Выбившийся мазок

Водянистые мазки облаков стекают по атласной глади небосвода туда, где идет граница раздела твердости и эфира - к тонкой линии горизонта. Сакура идет быстро, не останавливаясь, отшучиваясь от попыток напарника сказать что-то важное.

Харуно знает, что парнишка пытается ей сказать. Девушка пытается не оглядываться на неумолимо догоняющего ее с каждым шагом брюнета. Она не может бегать вечно и прекрасно это понимает, тогда зачем вся эта игра? Мысли осыпаются вниз холодными осколками, гладкими, зеркальными, начищенными до блеска, когда холодная кожа перчатки обхватывает запястье.

Сакура знала, что это произойдет, тогда почему сейчас так удивлена? Насвистывание равнинного ветра и шелестящий шепот близлежащего леса сменяются гулом прибоя. Но не таким, каким он был тогда, казалось бы вечность назад, а глухим, утробным, точно слышен сквозь сон, точно тщетно пытается прорвать тонкую плевру реальности.

Рука на запястье сжимается, и Сакура медленно, словно в замедленной съемке, поворачивается, застывая в полуобороте; некогда холодная материя нагрелась от контакта с живым, стала липнуть от смеси пропитки для мертвой кожи перчаток и пота.

Только сейчас Сакура заметила, какая у Сая все-таки мужская рука: большая, пусть и узкая ладонь и крепкая хватка-тиски. Уши закладывает от становящегося все громче прибоя, в носу свербит от влажного свежего воздуха, смешанного с затхлым от поддавшихся разложению водорослей, выброшенных недавним штормом. И снова Харуно там, на дне полукотловины, разбитой стихией, окруженной утесами с накренившимися шапками, что все в пожухлой поросли травы. Единственная ветвь реальности сейчас - рука на запястье, та самая, что тогда казалась изящной, не тронутой битвами, работой, тяжким трудом. Та самая, что там, в мире буйства воды и ветра, на границе морских преисподней как бы противоречила хаосу исступления древних стихий строгостью точных линий, наносимых на холст. Она действительно тогда казалась изящной, утонченной, девичьей, с тонкими длинными пальцами пианиста. Сакура помнит ее и сейчас - смотря сквозь сероватую шаль забытья, ее почти можно разглядеть.

А еще куноичи помнит как она впервые дрогнула под ее взглядом, как некогда грациозная кисть сделала резкий рывок куда-то вбок, полосуя темно-розовым мазком идеально прорисованные контуры, выбиваясь из обозначенных границ. Да, Сакура помнит свое удивление, когда вместо пейзажа на матовой поверхности был заключен портрет. Ее портрет. И да, она прекрасно знает, что он не единственный. Обхватывающие запястье тиски давят, жмут все сильней, заставляют разворачиваться, но Харуно все еще не понимает, что происходит. Она заново прожила старую вечность, пока в реальности зрела секунда. Волны вздымаются, ударяясь неестественно глухо о дикий каменистый берег, разрываясь мириадами жидких осколков - капель.

Кружево морской пены сползает медленно, стекает рваными лоскутами обратно в древнейшие из преисподней - первозданный хаос - уступая место изумрудной июльской траве и буйству полевых цветов. Сакура знает, что скажет ей Сай. Она знает этого странного парнишку - изучила. Ей даже не нужно оглядываться, чтобы увидеть серьезное выражение на смазливом личике, внимательный испытующий взгляд угольных глаз, аккуратно лежащие и лоснящиеся от засаленности черные пряди. Девушка давно поняла тенденцию их поколения в любви: ни грамма взаимности, но любит каждый, а чувства сильны - своего рода цепь, неразрывная за счет стальных звеньев, но уязвимая: в неимоверном жаре этой жизни расплавиться слишком легко.

Отчего-то вновь перед глазами встал тот портрет, что был испорчен одним лишь выбившимся мазком. И сейчас придется говорить. Сакура не обернулась. Она лишь стояла, с замиранием сердца ждала хоть звука, но единственным его источником служил только ток крови, бухающий в висках. Сочная зелень травы сменяется желтой охрой и грязно-салатовой пожухлостью, а через пару сантиметров - океан. Соленые брызги вырываются из разверзнувшейся бездны, холодные, они иглами врезаются в кожу, стекая влажными дорожками вниз, прокладывая свой путь вдоль изгибов, утопая в ткани. Тартар бушует, манит, затягивает, и лишь рука на запястье держит границу меж реальностью и странным мирком, что называют внутренним.

Сакура не хочет говорить - боится сделать больно, боится опять сделать кому-то больно, сделать с другом то же, что сделали с ней самой. Подумать только, она столько пережила, столько вытерпела, столько плакала, столько падала с небес, ударяясь о твердую, утрамбованную полчищем ног почву. А сейчас так переживает по какому-то пустяку. Боится вдохнуть, затягиваясь живительной дозой кислорода вперемешку с ароматами луговой растительности. А может, она просто боится, что вдохнет сейчас спертый запах водорослей и влажного морского ветра, что рука на запястье станет тонкой, изящной, хватка станет слабей, ибо тиски теперь, считай, из картона.

Сакура помнит тот портрет. По задумке атласные пряди должны были, несмотря на ветер, лежать ровно, но выбившаяся кривая полоснула розовым по лицу. И девушка на той картине вписалась в пейзаж: волосы стали развиваться точно по направлению ветра, чуть закрывая лицо. Харуно знает - этот разговор неизбежен. Она молчит, пытаясь остановить хоть на секунду сердце, бьющееся где-то на уровне впадинки между ключиц. Сакура знает - сейчас последует куча ненужных ей слов. Слов, от которых становится лишь тяжелей.

- Прости, - куноичи вздрагивает, хватка на запястье не ослабевает, и это единственное, что ее сейчас спасает. - Ты ведь сама все знаешь.

Сай говорил тихо. Он умел испытывать эмоции, видеть их в других, но понимать так и не научился. Он говорит ровно, тихо, уверенно, точно рассказывает очередной план операции. И он не глуп. Но что-то в нем заставляет умиляться. И несмотря на стать, строгость, извечную серьезность, он весьма прост: мальчишка, не знающий жизни, выдрессированный в бою, видавший кровь, прошедший через ад из боли и потерь, но не видавший доныне проблем бытовых, житейских, тех, что для многих - обыденность, а для него - непролазные дебри.

Парень молчал.

Сакура уже давно бы решила, что он ушел, если бы не чертовы оковы у основания кисти. Харуно стоит тихо, стараясь не дышать, словно боясь разбудить. Молчание гнетет похлеще слов. Куноичи чувствует напряжение напарника, затылком ощущает взгляд.

Он ждет.

Ждет от нее слов. Любых.

И так же, как и эта девушка, Сай затаивает дыхание.

Всего лишь пара слов. Любых. И он свободен.

Сай ждет.

И Сакура говорит.

Шелестящее "знаю" вспарывает тонким лезвием вязкую, едва ли не осязаемую пелену тишины.

И снова Харуно двенадцать, она снова смотрит в удаляющуюся спину предающего деревню Учихи, снова плачет, молит, кричит, но на этот раз из губ вырывается лишь сиплый хрип. Она вновь не сможет ЕГО остановить. Лишь теплая рука на запястье и ощущение постороннего взгляда заставляют сдерживать слезы. Возможно, Сакура смогла бы удержать Саске, если бы так же вцепилась в его руку, а не мялась, стоя позади в надежде, что он обернется сам, что сам сожмет ее крохотную, тогда еще не искалеченную и не огрубевшую ладошку, услышит ее слова, поймет ее боль. Возможно, Сакура бы смогла его удержать, если бы не кричала, не плакала, не была такой жалкой в его глазах.

Оковы у основания руки не слабеют. Девушке хочется оглянуться, хоть краем глаза увидеть знакомое лицо, посмотреть на свое отражение в тонкой грани, удерживающей тьму чернильной радужки глаз.

Харуно чувствует: Сай хочет что-то сказать, она затаивает дыхание, глаза открыты широко, но не видят ничего - все внимание сосредоточено на руке, сковавшей запястье.

Разговор - странный, почти немой, застывший, рваный - слоится: слово, два, три - ни о чем; рука на запястье, выбившийся мазок по фарфоровой коже, в уголок слишком ярко прорисованного глаза, розовым по изумрудному, брызгами в лицо, соленой сыростью в легкие.

Разговор, которого она боялась, глупо, безрассудно, без каких-либо "правильных" пафосных причин, но до застывшего крика на еще по-детски пухлых губах, до тремора в конечностях, до слез, которые она никому не покажет.

Сакура ждет.

Сай скрипит зубами, но молчит. Боится сказать, что научился чувствовать, боится понять, что есть еще и боль, что есть еще и отчаянье. Сай молчит, лишь хрупкую тоненькую ручонку не выпускает. Она та единственная соломинка, за которую он хватается, уносимый буйным потоком. Сай знает, что такое боль - знал раньше. Но он боится. Боится вспомнить то, что утопило когда-то в кромешной тьме.

Люди - странные существа. Их можно читать как раскрытые книги, но понять - никогда.

Возможно, Сакура еще будет счастлива, если сейчас развернется, заглянет в растерянные глаза, пусть неуверенно, кротко, но улыбнется.

Возможно, Сай сможет познать радость и простое тихое счастье, если сумеет-таки принять существование боли. А пока они лишь молчат. Лишь равнинный ветер самозабвенно тянет до боли знакомые идеальные ноты гармонии.