Записки меланхолика (Часть 2.2)

Шатер, отдаленный и грязный, привлекал внимание хотя бы потому, что вокруг него было пусто совершенно – изредка сюда забредали солдаты, сменяя друг друга на посту, да Щекотун, местный палач и пытатель, однако в остальном это забытое богами место пребывало в глухой тишине; хотя порой можно было услышать чьи-то стенания и возгласы. Стенала Сора – так звали подосланную девицу, и это единственная информация, выведанная у нее за неделю, проведенную здесь.

Проникновение в шатер вышло бесшумным – солдат, стороживший пленницу этой ночью, едва успел завязать тесемки на штанах. Мысль о том, как долго он пользовался положением Соры, вспыхивает внезапно, словно сноп сухой травы, однако так же быстро угасает. Отозвав забулдыгу, я остался один на один с девчонкой – прошло шесть дней с тех пор, как я видел ее в последний раз.

Застывшая на жесткой соломе, она казалась неестественно маленькой; сломанная мною рука была все так же неестественно выгнута. Сора выглядела настолько убожественно и жалко, что не могла не вызывать омерзения, растущего откуда-то изнутри и вырывающегося тяжелыми искрами из глаз. Волосы ее растрепались, стали грязными и, кажется, даже потускнели; исхудавшая фигура, спрятанная в бедняцких лохмотьях, едва ли могла показаться желанной даже самому пьяному дураку.

В какой-то момент беспокойство поразило мою душу, и я поспешил опуститься на корточки рядом с немощным телом, приподнять острый подбородок. Жива. Однако узнать в сие особе Сору, пышногрудую и яркую красотку, было верхом моих сил – она, дернув головой вбок, вдруг прищурилась и взглянула в мои собственные глаза своими, покрасневшими и совсем мутными. Черт лица было не разобрать, один сплошной гнойник. Рана на щеке – верно, давняя - сочилась и блестела, а края её были слегка вывернуты наружу. Не хватало двух ногтей на ногах.

- Выглядишь премерзко, - пальцы, державшие подбородок, вдруг разомкнулись; Сора взглянула коротко, замученно, и тут же опустила голову, неестественно скукожившись. Почти труп. Труп.

Возникшая тишина дала очередную возможность разглядеть ее – такую слабую и совершенно беспомощную куклу, сломанную Щекотуном. Безобразные синяки, разбросанные по всему телу, обновлялись изо дня в день – на смену желтым приходили багровые и фиолетовые.

- Я нашел немного свободного времени для разговора с тобой, но, видимо, твой бойкий дух как рукой сняло. Верно, Щекотун перестарался, - извращенное удовольствие мелькало средь слов в привычной манере.

А Сора молчала; и лишь худые плечи подергивались в такт рваному дыханию. Вонь, шедшая от загноившейся раны, увы, была не в силах перебить другого, не менее пестрого запаха – так пах страх. Сие сочетание преследовало меня последний десяток лет, а потому стало вызывать сплошное раздражение – я видел слишком много избитых, умирающие, раздавленных людей, чтобы удивляться Сорой. Я убивал и не раз изощрялся в своих убийствах, так что вид плененной женщины, коя пребывала в кошмарном состоянии, едва ли мог растормошить во мне глубокие чувства; если только одно – злость. Ибо проводить здесь больше времени, нежели требовал от меня долг, не хотелось совершенно.

Резкое движение с моей стороны, и прикосновение к уродливому синяку на плече заставило девчонку тихо всхлипнуть.

- Не вынуждай меня делать тебе больно, - предостережение, сквозившее в словах, заставило ее посмотреть в мои глаза прямо и почти гордо.

- Я не сломалась перед вашим палачом, не сломлюсь и теперь. Разговорить меня не удастся.

- И все же я постараюсь, - улыбка вышла почти искренней, почти настоящей. – Однако перед этим прошу внимательно меня выслушать и пересмотреть свои приоритеты: пойдя на встречу Конохе, раскрыв перед ней других соучастников вашего движения, его организатора, а также преследуемые цели, ты получишь право на легкую смерть. В ином же случае… - красноречивый взгляд говорил о последствиях лучше всяких слов.

Какое-то время Сора смотрела неотрывно, жадно, затравленно и глубоко.

А затем…

… плюнула.

- Нет. Мой ответ: нет.

- Ты только что подписала себе мучительный смертельный приговор, - что-то в этой ситуации заставляло меня горько улыбнуться.

- И пусть. Вы просто безумны, если считаете, что я… - договорить у нее не получилось: тело отлетело в другой конец шатра и безвольно распласталось на соломе. Наивная попытка встать тут же потерпела грандиозное фиаско – Сора неловко повалилась на бок, вызывая во мне очередную волну тошноты.

Хотелось убить ее - быстро, не пачкая руки, ибо я устал. Звучит странно, но я и впрямь устал от убийств.

- Кто тебя подослал?

Сора улыбнулась через силу, однако уже в следующее мгновение зашипела от боли. Грязные волосы оказались в моей хватке, и я с силой потянул треклятую голову наверх. В какой-то момент наши глаза встретились…

… и Сора онемела, беспомощно разинув рот, натягивая сочащуюся гноем рану до предела.

От Шарингана еще никто не убегал.

Параллельная вселенная встречала гостей хаосом, темнотой, ужасом и болью. Как правило, они гибли там, в небытие, оставив отчаянные попытки выбраться из иллюзии, ибо таковое было невозможно. Гензюцу, созданное мной, отключало всякое восприятие окружающего пространства – и человек погибал неизбежно.

Та, другая вселенная, была подвластна мне безгранично, и сей факт доставлял моей персоне некое извращенное, почти болезненное удовольствие.

- Кто тебя подослал?

Тяжелое дыхание Соры выдавало в ней страх, патокой разливающийся в мышцах, колющий и цепляющийся за кожу; она беспомощно озиралась по сторонам, однако мрак, царивший вокруг, убивал всякую надежду на спасение. А ведь и вправду – она горела надеждой на спасение до самого конца. Горела ею и в тот момент, когда пламя, вспыхнувшее где-то вдалеке, принялось подползать все ближе, извиваться и дымить, шипеть, подобно змее; горела, когда огонь жадно набросился на тело, вспыхнул яркой и жаркой вспышкой, тут же зализал кожу, что пузырилась, слезала. Сора кричала – отчаяние заставляло ее кричать, однако ни один из моих вопросов не получил ответа. Я бился с нею до последнего – ломал кости, как и обещал когда-то там, в шатре, бил ее в немой злобе и даже отсек пару пальцев. Но она лишь безвольно вопила, заставляя ненависть, бурлящую во мне, извергаться с новой силой, плеваться лавой гнева во все стороны.

- Цели. Каковы были преследуемые тобой цели?

Пламя вспыхнуло с новой силой, и Сора завизжала:

- Я... должна была убить... убить, - боль вела бал в ее душе и теле, вынуждая умолять: - Прекратите! Прошу, прекратите!

- Имена. Назови мне имена других соучастников.

Ответом мне послужил очередной задушевный крик.

И в какой-то момент я просто осознал, что бороться с Сорой бессмысленно.

Уж слишком горда и сильна эта маленькая куноичи.

А потому мне оставалось лишь достать из ножен катану и погрузить клинок в мягкую грудь, слыша надрывный хруст и громкий кашель.

Сора умерла у меня на руках, так и не раскрыв правды.

Записка 7.

Кто-то звал меня – настойчиво и четко. Требовал вынырнуть из небытия, вновь отдаваясь серым будням. Кто-то держал меня за руку, словно нащупывал пульс. Кто-то давал мне шанс на победу. Не помню совершенно своего пробуждения, однако настойчивый взгляд серых, почти стеклянных глаз Йоко-чан запомнился мне навсегда; ирьенин глядела неотрывно, а после того, как я тихо попросила воды, кажется, облегченно вздохнула и помогла мне сесть.

- А все же тебе жуть как повезло, Сакура-чан, - сказала она, протягивая стакан. – Не начни ты исцеление прямо там, на поле боя, мы бы, верно, не успели тебе помочь.

- На поле боя, - отстраненно прошептала я, жадно глотая воду.

И тут же воспоминания, ушедшие в омут памяти, хлынули обратно, принялись таранить голову – аж до боли в висках. Рука незамедлительно потянулась к животу, провела по коже, нащупывая швы.

- Не волнуйся, останется лишь тонкий шрам, - голос Йоко-чан прилетел словно издалека.

И тогда угнетающие мысли впились в сознание, растормошили его, искусали; рана же предательски загудела, но я не проронила и звука – лишь спрятала глаза за челкой, сделав вид, будто меня интересуют белые простыни, да поджала сурово губы. Йоко-чан же, в свою очередь, заявила, что зайдет через полчаса, и велела мне отдыхать. Я ничего не сказала, однако, когда дверь в палату предательски заскрипела, мне стало чуть легче; по крайней мере, теперь я могла дать волю эмоциям, что бурлили во мне, но плакать не стала; ни за что. Собственная гордость, пусть и нещадно растоптанная, сдерживала во мне плотину, грозившуюся прорваться в любое мгновение. Совершенно удивительный момент, породивший во мне тогда новое, неведанное ранее чувство, – опустошение. Я, безусловно, ожидала эмоционального толчка, яркого, неудержимого, противоречащего.

И толчок произошел.

В пустоту.

Словно все то, что связывало меня с Мадарой, вдруг оборвалось, исчезло. И я поняла окончательно, вот он – эпицентр моих чувств, их предел, начерченная мною же грань, переступив через которую, обнаруживаешь сплошное разочарование. Верно, я могу назвать то состояние и худшим, и лучшим в моей жизни, ибо, с одной стороны, я наконец нашла в себе силы обрубить предательские чувства, что тянули меня вниз, но с другой, той, что тлела беспомощной надеждой, мне было горько расставаться с верой в лучшего человека, коим мог оказаться Мадара-сан.


Я была вынуждена подняться на ноги уже на следующий день после моего пробуждения; жизнь в лагере кипела, и ни один из нас не имел права отлеживаться дольше, чем ему полагалось. Ко всему прочему, рана на животе совсем затянулась и почти не беспокоила меня, отчего я могла свободно передвигаться среди медицинских шатров и лечить других солдат, коих обыкновенно ранили на разведках. Уходить вглубь лагеря мне не хотелось совершенно, ибо вероятность встретиться с Мадарой возрастала на несколько десятков (он частенько бродил тут и там, предпочитая самолично вызывать добровольцев на патрули); впрочем, другие ирьенины не были против наложенного мною же табу, расценив, что с таким раскладом мне можно давать больше работы. Я была не против – ничто не отвлекало меня от ненужных дум так, как делали это больные шиноби, отлеживающиеся у нас после тяжелых ранений и требующие ухода.

В один из дней у пациента Сабуро-куна начались осложнения, и он попросил меня сходить за лечебными травами вместо него. Я, недолго думая, согласилась; все-таки иногда было необходимо отвлекаться от суетных будней и бесконечных медицинских отчетов.

Уходить от лагеря слишком далеко не входило в мои планы; нужные для успокоительного чая и разного рода отваров травы росли около реки, что находилась в пятистах метрах (может, чуть больше) от шатров. Уже через полчаса в корзине, пригодной для собирательства, набралось некоторое количество шалфея, календулы и прочего. Я уж было надумывала возвращаться, как вдруг где-то вдалеке раздался взрыв, да такой, что птицы испуганно слетели с веток, защебетали и помчались прочь. Беспокойство затрепыхалось в груди, вынуждая меня сильнее сжать ручку плетеной корзинки. Через некоторое время шум повторился, и я начала думать, что это битва разгорелась вблизи нашего лагеря. Мысль о том, что кому-то может потребоваться медицинская помощь, промелькнула незамедлительно, и уже скоро я мчалась вперед, не до конца осознавая, что может ждать меня на выбранном пути. Ах, лучше бы я вернулась назад, проигнорировав зов совести. Первые признаки чьего-то буйного характера стали проглядываться уже через несколько сотен метров: тут и там валялись сломанные стволы деревьев, а трава была нещадно сожжена.

Следующий взрыв раздался столь близко, что я невольно замерла, прячась в тени деревьев и осторожно наблюдая за создателем лесного хаоса.

И сердце, казалось, прилипло к позвоночнику, а все внутри меня вдруг нещадно скрутилось от страха и трепета.

Мадара, собранный и отчужденный, выполнял огненные техники столь четко, что деревья с громким хрустом валились на опаленную траву, не выдерживая напора чакры. Он весь будто состоял из жидкого огня, и Огонь танцевал, повинуясь его желаниям.

В Мадаре бурлила сила, уверенность, стойкость духа и жестокость. А еще безмерная жажда сражений и побед, что, несомненно, оставались за ним всегда.

Иногда, наблюдая за ним, я спрашивала себя: «Как может быть красота столь пугающей и волнительно опасной?» В Мадаре было красиво все, кроме презрительного взгляда черных глаз, что казались столь мертвыми, будто когда-то давно их испили до дна – высосали жизнь, бурлящую и веселую, оставив лишь пепел несбывшихся надежд да эту порядком приевшуюся надменность. Вот и сейчас холодный взгляд Учихи плавил сетчатку, проникал в самую душу.

Постойте-ка...

Сейчас?!

Столь неожиданный поворот заставил меня испуганно сглотнуть, сжать корзинку до боли в пальцах. Впервые в размеренном существовании мне довелось испытать настолько яркое волнение – дикую смесь страха, от которого дух захватывает, и стыда. Совершенно ожидаемой была моя реакция. От переживаний я попыталась укрыться привычным способом: стряхнув с себя минутное оцепенение, резко развернулась на носках и попыталась уйти от этого равнодушного взгляда, что захватывал всю меня. Это не отступление, а позорное бегство, недостойное японской девушки. Но перед Мадарой я, увы, становилась большим ребёнком и хотела спрятаться в тёмный безопасный шкаф. Я так стремилась избавиться от него раз и навсегда, дабы более не искушаться, не поддаваться предательскому влечению... а желание злодейки-судьбы, напрочь перечеркивающее мое собственное, ледяной водой неожиданно выплеснулось на голову, оттого... бегство.

- Стоять! – приказал невозмутимо Мадара.

И вдруг я ощутила, как ткань неприятно сдавила шею, а через мгновение с ужасом поняла, что это он схватил меня за воротник платья и не отпускает.

Не оборачиваясь, чтобы не ощутить насмешку в пронизывающих глазах, я нелепо сжала воротник и попробовала вырваться. Даже не думала, как глупо выгляжу со стороны.

- Да что вы делаете?! Отпустите! – смущение захлестывало с головой, убивая во мне всякую гордость. - Я собирала травы. Это входит в мои обязанности медика!

Мадара лишь скупо ухмыльнулся и, таки выпустив проклятую ткань, занялся любимым своим делом – моим унижением. Кинутые им слова били не хуже кнута, и я ощущала себя жалкой, ненужной никому девчонкой, что, взыграв в душе отвагой, ввязалась в войну. Злость и обида, кипевшие во мне, сдерживаемые зовом совести и здвавого смысла, вдруг прорвались сквозь выстроенные мною же запреты, и я сделала то, на что не осмеливалась никогда прежде – попыталась ударить Мадару.

Осознание того, что же я натворила, пришло лишь в тот миг, когда меня болезненно прижали к стволу дерева, неприятно царапавшего кожу. Но самым страшным оказалось то, сколь близко стоял ко мне тайсе; пришлось задирать голову, дабы соответствовать ему, глядеть прямо в глаза – черные и деспотичные.

- Страшно?

Безусловно.

Заветное «нисколько» так и не осмелилось вырваться наружу; вместо него я лишь выдавила жалко:

- Отойдите.

- Ты боишься, Харуно. Боишься до дрожи в коленках.

И я боялась.

Потому что близость, возникшая между нами, казалось, поджаривала воздух, делая его непроходимым – словно топленое масло. А Мадара приближался, вынуждая дышать неровно, почти что отрывисто.

Недопустимо близко – настолько, что прогнать из головы предательские мысли о поцелуях кажется миссией ранга джонина. В какой-то момент мне и вправду подумалось, что избежать жаркого влечения не выйдет никак, однако Мадара-сан, верно, опомнившись, неожиданно отстранился.

Взглянул презрительно и даже как-то отрешенно.

Я же, чувствуя стыд за то, что не оттолкнула сама, поддалась порыву, шедшему из глубин души, вдруг сказала резко:

- Не смейте более позволять себе столь многое. Слышите? Не смейте. Никогда.

- Ничего не было, - сердце гулко застучало в груди. – Ничего. Не. Было.

Верно. Не было.

И никогда не будет.



- Полюбуйся, Сакура-чан, - вздохнул Рюу, юноша, чей возраст превышал мой собственный от силы на несколько лет. – Результаты столкновения с Мечниками Тумана. Им даже не удалось подобраться к границам вражеского лагеря: Амеюри, эта клыкастая ведьма, тут же их вычислила, а за ней уж подоспели и другие. Двое наших полегло еще там, четверо не прошли и полпути, а этого, верно, лелеет сама судьба.

- Если под «лелеять» подразумевается «быть одной ногой на небесах», то, безусловно, это выражение как нельзя лучше отражает суть дела, - пробормотала я, приступая к лечению солдата, что уже находился в медикаментозном сне. – Он хоть что-нибудь узнал?

- Об этом нам не доложили, - Рюу приступил к приготовлению игл; как правило, я не занималась нанесением швов, отдавая сие работу другим, менее квалифицированным ирьенинам. – Кстати, - юноша вдруг оторвался от дела, глядя на меня в упор: - Хошо-сан сейчас находится у Учих: вчера кто-то из них здорово нажрался и влез в драку, без медицинской помощи там не обойтись, поэтому тебя попросили занести отчет в главный шатер.

- Документы – это не моя забота, - проворчала я.

- Скажи-ка об этом Хошо-сану.


Дорога к Мадаре-сану – сплошной стыд и страх.

Красная папка предательски жгла руки, словно приказывая бросить ее на пыльную землю и кинутся назад, в шатры; ноги же, вопреки всяким безрассудным желаниям, вышагивали вперед,

Остановившись перед носом солдат, что несли службу днем и ночью, я сказала:

- Мне было велено передать тайсе медицинские отчеты.

Какое-то время на меня глядели подозрительно, хмуро, а затем впустили внутрь.

Шатер Мадары был самым громоздким из всех, что находились в лагере, однако представленное «величие» исчезало, стоило только оказаться внутри: скудная мебель, включавшая в себя койку, стул да письменный стол, что больше напоминал некое доисторическое ископаемое (взрыв-печати, листы бумаги, местами пожелтевшей, перья и даже оружие – как в этом бедламе можно было работать, не говоря уже о «что-то найти», остается для меня загадкой и по сей день). Сам же тайсе стоял где-то в стороне, перебирая увесистую папку с изрядно потрепанными листами; вспомнив о своей собственной, я вдруг встрепенулась и кашлянула, призывая посмотреть в мою сторону.

Черные глаза врезались в меня с такой силой, что я невольно потупила взор.

- Какого черта ты здесь забыла? – сухой голос рассекал воздух не хуже любой стали.

- Я... - язык примерз к небу, точно к железяке зимой. – Мне было поручено передать вам медицинские...

- Положи туда, - перебив меня совершенно бестактным образом, Мадара кивнул в сторону стола, тут же вернувшись к изучению собственных документов.

Это было неожиданно совершенно.

Случившееся там, в лесу, поражало меня еще долгое время, однако после я, собравшись с мыслями, решила четко: вести себя спокойно и с достоинством в присутствии Мадары-сана, не выдавать своих чувств ни в коем случае, а если уж мы и заговорим, то произнести холодное «ничего не было».

О боги, что же я за дура такая, если в действительности надеялась, что после случившегося он, всегда отчужденный и необыкновенно равнодушный, вдруг переменится; что, завидев меня, он примется спорить, вызывая во мне волну гнева, упрямства, достоинства, порожденного собственной прямотой духа.

Ничего такого не могло произойти по определению, однако внутренняя я, кричавшая горечью, взбушевалась необыкновенно.

Руки сжали в руках треклятую папку, силясь не отправить листы в короткий, но столь феерический полет.

Подбородок вздернулся горделиво, однако от этого не менее обидно.

И я, пройдя к столу, звучно приложила документы о другие бумаги, что жалобно затрещали под напором чужой руки.

Мадара взглянул на меня недоуменно, однако уже в следующее мгновение взгляд его перемнился, сделавшись непроглядно черным, ибо всевозможные папки, листы, книги, свитки, вперемешку с кунаями и отчетами, получаемыми тайсе в немереном количестве, неожиданно полетели на землю, подняв в воздух облако пыли и вызвав во мне жуткий стыд, перекрываемый другим, не менее сильным чувством, – страхом.

- О Ками-сама, - прошептала я напуганно.

Чужая рука сомкнулась на локте и потянула с такой силой, что из-за крепко стистуных губ послышался писк; я попыталась вырваться, но пальцы, холодные сильные, держали крепко – так, что не вырвешься.

Глаза Мадары горели жаркой слепящей злобой; в какой-то момент его челюсти почти заскрежетали.

- Ты жуть как меня бесишь.

- Чем же? – вырвалось непроизвольно.

- Этой твоей дурной худощавой фигурой - несформировавшейся и с ног до головы угловатой, точно у подростка; идиотской улыбкой, коей ты разбрасываешься кому ни попадя; этими пустыми и такими дурными глазами – известно ли тебе, что такой цвет имеют самые грязные болота? А еще твоя сущность – надоедливая и липнущая ко всему, словно паутина. Что ты так отчаянно пытаешься мне доказать, являясь каждый раз и бормоча под нос нескладную чепуху, от которой меня начинает воротить? В тебе, Харуно, раздражает все; ты не можешь нравиться мне, нисколько. Я не в отчаянии, чтобы хвататься за любых запавших и расставляющих на меня капканы детей. Ты совершенно глупая, эксцентричная, невыносимая. Раздражаешь – вот и все.

В носу отчаянно защипало, а глаза опасно увлажнились, грозясь выпустить наружу поток злых слез. Я вырвала руку из плена, кинулась к выходу почти инстинктивно, ощутила уничтожающий взгляд между лопаток.

- Стой! – наверное, даже у дьявола в апогее злости голос не столь страшен, как у Мадары.

Не было сил терпеть – уже не осталось.

Надоело.

Надоело все: пациенты, война, тайсе – я проклинала жизнь столь усердно, что богам было впору выполнить мою просьбу – испепелить Мадару немедля, в тот самый момент, когда он вдруг кинулся ко мне, схватил за плечо, потянув столь резко, что послышался глухой хруст.

Вот он: эпицентр моего терпения.

В голове точно взорвались тысячи петард, а грудь сдавило от бессилия и злобы.

- Не прикасайтесь! – завизжала я отчаянно; треклятые слезы обожгли щеки, и я уже сама не понимала: плачу ли от отчаяния или боли, которую принесли мне злые слова. – Не прикасайтесь ко мне! Не прикасайтесь! Никогда больше не прикасайтесь! – задушевные крики шли из самых глубоких глубин моей души.

Мадара, перехватив руки, коими я отчаянно пыталась его ударить, взглянул на меня почти удивленно:

- Какого черта ты плачешь? – спросил он, и я разрыдалась еще пуще, опустив голову, пряча раскрасневшееся лицо от ястребиных глаз.

Вот она – вершина моего унижения.

Апокалипсис.

Сколь часто я клялась, что более не позволю ему глядеть на мои муки – никогда, ни при каких обстоятельствах. О боги, легче умереть, нежели выносить этот стыд, позор, недостойный куноичи. В то мгновение мне захотелось исчезнуть.

Мне захотелось не чувствовать.

Отчаяние, отпустив на миг, вновь тянуло узловатыми щупальцами. Бороться с ними не было сил. И выхода не было – лезли отовсюду, любая попытка сбежать, забыться в спасительном нигде, тщетно. Думать – становилось плохо, непереносимо; а не думать не выходило, хоть завейся вокруг себя тройным узлом.

- Отпустите! – захныкала я, собрав в кулак всю доставшуюся мне от родителей силу и толкнув тайсе. Миг – и он шагнул назад, словно не зная, как поступать в столь щекотливой ситуации, а взгляд черных глаз впился столь же крепко, как и пальцы, внезапно обхватившие запястье.

Какое-то мгновение я смотрела на него испуганным кроликом, не в силах пошевелиться.

Кто из нас потянулся первым?

Право, не знаю.

Однако стоило чужим губам накрыть мои собственные, и я поняла, что сошла с ума окончательно.

______________________________________________

При Окашо* ( "Удар расцветающей вишни") — техника Харуно Сакуры. При помощи этой техники пользователь концентрирует Чакру в своей руке. После этого он бьет своей рукой оппонента, тем самым нанося ему серьезные повреждения. Сила удара зависит от количества Чакры, вложенной в него.

Хай* - да.