться была сильнее его воли. – Эй! Привет! – все так же бодро выкрикивала она.
Он развернулся к ней лицом. Ее улыбка раздражала, ее навязчивость злила его, и он ненавидел эту девушку сейчас сильнее, чем ненавидел ровно минуту назад воспоминания о своем отце. Ее розовый парик, явно надетый в честь праздника, давил на глаза даже при царившей темноте. Его зрачки расширились.
- Кошелек или жизнь? – все так же весело смеясь, проговорила она.
- Жизнь, - в ночном мраке едва заметно сверкнуло лезвие старинного ножа. – Даже не сомневайся…