Записки меланхолика (Часть 2.1)

После отъезда Мадары жизнь стала налаживаться.

Сперва я, конечно, горевала, но потом решила, что нужно смириться со своей неизбежной потерей: когда-нибудь ему бы пришлось уехать, и я бы не остановила его даже при всем своем жгучем желании. Потому мне и оставалась лишь одна забава: бродить по госпиталю тенью, помогать раненным солдатам и улыбаться. К нам более не поступали люди столь высокого ранга, как Учиха Мадара; разве что, офицеры или сержанты, в остальном же все было довольно серо, неинтересно и скучно. Я, право, стыдилась этих порочных мыслей: война не веселье, и развлекать меня, собственно, некому, однако мое сознание неустанно твердило, что без него вокруг как-то особенно тоскливо. Мадару не любили многие: за острый язык, колкие слова, жестокую прямоту. И если в первые дни его пребывания здесь не одна медсестра попрощалась с покоем, лишь взглянув в черные соколиные очи, то к концу лечения осталась лишь я – глупая влюбленная девчонка. Все остальные, обиженные черствым тайсе, поспешили вернуться к солдатам, открытым, веселым и, естественно, доступным целому миру. Мадара же не был доступен никому: щетинился, кусался, рычал, гнал прочь. Его нелюбовь к миру была столь велика, что в какой-то момент мне становилось страшно; по правде говоря, находиться с ним всегда было трудно, неизбежно больно и опасно. И те, кто были рядом знали – знали давно, - что он будет мучить, терзать сердца и души, не жалея, не страдая.

А все же были те, кто любил его…

Ведь были, правда?..



Первое апреля, возможно, стало датой, изменившей всю мою жизнь, потому что письмо, адресованное мне Цунаде-сама, было следующего содержания: шишоу писала, будто в последнем сражении мы потеряли большее количество солдат, нежели раньше, а потому первому отряду, пострадавшему пуще всех остальных, необходимы опытные ирьенины и медикаменты; ни того, ни другого не хватало катастрофически. Она велела отправляться немедленно.

Я волновалась просто жутко: с одной стороны, перспектива вырваться из душного госпиталя манила и казалась не такой уж убогой, а с другой – это такая ответственность, присутствовать в лагере шиноби, когда вокруг столь много опасностей и жути. Там, верно, все провоняло смертью… Мне не хотелось чувствовать ее столь близко, слышать, как дышит в спину чья-то кончина. Здесь все было по-другому… здесь я чувствовала себя почти защищенной, однако сказать Цунаде «нет» было равносильно смерти; к тому же она бы наверняка посмеялась над моей робостью или, что еще хуже, постыдилась своей непутевой ученицы. Как бы там ни было, я начала собираться немедленно. Шикаку-сан, бурча, что медперсонал и без того скуден, а тут еще решили забрать парочку человек, все же выделил трех других медсестер – Ино, к моему сожалению, он велел оставаться в госпитале, хотя мы долгое время уговаривали его отпустить нас вместе.

Подруга провожала меня столь трогательно… в какой-то момент мне даже сделалось неловко; я поняла окончательно, что отправляюсь на фронт, где в любой момент можно заработать тяжелое ранение или, не дай бог, смерть. Ино понимала это тоже, а потому в ее удивительных голубых глазах блистали слезы. Я просила ее ни в коем случае не плакать, но она, всегда отличавшаяся любовью к сантиментам, чуть было не разрыдалась у меня на плече. Это было больно. Настолько, что, когда она кинулась обнимать меня, я оттолкнула ее раздраженно и сказала:

- Ну что же ты ревешь, Ино?! Прекрати хоронить меня раньше времени, я ведь живая еще и, да будут благосклонны боги, вернусь столь же здоровой. Не драматизируй понапрасну, - это, верно, было очень жестоко с моей стороны, говорить такие вещи, потому что подруга тут же замерла; словно стыд одолел ее – такую заплаканную и слабую. Я не должна была говорить столь грубо, неучтиво, однако мне было страшно… страшно настолько, что я не могла выносить этих слез; Ино плакала так, будто нам было суждено погибнуть и не встретиться более никогда.

Я больше ничего не сказала – поспешила за отрядом, что уже удалялся прочь. И чувствовала пронзительный взгляд голубых глаз.

Уж сколько времени пройдет, сколько утечет воды, а до самой смерти не прощу себе, что оттолкнула ее тогда! Не прощу!

Среди нас находились не только ирьенины, но и шиноби военного уровня; Цунаде все твердила, что нам нужна защита, мол, в такие времена медики бывают дороже золота. Я не возражала ей, не могла, однако в глубине молодого амбициозного сердца негодовала – да разве мне, ученице великого Санина, нужна защита? Теперь я понимаю, что то были порывы юной девчонки, пытающейся доказать миру нечто большее, нежели отвагу или же умение исцелять. Чувства, мелькавшие и тут же гаснущие, словно горячие угли, - мне не были чужды человеческие пороки; вам, познакомившимся с жизнью Сакуры Харуно, должна быть ясна эта невольная эгоистичность, ярость, искра: пусть и апатичная, я оставалась несказанно воинственной и желала показать себя в бою. Мне было страшно, очень страшно, однако мысли, что я смогу проявить не только медицинские, но и военные качества, заставить врагов обернуться в бегство, будоражила во мне кровь. И это было моим самым большим, самым сокровенным секретом. Боги, как я была глупа! Как наивна! На войне все казались мне героями, защитниками, праведными мужами, но теперь… теперь-то я знаю, что такое война. Я расскажу вам о ней чуть позже, а пока послушайте о человеке, что изменил меня немало.

Его звали Хатаке Сакумо.

И все в нем было удивительно: залихватски белые волосы, бандана, что сверкала вторым солнцем; мне до сих пор видится, как он, сидя на камне, бережно сдувает с нее пыль; Хатаке любил Коноху необычайно сильно, лицо его, как правило, отличалась спокойствием, рассудительностью, но глаза!.. что это были за глаза! Они жили, блестели ярко-ярко, точно у сокола, и в них читался целый мир. Он был добрым, этот Сакумо. Верно, сама судьба-злодейка свела нас, потому что он был одним из провожатых. Я не разговаривала с ним, но видела, как он изредка перекидывается фразами со своим товарищем, чему-то улыбается.

Ночью мы сделали привал, развели костер и улеглись спать; я вызвалась дозорной, потому что сна не было ни в одном глазу, другие же охотно согласились на мое предложение, и я, облокотясь о створ дуба, принялась бережно полировать кунай. Ночь была удивительной: костер почти догорел, и только угольки изредка вспыхивали, однако луна, словно бриллиант, светила неустанно, придавая лесу какое-то особенное умиротворение; я чувствовала себя защищенной, хотя в глубине души знала – животный мир вокруг отнюдь не заканчивался на назойливо стрекочущих кузнечиках.

Вдруг захрустели поблизости предательницы-ветки­, и я поспешно вскинула голову.

Хатаке Сакумо посмотрел на меня глубокими черными глазами и вздохнул:

- Удивительная выдалась ночь, не правда ли? Смотри, - он вскинул руку вверх, и я встретилась со звездами, что заговорчески перемигивались в темноте. – Не каждый день увидишь такое красивое небо, запомни его хорошенько, - туманные черные глаза взглянули на меня снова; он улыбнулся. – Я знаю тебя, ученица Цунаде Сенджу, не так ли?

- Откуда?..

- Она говорила о тебе, - ответил Сакумо поспешно. – Сказала, что я узнаю тебя мгновенно по волосам. И не ошиблась.

Я тут же, словно защищаясь, прикрыла голову рукой, покраснела.

- Смущаешься, - он улыбнулся. – Да разве это дело - стыдиться волос?

- Я не стыжусь их; нисколько! – голос прозвучал упрямо, я вновь принялась полировать кунай. – Люди часто смотрят на них удивленно, им, верно, запоминаются только мои странные волосы. Но я с этим мириться не буду. Цунаде-сама всегда твердила, что надо вырабатывать характер.

- Она непременно передала тебе этот дух бойца. Цунаде-сама отважная дама; удивительно, что Хаширама приходится ей братом – родство при таких разных характерах… редкое явление. В академии Хокаге был сущим бедствием…

- Вы учились с Хокаге-самой? – я оторвалась от куная, взглянула на Хатаке пораженно. – Не может такого быть!

- Отчего же не может? – сказал он. – Я хорошо его знал; мне стыдно признавать, но тогда, в далекие годы, его мечты о создании деревни казались мне юношеской забавой, этаким баловством. Я спорил с ним вечно, аж до дури, а он все никак не желал отступать от своих стремлений. Теперь-то я понимаю, что совершенно неудивительно его восшествие на пост Хокаге – у него имелись все задатки лидера, за коим пойдет народ. Но тогда он был простым мальчишкой и не желал мириться с истинами, как он говорил, «перелитыми в чугунный абсолют».

- Да разве такие истины поддаются опровержению?

- Непременно. Любая истина требует, чтобы ее доказывали из поколения в поколение, познавали в спорах, признавали.

- А есть ли неизменные истины? – спросила я.

- У каждого они свои. И каждый из нас обретает свою истину годами; ее поиск, знаешь ли, походит на бег средь лабиринтов, в коих есть двери: обшарпанные, старые, новые, с изящными или же трухлявыми ручками. Очень сложно подобрать ключи, чтобы открыть нужную дверь – на это могут уйти целые жизни. Но если ты сумеешь, то обретешь свою истину.

Хатаке Сакумо неспешно поднялся на ноги и пошел прочь.

Какое-то время я смотрела ему вслед, чувствуя, как ворочается в груди странное чувство.

Через несколько часов меня сменил другой шиноби; я же улеглась на сухую землю, закрыла глаза. И мне снилось небо, усыпанное тысячами звезд.



Мы прибыли в лагерь лишь через неделю; путь, к нашему счастью, прошел довольно гладко, не считая пары бродяг, что, видимо, пропив последние остатки мозгов, решили отобрать у отряда шиноби походные сумки. Разделаться с ними не составило большого труда; мы обошлись без смертей и отправились в дорогу почти сразу; больше нас не трогал никто.

По прибытию в лагерь я почувствовала ее сразу – она неизбежным горем кружила над воинами, что, сидя на траве и переговариваясь друг с другом, поспешно доедали похлебку; верно, свыклись со смертью, а потому прекратили замечать ее – пахнущую голодом, гнилью. Лагерь показался мне неуютным, однако увиденное мною за его пределами, вот он – настоящий ад. Больных расположили подальше, дабы они, не дай бог, не заразили других, здоровых солдат. Ирьенины, таскающие в руках тазы с водой и багровые от крови тряпки, выглядели изнуренными просто жутко; при виде нас они, несмотря на все усилия, с трудом сдерживали облегченные вздохи. Я поняла – подмога была просто необходима, а иначе мы рисковали потерять жизни тех, кто так громко и надрывно стонал в шатрах.

- Спасите их, - это все, что сказал Хатаке Сакумо, прежде чем уйти.

И я мысленно пообещала исполнить просьбу.



- На стол его! Живо! – приказала я, как только двое шиноби занесли в шатер глухо стенающего воина; мне сообщили, что его ранили на границе; верно, шпионил за кем-то и попался сильному противнику, который искалечил его страшно; в особенности пострадали ноги – сгорели так, что я видела выглядывающую из-под пузырящейся кожи кость. Бедняга что-то шептал в бреду; измученное лицо было неестественно белым, каким-то мертвым, и только глаза жили на нем – большие, налитые болью глаза. Я прибыла в лагерь всего несколько часов назад и уже получила первого пациента. Он был очень плох.

Беднягу уложили на стол. Я живо подскочила к нему, принялась разглядывать ранения.

- Наркоз, срочно! – мои слова остались безответны; паренек, чуть старше меня самой, смотрел как-то неуверенно и обреченно. – Быстрее!

- Сакура-сан, продовольствия будут поставлены лишь завтра. Мы не можем ввести его в медикаментозный сон.

Я молчала, смотря за тем, как корчится солдат; он умирал, безусловно.

- Значит, придется действовать так. Ожог столь высокой степени повлечет за собой некроз тканей. Болезнь будет развиваться остро, закупоривать сосуды. Необходимо провести срочную ампутацию, - приговор был жесток, я заставила себя готовить твердо. – Режем.

- Нет! – застонал больной, и в глазах его заплясал животный страх. – Нет, нет! – зачем-то попытался прикрыть ноги, однако я тут же откинула его руку в сторону, случайно задела неглубокую рану на локте. Мне, верно, было очень страшно; я провела пальцами по лицу, оставляя кровавую полоску; и пусть.

Солдат забился в судорогах пуще прежнего.

- Нет! Пожалуйста, вы не можете! Не можете!

- Держите его! – приказала я, и тут же мимо стремительно пронеслась тень; чужие руки крепко обхватили больного.

Я подняла голову.

И, взглянув в черные глаза, поняла, что сошла с ума в четвертый раз.

Даже ветерок утих при его появлении. Даже пациент, что тревожно бился, кричал и плакал, словно дитя, умолк. Я знала – мой собственный взгляд был непростительно открыт, просто до тошноты. И потому молчала.

Отчаяние заставляло меня молчать.

Это была величайшая жестокость – позволить свершиться нашей встрече. Верно, богам нравилось потешаться надо мной. Потому что иначе они бы не позволили мне увидеть Учиху Мадару. Никогда.

Очередное резкое движение больного заставило меня вынырнуть из ступора – я вдруг часто заморгала, а затем схватила тряпку, крепко обвязала сгоревшие ноги. Не смогла подавить тяжелый вздох и принялась резать.

Бедняга кричал так, что в какой-то момент мне захотелось остановиться просто нестерпимо, однако скользкие от крови руки продолжали настойчиво пилить кость; я – врач. И обязана лечить, сколь бы не была высока цена.

Когда мертвая плоть была удалена, я тут же велела стоящему рядом ассистенту нанести швы. Зеленое свечение моих рук облегчало боль, пусть и ненадолго. Операция завершилась довольно скоро, и пациента унесли прочь. Я же поспешила к тазику с водой, что стоял неподалеку; отчего-то мне было неловко стоять перед Мадарой такой… окровавленной.

- Солдату повезло, - сказал тайсе.

Я посмотрела на него, попутно вытирая руки какой-то тряпкой.

- Его жизнь сломана. Он больше никогда не возьмет в руки кунай и вряд ли сумеет прокормить себя. Война отняла у него все.

- Он провалил миссию и был взят врагом. Следовало относиться к заданию с большей серьезностью.

- Да разве можно быть столь бесчеловечным?! – не выдержала я. – Этот парнишка впервые в жизни взял оружие в руки, как и многие другие. И он больше никогда не сможет ходить.

- Если бы я сочувствовал каждому солдату, погибшему на фронте, то стал бы самым известным трупом в Конохе, - Учиха говорил резко, и я поняла – он зол. – Пора бы уже принять истину: на войне споры с командиром чреваты наказанием. Мы здесь убиваем, а не оплакиваем погибших, этим занимаются после войны, - он презрительно поджал губы. – Цунаде следовало послать более опытного медика, а не ребенка.

Это было… больно?

Несколько секунд мы смотрели друг на друга неотрывно. Я сдалась первой, потому что обида съедала мою душу, разливалась рекой – бурлящей, опасной. Черные глаза с присущим лишь им одним леденящим равнодушием наблюдали за тем, как я поспешно провожу рукой по лицу, словно пытаюсь защититься; очередная кровавая полоса кляксой расползлась по лицу. Все то, что было связано с Мадарой, вдруг ударило в голову, захлестнуло: он, верно, до сих пор видит во мне дитя, подумалось мне тогда. Дитя, от которого можно отмахиваться так нелепо, будучи уверенным в том, что оно не поймет. Но я-то понимала! А потому чувствовала, как прохладное чувство, именуемое обидой, заливает меня, подчиняет себе – и я закрылась окончательно.

«Не нужно прогонять меня, - решила я; и глаза покрылись ледяной коркой. – Теперь я уйду сама».

- Прошу прощения, тайсе-сама, - мой поклон соответствовал всем правилам приличия. – Более я не стану пререкаться с вами, потому что это был последний наш неофициальный разговор. Генерал не может снизойти до простой медсестры, которая, ко всему прочему, является ребенком.

В глубине души мне, верно, хотелось, чтобы Мадара сказал хоть что-нибудь.

Но он молчал.

И лишь черные глаза смотрели неотрывно, холодно, жестоко.

Как это было глупо: лелеять надежду до самого последнего конца, жить ею, упиваться.



Пламя жадно лизало увесистую тушу быка, что жарился на веретене; жир катился вниз, капал на горящие угли, что тут же принимались шипеть, плеваться. Запах стоял изумительный, и я вдруг с животрепещущей радостью поняла, что это будет первая спокойная трапеза за последние дни, ведь сегодня меня любезно согласилась подменить Йоко-чан. Так что теперь я могла погреться у костра, вокруг которого собралось еще двенадцать человек; трое из них были женщинами, однако ни одну я не видела в медицинских шатрах, следовательно, они состояли в военном отряде. Одна из куноичи угрюмо и как-то вальяжно полировала нож; в какой-то момент наши глаза встретились – жадный ястребиный взор черных глаз показался мне опасным, и я мысленно посочувствовала тем, кто встречался с этой амазонкой; такие врагов не жалеют.

- Это Анко, - сказал Сакумо, сидевший по правую сторону от меня. – Не гляди на нее так прямо.

- Она опасна? – не удержалась я от вопроса.

- Сильная куноичи. Впрочем, не удивительно, ее тренировал Орочимару…

- Тот самый?! – я пораженно взглянула на девицу. Змеиный Санин слыл преступником ранга S, которого разыскивали не первый год: он здорово подпортил карты правительству, и не раз. Так что все пять деревень были готовы сполна заплатить любому, прося в обмен лишь одно – голову самого высококлассного мошенника и убийцы. – Почему она находится среди нас?

- Анко сполна заплатила за то, что была похищена и воспитана в жестокой среде, - Хатаке улыбнулся. – Думаешь, она одна такая? У него сотни подопечных, у которых не было выбора: он крал их, ставил опыты. Те, кто справлялись, шли дальше, остальные погибали.

- Откуда вы об этом знайте?

- Я был одним из тех, кто вытащил Анко. Прошло шесть лет, но посмотри на нее: она чуть старше тебя и уже поставила на себе крест, потому что никому не нужна меченая.

- Меченая? – недоуменно переспросила я.

- Взгляни на ее шею.

И я взглянула: на белой коже ярко проступала черная татуировка.

- Это проклятая печать, - пояснил Сакумо. – Особый эксперимент Орочимару: те, кто пережили его, - настоящие счастливчики, им даруется огромная сила, однако ее контролируют единицы. Анко одна из них. Она не прибегает к использованию темной метки вот уже два года.

Я хотела было спросить еще что-то, как вдруг все замолчали и вскочили со своим мест. Я растерянно заморгала, а затем увидела причину столь бурной реакции: Мадара стоял в нескольких метрах от костра, и играющие на доспехах тени придавали ему еще более дьявольский вид. Он смотрел на меня всего какое-то жалкое мгновение, затем же обвел испытывающим взглядом остальных. Шиноби пялились в сухую землю, поджимали губы, кто-то даже дрожал. И я вдруг поняла: они не просто боятся, а трепещут, замирают в предвкушении чего-то… жуткого? Мне стало страшно тоже; молва о том, что член клана Учиха предал Коноху и перешел на сторону врага быстро облетела весь лагерь, однако я не могла предположить, что это вызовет столь ярый всплеск эмоций, потому что помимо животного страха воздух буквально провонял злостью, осуждением, тревогой. Мадара знал об этом, непременно, но не предпринимал попыток избавиться от заговорщиков, что плевали в сторону своего тайсе.

- Необходимы добровольцы на утренний обход границ, - сухо осведомил нас Учиха.

Анко вызвалась незамедлительно, за ней подтянулась еще пара человек.

- Я могу пойти, - невольно вырвалось из моих уст, и когда черные обсидианы впились в мое лицо, то я поняла: это было самым опрометчивым, самым бестолковым, самым глупым поступком в моей жизни!

- Чем же ты будешь сражаться: скальпелем, лечебными травами? – вокруг послышались сдавленные смешки. – Боюсь, медсестра будет не в силах остановить врагов.

- Вздор! – во мне взыграла отвага, а потому я позволила себе повысить голос. Впрочем, уже в следующее мгновение здравый ум вернулся ко мне, и я добавила спокойно: - Меня обучали не только как ирьенина.

- Ты – медик, вот и занимайся лечением солдат, - Мадара говорил все так же холодно, однако я ясно могла уловить опасные ноты.

Меня уже было не остановить:

- В первую очередь я – куноичи Листа!

Стоящий рядом Хатаке предупреждающе ущипнул меня за руку, однако во взгляде Мадары уже промелькнула странная, вспыхнувшая всего на мгновение животная злоба; я почувствовала, как щемит сердце – аж до боли.

- Что ж, мы все хотим узнать, на что способна куноичи Листа. И в качестве благодарности я лично сражусь с тобой.

Это был апокалипсис.



Мне не верилось, что я буду драться с гением клана Учиха, тайсе и просто величайшим воином. Это означало погибель или, что еще хуже, позор. Задеть его хоть раз стало бы для меня неимоверным достижением, однако я уже тогда знала, что едва ли мне это удастся.

- Глупая девчонка, - пробурчал Хатаке, наблюдая за тем, как я проверяю снаряжение; перед боем нам позволили обеспечить себя оружием, но даже оно было не в силах спасти меня от грандиозного проигрыша.

- Он… очень сильный? – зачем-то спросила я, стараясь не показывать страха.

- Единственный, кто способен сравниться с Мадарой, - это Шодай Хокаге. Тебе следовало думать, Сакура, прежде чем открывать рот.

- Я знаю, - смысла отрицать очевидное не было, тем более перед Сакумо. – Но если мне удастся задеть его хоть раз!..

- То он прикончит тебя, - резко прервал меня Хатаке. – Ты уже совершила одну ошибку, так что будь любезна: держи рот на замке и постарайся сдаться как можно быстрее, если не хочешь отправиться к праотцам.

- Думаете, он убьет меня? – по коже пробежал неприятный холодок.

- Возможно. Как бы там ни было, постарайся не злить Учиху.

- Он оскорбил меня при всех, - гневно возразила я.

- Он – командир, и ты ему перечила.

- Я отстаивала свою честь! Это ведь несправедливо: считать, что ирьенины не способны постоять за себя. Я сражалась, и не раз!

- Вот и покажешь свое мастерство, - сказал Сакумо и тут же покинул шатер.

Сердце пропустило несколько ударов. Мадара-сан убьет меня, вдруг подумалось мне, однако мысли тут же растаяли в омуте памяти. Нет, я не позволю себе умереть, не сегодня, не от руки собственного тайсе; это позорно. Я – куноичи и ученица Цунаде-химе! Так что если мне и предстоит пасть от меча, то лишь на поле боя.

Я потуже затянула грудные бинты, прикрепила оружейную сумку к бедру и вышла вон из шатра. Страх режет глубже меча, зачем-то шептали мои губы; они, верно, пытались успокоить бурлящую в жилах кровь, что накалилась до предела. Но когда я встретилась с его глазами, то почувствовала, как жалобно свернулось сердце: настолько они были черными, неживыми. Вокруг поспешно собирались люди: весть о том, что тайсе будет драться с сопливой девчонкой, мигом облетела весь лагерь, и тамошние зеваки отчаянно проглядывали сквозь толпу, желая увидеть ту несчастную, которая навлекла на себя гнев Учихи. Ею была я, той самой несчастной, глупой и такой слабой девчонкой. Мадара стоял расслабленно, сложив облаченные в кожаные перчатки руки, и луна играла на его доспехах каким-то особенным холодным светом.

Я встала в центре образовавшегося круга; все притихли.

Какое-то время я отчаянно глядела в черные омуты, однако не увидела ничего; мне вдруг вспомнилась наша первая встреча, когда они были столь же холодными, покрытыми толстой коркой, что скрывала эмоции глубоко-глубоко внутри. А были ли эмоции? Были ли чувства? Было ли что-то в этом взгляде? Право, не знаю, однако одно мне было известно – этот вечер грозился сделаться последним в моей никчемной жизни.

Мадара шагнул вперед.

Послышался чей-то свистящий вздох. Солдаты замерли, и я поняла – мне конец.

Я едва успела подставить кунай под блеснувшую в ночи катану, но сила удара была столь велика, что меня откинуло назад на добрых несколько метров. Чужое лицо, жесткое, сухое, смотрело за тем, как я стремительно вскакиваю на ноги. Первое, что я увидела – кровавые жестокие глаза. Шаринган. На удивление, Мадара не стал использовать силу, доставшуюся ему по наследству, он атаковал меня как-то вяло, словно ему было скучно. И вдруг я поняла: он хочет вывести меня из игры своей ловкостью.

Вязкий - можно резать ножом, - почти осязаемый воздух разрезала сталь. Коротко вспыхнув в отсвете выглянувшей луны, она погасла, перехватываемая расслабленной мужской рукой. Я видела, как тонкие губы тронула злая насмешка: Мадара почти смеялся над моим безрассудством. Напасть на него с помощью куная мог лишь неизлечимый идиот или же отчаявшийся бедняга. Несколько коротких движений, и я уже заносила руку для удара, однако тайсе ловко перехватил мое запястье, сжал крепко, так, что не вырвешься. Внутри меня жалким воробушком затрепыхалось животное беспокойство, и я принялась яростно долбить Учиху в грудь, желая пробить чертову броню.

- Ты ведь знаешь, что тебе не победить, - заметил он, когда я попыталась вырваться.

И мне вдруг сделалось так больно, так обидно за собственную беспомощность, что глаза наполнила предательская влага. «Держи рот на замке и постарайся сдаться как можно быстрее, если не хочешь отправиться к праотцам», - прозвучал голос Хатаке, словно предостерегая, однако я, опьяненная злобой, заставила его раствориться, исчезнуть. При Окашо* вышло громоздким и шумным: Мадара отлетел назад, а земля под ногами предательски задрожала. Цунаде бы гордилась мной, непременно, однако даже она бы не смогла спасти свою непутевую ученицу. Потому что увиденное заставило меня мысленно возликовать и расплакаться одновременно. Учиха Мадара стоял посреди пыли, смотря кровожадно, жестоко и попутно вытирая выступившую на губах кровь. Он был застигнут врасплох. Не ожидал, что я сумею нанести ему вред; признаться, я не ожидала тоже.

В следующее мгновения я почувствовала удар ноги, да такой, что меня вынесло за пределы своеобразного круга. Нутро было безнадежно отбито.

- Хватит игр, - сухо сказал Мадара, и я едва успела откатиться в сторону, прежде чем сюрикены впились в сухую землю, туда, где несколько мгновений назад валялось мое покалеченное тело. Я заставила себя подняться, принять боевую стойку. Мадара налетал смертоносно, быстро, опасно, однако даже так я понимала: это не предел, лишь самая малость того, что он может сотворить, если будет рассержен по-настоящему. Темный силуэт кружил вокруг меня, я пропустила пару ударов и вдруг скорее услышала, нежели почувствовала, как разрывается плоть…

Поглядела вниз.

Катана проткнула меня, точно сливочное масло, и вышла с другой стороны. Первые секунды было не больно, потому что я все не могла поверить; не могла поверить, что он сделал это. Убил меня. Так просто. Словно… я была ничем. Он стоял передо мной, глядя все так же равнодушно, однако мой взгляд – мой затравленный взгляд – был полон ужаса, неверия.

Рот наполнился кровью. И тогда я почувствовала. Почувствовала, как липкая пахучая жидкость уродливым цветком расползается по одежде. Как окрашивает катану в багряный цвет и капает на землю. Как… кап… кап… и тогда время остановилось, накинув на землю бездвижный покров, и все повисло, обвитое невидимой крепкой паутиной. Люди вокруг что-то причитали, завывал холодный северный ветер, но я не слышала. Горло словно перехватили чужие пальцы, давили крепко.

Я погибала.

Мадара вдруг развернулся, пошел прочь. И вдруг остановился, обернулся через плечо.

Какое-то время глядел серьезно, почти что живо…

… и сказал:

- Ты проиграла, Харуно.

Нет. Нет, нет, нет, нет! Не здесь! Не сейчас! Не так! Я хотела что-то ответить, однако из горла вырвалось лишь протяжное бульканье; кровь хлынула рекой, и я упала на колени. Умирать было страшно. Умирать было больно. Смерть витала где-то совсем близко, однако я, плотно сжав губы, послала ее к черту. Я – ученица величайшего ирьенина! От меня нельзя избавиться так просто. И если у меня не выходит удивить Мадару с помощью атак, то я применю иное искусство.

Дрожащая рука легла на катану, вторая, загоревшись зеленым светом, принялась останавливать кровотечение.

Послышался чей-то сдавленный вздох, и по толпе прокатился ропот.

- Она исцеляет себя! – воскликнул Юкио Сано.

Мадара обернулся.

И в какой-то момент мне показалось, что в его черных глазах блеснули чувства – будто солнце решило прогуляться по поверхности волн. Желай он меня убить, то вырвал бы хрустящее сердце из надрывной груди, однако высокая жесткая фигура оставалась расслаблена – тайсе лишь смотрел.

А я вдруг поняла, что не могу умереть, потому что это будет означать мой окончательный проигрыш – себе, ему и даже судьбе. Поэтому сконцентрировала поток чакры в руке с пущей уверенностью. Я видела, как Хатаке ринулся в сторону медицинских шатров – значит, решил позвать кого-то на помощь. Надо было лишь продержаться.

- Ксо! – сдавленно прорычала я, упрямо хватаясь за катану; противный хлюпающий звук резал слух не хуже, чем сама сталь, что до сих пор находилась во мне. Мокрые от крови руки тянули рукоять, рана становилась больше, и мне приходилось концентрировать чакру усерднее. Это было тяжело. И неимоверно больно.

Я с трудом подавила вздох облегчения, когда поблизости раздались громкие голоса:

- В сторону! – Майя Кабаяши, одна из ирьенинов, стремительно опустилась передо мной на колени; на тот момент я уже избавилась от проклятой катаны, отбросила ее в сторону, и теперь пыталась залечить рану. Моя светящаяся рука была стремительно отброшена в сторону, а на смену ей пришла другая – сильная, не дрожащая, уверенная.

Стало тепло.

Я чувствовала, как разодранная кожа срастается, оставляя после себя лишь пахучую кровь.

Последнее, что я увидела – это шаринган.

Записка 6.



Если и было во мне какое-то глубочайшее, свойственное бьющемуся сердцу чувство, то им, безусловно, являлась ненависть. Причиной моего необузданного гнева, как правило, становился он – Сенджу Хаширама. Чего стоило лишь одно упоминание мерзкого клана, что не давал Учихам жизни, однако если к нему приравнивалось это имя, это треклятое нелепое имя, мне воистину хотелось выжигать сердца. На войне, признаться, даже как-то полегчало, потому что я мог не видеть Хашираму и его выродков; все Сенджу были благополучно спроважены на другие фронты, последний из них навестил меня в госпитале больше месяца назад – Цунаде, эта сумасшедшая, однако теперь и она находилась за много миль, рядом со своим горе-братом.

Хашираму любили, и я знал, что когда-нибудь величие Учиха будет утеряно где-то во времени; мы рисковали своим первенством, своей силой. Я не мог допустить, чтобы нас сравняли с землей или, что еще хуже, поставили в ряды обычных воинов. Если и были в мире боги, то только наши – и их обязательством являлось наше возвышение. Но последний удар был столь силен, что, казалось, содрогнулись сами небеса. Учиха Обито. Эта дворняга, что посмела высунуть свой нос и теперь пряталась где-то в глуши. Люди волновались, бушевали – заговор приписывали мне, как главному противнику Сенджу.

Возможно, если бы в моих руках был Кьюби…

Нет.

Слишком рано.

Письмо, что принес гонец пару минут назад, загорелось: бумага жалостно захрустела, скукожилась, и в скором времени от нее остался один лишь пепел. Шодай Хокаге писал о ситуации, сложившейся на восточном фронте, кой он и возглавлял.

Они понесли меньшие потери.

- Дьявол! – невольно вырвалось из уст; я поспешил стряхнуть пепел на землю.

И вдруг послышался шорох – кто-то решил испытать судьбу, потревожив меня в столь отвратительный час. Я лениво обернулся, ожидая появления солдата или же гонца, однако увиденное на мгновение почти смогло застать меня врасплох.

Передо мной стояла хрупкая девчоночья фигура – тоненькая, с красивой белой кожей и паутиной залихватски рыжих волос. Будь на моем месте кто-то другой, то, несомненно, назвал бы ее премиленькой, но то был я, не ценивший в женщинах ни красоту, ни яркость, ни тем более характер. У нежданной гостьи были вымазанные в красный цвет губы, подведенные черным глаза, что стреляли какой-то пошлостью; откровенное платье давало разглядеть худые плечи, на коих я увидел три старых шрама, еще два на запястье и вдоль щиколотки. Девица походила на шлюху.

- Мне сообщили, что тайсе находится в дурном расположении духа, - заявила она, робко делая шаг навстречу.

Я не возражал.

- Ты явилась сюда, дабы убедиться в правдивости сказанного?

- И не только, - уголки алых губ поплыли вверх; так улыбается дьявол… или женщина. – Если господин позволит…

- Он просит.

Девица улыбнулась почти что победоносно, зашагала ко мне.

Но когда воздух разрезала сталь, летящая прямо в тяжелые груди, она… уклонилась. Легко и гибко отскочила в сторону, взглянула на меня. И все поняла. Глаза, полные ужаса, тут же метнулись в сторону – мутно-зеленые, они более не источали уверенности, напротив - в них плескалось целое море, пахнущее отчаянием. О, как я любил этот запах…

Девчонка было кинулась в сторону выхода, однако я тут же легко схватил ее за запястье и больно вывернул руку. Послышался надрывный хруст. Она вскрикнула, я мог отчетливо видеть проступившие слезы.

- Количество шрамов явно намекает на драки, ну а столь быстрая реакция выдает в тебе шиноби. И твое платье, - я крепче сжал сломанную руку, чем вызвал стон боли. – Не слишком ли дорогая ткань для шлюхи, торгующей своим телом на поле боя? – рука нырнула под юбку, что вызвало у девчонки очередной визг и попытку вырваться. Я нащупал клинок, что крепился к голени. - Подготовилась…

- Пустите, пустите меня! – яростно запричитала она.

- Живой ты отсюда не выйдешь. Скажи, кто тебя нанял, и я подарю тебе легкую смерть.

В ответ – тишина.

- Что ж, - сочувствующая улыбка, тронувшая мои губы, могла показаться воистину правдивой. – В таком случае придется ломать тебе кости всю ночь, пока каждое движение не станет приносить тебе адскую боль. А когда ты будешь молить меня о смерти, я пренебрегу твой просьбой и продолжу.

Молчание.

Такое мерзкое, липкое, словно паутина.

Не отпуская девчонку, я потребовал солдат найти мне Итачи.

Тот не заставил себя ждать – зашел в шатер, учтиво поклонился и тут же поджал губы в немом вопросе.

- Кто-то подослал эту девку убить меня, а может, просто добыть нужную врагу информацию. Выбейте из нее все, что сможете, - велел я, передав мнимую шлюху в руки Итачи.

- Хай!* - кивнул джонин, уводя ее прочь.

Я же остался один.

И смутные подозрения таранили голову, раздирали на части.

Кто?

Повод был у многих: Каге, Сенджу, Хьюга, Учиха Обито. Все они жаждали моей смерти, однако кто осмелился отдать приказ первым? У кого хватило безрассудства подослать ко мне опытную куноичи, замаскировавшуюся под шлюху? Хаширама отпадал тут же – желай он убить меня, то сделал бы это самолично, как и бывает свойственно благородным дуракам; Цунаде не выносила меня, однако ее ненависть была весьма поверхностна – причиной являлся мой характер и нелюбовь химе* к Учиха. Оставались Каге, что желали избавиться от опытного военачальника, и Учиха Обито – тот, на кого я охотился последний месяц.

Пустые раздумья не приносили пользы.

Нужны были весомые факты, кои могла хранить в себе шпионка.

… или шпионы.

- Ибико! – в душистой ночи голос прозвучал неожиданно громко, пугающе; шиноби, маячивший около шатра, взглянул на меня осторожно, будто ждал беды. – Удвоить патрули. Начало обхода – в пять утра.

- Есть! - шиноби исчез моментально.

Я же отправился осматривать лагерь.

Костры нещадно шипели, а хохот солдат разрезал воздух, подобно карканью ворон. У одного из своеобразных очагов я заметил розовое пятно. Безусловно, боги сыграли с Сакурой Харуно злую шутку, даровав ей волосы столь необычного цвета.

Оруженосец Майто Гая, завидев меня, вскочил на ноги; за ним немедля подтянулись другие. Весельем здесь больше не пахло, только страхом. И злобой, плохо маскируемой, боязливой и отчасти неоправданной. Сакура боялась тоже. Поймав на себе мой взгляд, она тут же поспешила опустить голову.

- Необходимы добровольцы на утренний обход границ, - сказал я.

Анко вскочила незамедлительно, она вызывалась почти всегда; за ней встала еще пара человек.

- Я могу пойти, - голос Сакуры прозвучал совсем тихо, однако я ее услышал.

У меня была возможность взять Харуно, но желание побесить ее, такую самоуверенною пигалицу, все же завладело мной. На мой отказ она ответила с таким возмущением, словно не ожидала его вовсе.

- В первую очередь я – куноичи Листа! – заявила девчонка, упрямо смотря мне в глаза.

И без того злой, я вдруг ощутил желание убить ее. Со мной не пререкаются и не спорят.

- Что ж, мы все хотим узнать, на что способна куноичи Листа. И в качестве благодарности я лично сражусь с тобой.

Ужас, отразившийся в зеленых глазах, почти сумел доставить мне удовольствие.



Исход этого боя был ясен всем. В том числе и Сакуре. Пытаясь казаться стойкой, она представлялась мне еще большим ребенком, нежели раньше. Убивать ее не входило в мои планы; хороший медик ценится на вес золота. Хотя из ее смерти можно было бы извлечь некую пользу – представляю, как бы взбесилась Цунаде, узнав, что я пришпилил ее драгоценную ученицу, словно бабочку. Отомстить бестактной химе мне удастся и после войны, сейчас же следовало проучить Сакуру Харуно. Пара-тройка ударов должна будет привести ее в чувство, полагал я. Грандиозный проигрыш, денек на больничной койке – ничего особенного, чисто профилактический урок. Девчонка, по-видимому, придерживалась иного мнения, думая, что я убью ее.

Сделанный мною шаг вызвал у нее панику.

Впрочем, Сакуре удалось отбить мою вялую атаку. Зеленые глаза смотрели яростно, почти что жадно, будто пытаясь не упустить ни одного моего движения; в какой-то момент мне даже стало жаль, что этот бой подойдет к концу столь быстро. Я кружил вокруг нее, измываясь. Признаюсь, истинное наслаждение приносило мне глумление над моим противником, в особенности, если он слаб. А Сакура была слаба и, ко всему прочему, совсем еще юна. Ее безрассудная открытая атака вызвала во мне почти искреннюю улыбку. Перехватив тонкую ручонку без каких-либо усилий, я невольно вдохнул пьянящий запах девичьего тела. Сакура отчаянно таранила броню, брыкалась, словно дикая кошка.

И в этот совершенно неподходящий момент она показалась мне… красивой?

Я был настолько поражен данной мыслью, что пропустил сильный удар, а потому отлетел в сторону. Узнаю руку Цунаде… При Окашо сильная техника, но не настолько, чтобы вывести меня из колеи хотя бы на минуту. Я вскочил на ноги моментально и, услыхав возбужденное перешептывание в толпе, почувствовал нарастающее раздражение.

Лучше бы ты сдалась без промедлений, Сакура Харуно.

Тяжелый стон, вырвавшийся из губ девчонки, что уже летела в другой конец, был действительно наполнен болью. Вместо того чтобы сдаться, она продолжала упрямо подставлять жалкий кунай под мои удары. Я атаковал до тех пор, пока мне это не надоело…

… а затем рука сама потянулась за катаной.

Не знаю, было ли то влияние злости или же упрямое нежелание признавать, что Сакура смогла пробудить во мне эмоции, однако в какой-то момент я почувствовал разочарование; словно все во мне восстало против этого поступка, завопило и взорвалось. Словно я не хотел убивать ее, эту худосочную малолетку.

А Сакура стояла на дрожащих ногах и глядела своими большущими зелеными глазами. Глазами, наполненными безудержными эмоциями.

Ненавижу ее за эти глаза.

Сакура смотрела в упор и словно ждала объяснений.

Однако все, что я сумел сказать, было:

- Ты проиграла, Харуно, - она закашлялась и упала на колени, я же пошел прочь. Но когда позади раздался чей-то свистящий возглас, не выдержал и обернулся. В этот момент мне пришлось окончательно убедиться, что эта девчонка не столь проста, как кажется. Ей, верно, безумно хотелось жить, потому что отважиться на такое лечение может не каждый.

В какой-то момент я поймал затравленный взгляд зеленых глаз.

А затем Сакура Харуно отправилась в небытие, в последний раз тяжело кашлянув.



Не было ничего отвратительнее ожидания.

И невозможности узнать: что же, черт возьми, творится с Сакурой Харуно?

Не то, чтобы меня сильно волновал вопрос о ее здоровье, однако странное чувство, липнущее к коже вязкой паутиной, возвращало меня к мыслям о розововолосой девчонке, от которой не было вестей вот уже четвертый день. Ей уже следовало подняться на ноги, однако разузнать о ее нынешнем состоянии не выходило никак. Язык не поворачивался послать Ибико на расследование. Осознание того, что мой внезапный интерес могут принять за заботу, вызывал во мне почти животную тревогу.

Тревогу.

О боги, какой абсурд.

Просто несущественный бред. Маскарад. Игра теней.

Тревога, связанная с женщиной, есть рушение всех выстроенных крепостей; мнимые принцессы берут их штурмом, сами того не осознавая, и мужчины уходят в рабство, добровольно открывая ворота и складывая мечи. Я не умел сдаваться – природа создала меня мстительным и метившим на самые верха. Было ли то наказанием или же напротив – даром; право, не знаю, однако тревога, играющая во мне и изводящая мою самолюбивую душу, делала меня раздражительным. Живя одной мыслью, находишь ее во всем. И отчего-то я – не хотелось признавать этого совершенно – искал Сакуру постоянно: в мелькнувшей средь толпы хрупкой девчоночьей спине, солнечном зайчике в паутине чьих-то розовых волос, в белых халатах, что рябили перед глазами. В те мгновения я убеждался, что настоящее отчаяние это неумение управлять собственными мыслями. Я никогда не находил в себе столь губительной черты, однако, когда она все же обнаружилась, испытал странное чувство, граничащее со злобой и бессилием.

Это раздражало.

Раздражало настолько, что хотелось оторвать кому-нибудь башку. Но в таком случае меня бы, верно, приняли за больного, а потому я уходил подальше от лагеря, давая волю гневу. Как правило, все обходилось крушением пары десятков деревьев.

Сегодняшний день не стал исключением: я сметал уже бог знает какую по счету лиственницу, когда вдруг заприметил в тени зелени розовое пятно…

Розовое?

Я выпрямился во весь рост, видя, как бледнеет лицо Сакуры. Большие оленьи глаза, которые я так ненавидел, казалось, похолодели от ужаса.

- Харуно, - в голосе просвечивалось равнодушие и даже насмешка. – Какого черта ты там забыла?

Она сделала шаг назад. А затем развернулась и словно бы попыталась убежать. Это было почти забавно, потому что я тут же пресек столь нелепую попытку:

- Стоять! - рука вмиг сомкнулась на воротнике простого платьица, вызвав у девчонки испуганный вздох. В ответ на бесполезные попытки вырваться я дернул беглянку на себя, отчего той пришлось сделать несколько шагов вперёд. Некоторое время разглядывал ее обиженное лицо, вздернутый подбородок, нахмуренные брови, зелёные глаза, выглядевшие совсем напуганными, но не мешающими девчонке высказывать свое недовольство. - Смотрите-ка: прибыла причина твоих фантомных воспоминаний. Болтать ты умеешь, а как предоставляется шанс – бежишь?

- Да что вы делаете?! Отпустите! – едва не захныкала от унижения Сакура. - Я собирала травы. Это входит в мои обязанности медика! - плетеная корзинка, перехватываемая тонкой ручонкой, подтверждала сказанное.

- Пялиться на людей из своей норы – тоже?

Заносчиво вскинув подбородок, Сакура постаралась глядеть прямо и уверенно:

- Если бы я знала, что побеспокою своим появлением тайсе, то отправилась бы в другое место, - очередной рывок с ее стороны вызвал во мне почти искренний смешок; я поспешил выпустить из рук хлопчатую ткань, зная, что Сакура никуда не убежит; попросту не сможет.

- О тебе я думаю в последнюю очередь, - ложь вышла настолько правдивой, что мне самому пришлось в нее поверить, нахально улыбнуться и зачем-то добавить: - С навыками ниндзя, подобными твоим, лучше отсиживаться в лагере и не рыпаться лишний раз, а не то ведь всякое может случиться в лесу: глядишь, выскочит белка или какой-нибудь другой «роковой» зверь. Уверена, что ты, куноичи Листа, сможешь с ним справиться?

Она замерла, хлопая глазами. Я же жадно наблюдал за тем, как румянец окрашивает её щеки. Жаркий, душащий.

- Замолчите.

- Замолчите? – я вяло улыбнулся, облокотясь о ствол дерева. – Помнится, ты была менее самоуверенна, когда корчилась от боли на земле и умирала. Я надеялся, что твой грандиозный проигрыш вдолбит в твою глупую голову одну простую вещь – со мной не пререкаются. Однако это дало обратный эффект. И знаешь, что? Это был самый жалкий бой, в котором я когда-либо участвовал. Мне всерьез захотелось посочувствовать «Великой» Цунаде-химе, которой выпало тренировать такую бездарь, как ты.

Сакура смотрела в упор, и щеки её пылали всё больше с каждой секундой. Но если сначала в румянце был намёк на смущение, то теперь это было унижение. Такое чистое. Такое настоящее.

Плетеная корзинка вдруг оказалась на земле.

И в следующее мгновение я уже перехватывал дрожащую от негодования руку, что так и не сумела коснуться моего лица.

Какое-то мгновение я просто стоял, глядя в бледное лицо.

Она хотела меня ударить?

Это было… неожиданно. Никто и никогда не пытался дать мне пощечину.

Рывок.

Сакура отчаянно забрыкалась в бессильных попытках освободиться, однако уже в следующую секунду замолчала, почувствовав твердый и грубый ствол дерева, о который ее спина так болезненно ударилась, и к которому секунду назад прислонялся я сам.

- Пустите! – она забрыкалась с новой силой. – Не смейте трогать меня!..

Я был зол. Адски зол. И злость эта граничила с каким-то сумасшествием.

- Страшно? – усмехнулся, вдавливая худое тело в ствол.

Сакура была близка как никогда. Близка настолько, что я мог рассмотреть ресницы, почти черные у века и золотисто-рыжие на концах, отбрасывающие длинные голубоватые тени на бледные щеки. И душистый запах женского тела накрывал с головой. Снова.

- Отойдите.

- Ты боишься, Харуно. Боишься до дрожи в коленках.

- Нет…

- Да.

- Я не… - очередной слабый протест был прерван, стоило мне оказаться чуть ближе. Сакура испуганно сглотнула.

- Тогда почему ты так трясешься?

Слишком близко.

Настолько, что невозможно не скользнуть взглядом по тонким губам. А затем, против собственной воли, остановиться на них, чувствуя колющее ощущение на кончике языка. И тут же возникает предательская мысль – каково это, целовать Харуно Сакуру?..

… где-то вдалеке напряженно вскрикнула птица. Дз-з-з-з-зн-н-н-нь. Словно оборвалась струна. Жизнь внезапно отразилась в зеркале – я, прижимая к себе девичье тело, едва не касаюсь чужих губ, что, казалось, чуть раскрылись навстречу.

Отрезвление пришло внезапно. Настолько, что я, резко вскинув голову, отшатнулся в сторону, взглянул презрительно и сурово, поджал губы.

Обескураженная Сакура глядела на меня какое-то время, а затем, подхватив корзинку, вдруг сказала:

- Не смейте более позволять себе столь многое. Слышите? Не смейте. Никогда.

- Ничего не было, - а голос сухой, раздражительный. – Ничего. Не. Было, - я провел рукой по лицу, словно пытаясь стряхнуть взгляд назойливых глаз. – Пошла вон.

И Сакура ушла, даже не сказав ни слова.

Мне же оставалось крушить деревья.