We will never die.

Закричи, что мы никогда не умрем, и я засмеюсь.

Опалившее само себя солнце лениво закатывалось за горизонт, но это не остановило немую войну между двумя противоположностями. Не поглотят ли они друг друга, словно материя и антиматерия? Не прогремит ли их столкновение оглушительным взрывом, выпустив столп огня и дыма, и не заставит ли вздрогнуть землю от снежных долин до безжизненных сухих пустошей? Никому не было интересно, ибо радость, обретенная после многолетнего горя, сменилась новым, окрасившимся в едкие тона, унынием, спонтанным и болезненным, словно гниющая рана. Так случилось с человеком, который всю жизнь был открыт для других, подставляя лицо оплеухам, адресованным ему судьбой, и не умел молчать. Распахнутые в собственную душу двери были его сильной стороной и одновременно были его же слабостью, потому что о порог могли вытереть грязные ноги или же просто плюнуть в ту самую душу.

Если бы патологоанатом услышал то, что парень, выросший сиротой и вечно искавший признание, прошедший сквозь лед и пламень, всегда улыбался – он бы издал смешок как символ неприкрытой издевки. Вскрыв же это тело и вынув сердце, он бы обнаружил множество мелких рубцов – последствий микроинфарктов. Кто сказал, что рубцы бывают только на душе? Какой идиот ляпнул, что такое проходит бесследно?

Но пока этого не случилось, и Наруто смотрел в сторону захмелевшего от дурманящего марева солнца, которое стыдливо удалялось прочь. Он подбирал слова, и они все время предательски ускользали. Сгорбленным силуэтом на берегу сидел юноша, который снова заварил какую-то несъедобную кашу. Заварил новую, не расхлебывая старую, покрывшуюся серым налетом плесени.
Гневу здесь было место. Узумаки падал, расшибаясь в кровь, но его не сразу поднимали – заставляли подняться самостоятельно, латали, собирали по частям и снова швыряли в бой. Он был пушечным мясом, внутри него до сих пор сидит существо, не поддающееся осмыслению обычного смертного. И с ним он уже подружился. Осталось только заключить сделку с Дьяволом, так, для галочки, и можно было спокойно идти топиться.

Он нарезал круги по миру, он истерзал себе всю душу, истрепал нервы всем, кто его окружал – все ради одного. И ради чего в итоге? Безрогий черт пришел сам, сам послал к чертовой бабушке всю свою гребанную идеологию и без лишнего шума встал в ряды, снова прикинувшись своим. Наверное, первым делом стоило бы спросить, не боится ли он плахи или пожизненных кандалов с жареными крысами на обед. Поистине барские харчи ждали его приятной перспективой в тысячу лет, но брюнет неподвижно сидел на берегу. Даже не он, а черный силуэт. На мгновение блондину показалось, что перед ним была одна лишь только его душа – черная. Но Узумаки ни разу не зарекнулся о том, чтобы отречься от дружбы. И сейчас уже никто бы не смог ответить, милосердие и человеколюбие это или же обыкновенное лишение здравого смысла, потому что ему, обыкновенной шестерке, вышибли в очередном кровавом месиве последние мозги. Да и каким же должно быть светлым человеческое сердце, чтобы простить столько плевков в лицо?

Отвернувшись на секунду от солнца, он снова обернулся. Наруто готов был поклясться, что сейчас небо еще светло-бирюзовое над морем, но оно было чернее вороньего крыла. Как будто что-то поглотило время. И штиль делал воду похожей на черное стекло. Блондин так ничего и не сказал. Настало время сломать молчание:
- Что вынудило тебя?
- Я сам так решил, - ответ последовал незамедлительно, - и никто более.
Узумаки промолчал, но ощутил, как по телу пробежал разряд – вся ненависть ушла куда-то в руки, заставив их судорожно затрястись. Сколько времени ушло на то, чтобы решить? Нужно было изрешетить собственного брата за порезанную семью и только потом выяснять, на чьей он был стороне? Нужно было пытаться убить девчонку, которая до сих пор по нему сохла или искусать другую, которая беззаветно отдавала себя, рассчитывая хотя бы на более-менее одобрительный взгляд.
- Скольких не стало, пока до тебя это дошло?
- Я не знаю.
- Ах, так вот оно что! – сорвался тот, желая посмотреть Учихе в глаза.
Но он не оборачивался. Саске будто находился в глубоком сне без сновидений, тот самый Саске, который еще в детстве расставил все основные фигуры на политической шахматной доске, определив, кому быть черными, а кому – белыми, и он верил в этот порядок. Верил, как в самого себя. Но это была ложная истина, это была яма со змеями. К сожалению, Саске не испытывал страха к этим скользким тварям, поэтому и яма, в которую он должен был свалиться, была застелена соломой. Брюнет все переиграл и довел Узумаки до такого состояния, что тот готов был рвать на себе волосы.
- Ты понимаешь, что сделал? Ты понимаешь, сколько мы потеряли людей, сколько врагов мы нажили по одной лишь только твоей вине?
- Не лги.
Узумаки опустил голову. Холодные черные воды поглотили его уже по щиколотку. Он поднял голову и обернулся. Теперь он уже был впереди Учихи, и создавалось паршивое ощущение, что дальше блондин пойдет один. Снова.
Над головой густилась вязкая мгла небес: ни единой звезды, ни луны, ни единого шума вокруг. Резкое отрицание звонким осколком вонзилось в горло. Что остается сказать?
Учиха склонил голову набок, поджав губы. Он как бы всем своим видом твердил: «Что дальше?».
- Ты знаешь, что вся вина на тебе. Ты сам берешь ее на себя.
Наруто чувствовал, что черная пучина заглатывает его, словно внезапный прилив настигает из ниоткуда. Луны нет, и прилива быть не должно. И Учиха сидел на своем месте, а вот Узумаки отдалился.

«Что происходит?»

- С чего ты взял?
- …
- Лучше скажи, что ты собираешься делать дальше. Тебя казнят, ты понимаешь? Чем ты себя оправдаешь?
Блондин чувствовал себя абсолютно беспомощным. Он не мог себе представить его смерть. Это было для него таким же невозможным как жизнь с матерью и отцом.
- Я не знаю.
- Снова?!
- Послушай, я знаю только то, что знаешь ты. Я не могу сказать тебе большего, потому и не знаю. А ты даже не можешь меня ничем оправдать.
- Как это? Что происходит сейчас?.. Это все происки Мадары?
- Нет, - он вошел в черный омут и протянул руку, в тот момент Узумаки отбросил в сторону одиночество, - идем. Я покажу.

Скажи, давай, скажи снова, что мы никогда не умрем. И я заплачу.

Они не пошли к берегу. Наруто хотел пойти по воде, но ничего не получалось. Черная пучина, не испускающая бликов, слившаяся с горизонтом в ужасающую тьму, медленно проглатывала их. Она не была вязкой, не была ледяной и не испускала ядовитого смрада… Узумаки даже не противился тому факту, что его друг идет с ним топиться. Иногда это даже было его тайным желанием – покончить со всем, что есть. Просто не видеть. Просто не быть. Они шли под водой, но сколько блондин ни пытался испуганно наглотаться воды – ничего не происходило. Здесь можно закричать от боли, и никто не услышит. Даже Саске, который так и не обернулся. Идущий впереди человек своим силуэтом не вызывал ободряющего восхищения: потрепанный вечными скитаниями и нездорово худой от постоянного недоедания. Ноги были исцарапаны колючими кустарниками, а на ступнях огрубевшие шишки свидетельствовали об извечных мозолях. Узумаки посмотрел на руку, которую он держал: под нестрижеными, обкусанными за неимением другого, кроме зубов, инструмента, ногтями находились залежи земли. И даже не от воды виднелась особая полупрозрачная синева кожи, изукрашенной особой сыпью от разорвавшихся сосудов, как это бывает при цинге. Иначе и быть не может - все свое отрочество до юности его никто хорошо не кормил: ни Орочимару, ни его разбойничья шайка, ни Акацки, ни какая-либо другая группа лиц, с которой ему удосужилось связаться. Но так и не удалось понять до конца, какие цели он преследует. Наверняка на закате лет, если Саске со своей дурной головой доживет, конечно, брюнет зарекнется о желании жить вечно и пытаться наладить что-то еще в этой пресловутой раздолбанной машине под названием "власть".

Я не понимаю, что происходит. Я еще ничего не успел сказать Саске, теперь я не могу этого сделать – пусть он приведет меня к тому, что позволит выйти из состояния полной отрешенности. Мы идем и идем дальше. Я оборачиваюсь – все вокруг меняется. Теперь мы идем… хм… как странно, я ничего не чувствую, держа его за руку. В буквальном смысле… я не ощущаю. Держу ли я кого-то, или мне чудится? И он ведет меня по больничным палатам. На стенах глубокие трещины. Окна разбиты. Я вижу людей – они не движутся, они все истыканы трубками… что с ними?
- Они без сознания?
В ответ тишина.
- Саске?..
Другой голос сказал:
- Они в коме.
- Кто вы?
Я обернулся. Человек был в больничном халате.
- Собственно, никто.
- Как это?
- Вы не знаете моего имени, - человек сделал гримасу, полную скупого сожаления, - но люди в своих снах никогда не видят выдуманных лиц.
В это время я прошел прямо по коридору, заглядывая в каждую палату. Возле одной я остановился как вкопанный. Там лежал человек с желто-серыми синяками под глазами. Все лицо напоминало сплошной синяк. Весь в ссадинах, с обожженными руками и трубками во рту. Никогда не думал, что со стороны все может выглядеть настолько плачевно.
- Ты видел меня когда-то в жизни… Просто не помнишь, но видишь во сне.
- Это я?
Мне казалось, что это был приговор моему существованию. Меня беспокоил голос. Выходит, я так и не сказал того, что хотел? Где я, черт возьми?
- Да.
Мой приговор оглашен.
- Я в коме?
- Просто спишь.
- Почему я не в коме?
- Ты в коме, но тебе суждено проснуться.

Уже находясь в чреве смерти, почти под крышкой гроба, он открыл глаза, забыв о том, сколь ужасно изувечен он сам, не говоря уже о том, что позабыты почти все скитания в собственных мыслях и образах. Он еще несколько минут будет помнить бездонную ночь, молчащего Саске и больничные коридоры, а потом, как и все пробуждающиеся, забудет. И оглянется по сторонам, не поняв, как над ним изгаляется собственный почерневший и отмирающий клетка за клеткой разум. Дыхание участится от волнения, а раны начнут напоминать о себе, о жгучей боли, оплетающей лозами все тело.

Идиот! Ты не слышишь меня, но давай, скажи еще раз, последний, что мы никогда не умрем. Тогда я замолчу.

Он посмотрит вправо, никого не увидев в соседней палате. Он не узнает, был ли там Саске или нет, жив ли тот дурак, за которого он всегда был готов умереть, Узумаки его не дождется и не узнает ответа в этой жизни. Сон опять позовет его в смертное ложе, он вырвет все провода, позволив пульсу замереть. И некому будет по нему плакать, некогда будет это делать… Блондин уйдет тихо, без стонов невыносимой боли внутри разорванных органов.
И Демон станет еще одним горем, потому как его совесть – его клетка – будет прахом.
Все просто потому, что нет божества в реальной жизни и что немногие безумцы готовы обрести бессмертие, искалечив себя изнутри и снаружи.

И безумец сказал, что бессмертие прекрасно.
Безумец наврал, что на сердце не останется рубцов от пережитых потерь и увиденных ужасов.

А он – обычный человек, на сердце которого из-за рубцов уже не осталось живого места.