Токийские вечера
Раздел: Фэндом → Категория: Другие аниме и манга
Чистая новенькая дорога, пахнущая свежим мазутом и талым гравием, жужжит, несётся потоком таких же новёхоньких приплюснутых, до противного идеальных машинок, змеится, как и все дороги Японии — к океану.
Ребристая подошва липнет к ещё не остывшему после недавней укладки асфальту, а покоцанный фонарный столб с облупившейся краской резко выбивается из всей этой почти кукольно-пластиковой атмосферы. И Момои в который раз цепляется за него взглядом, как всегда цепляется за информацию — свою стихию, за тёплые пышные булочки в том неприметном ларьке двумя кварталами раньше её дома, за счастливый брелок в левом кармашке прошлогодней сумки, о котором совсем-совсем никто не знает — Дайки не в счёт, за всё, в чём уверена.
А ещё Момои держится за Аомине — просто лучшего друга, просто человека, которого она знает едва ли не всю жизнь. И Сацуки нравится это постоянство, эта уверенность в завтрашнем дне: даже если мир рухнет или начнётся ядерная война, Дайки всё равно будет где-то на площадке отсыпаться, отлынивая от тренировок или радуясь, что те отменили по причине катаклизмов, Момои обязательно сразу его найдёт, парень кинет пару заезженных пошловатых шуточек — других он не знает, и они пойдут домой, как обычно: изредка соприкасаясь рукавами, будут плестись по зыбким от золотистого закатного марева улицам, идти навстречу вечереющему небу.
Всё это никогда не изменится — по крайней мере, девушка в это верила. Она человек, а людям нужно во что-то верить — иначе никак.
Сегодня Аомине проиграл. Впервые за долгое время. Казалось бы, Дайки нужно реветь, как делали Мурасакибара или Кисе, но плакала девушка — вместо него — рядом с раздевалкой, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал, давя всхлипы и пытаясь проглотить ершистый ком, так некстати подкативший к горлу — с одной стороны, хорошо, что теперь Аомине может снова полюбить баскетбол, а с другой — они всё-таки проиграли.
Сацуки всегда была жуткой плаксой.
Рука парня тогда легла ей на светлую взъерошенную макушку, и только тогда Момои поняла: Дайки вырос. У него теперь большие и тёплые шершавые ладони, зычный бас, грубые — почти до уродливости — черты лица, наждачная мелкая поросль жёсткой щетины и порой слишком взрослый взгляд.
А вот она так и осталась той девчушкой, что вечно всюду с немеркнущим светилом своего поколения. В тот день Момои впервые поняла, что это не она приглядывает за Аомине, а он за ней.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно: всё равно что влюбиться в собственного брата — так бывает только в манге, ведь разве можно просто взять, и в один прекрасный день увидеть в мальчишке, с которым чуть ли не на один горшок ходили, парня или даже мужчину,» — как-то так, наверное, думалось Сацуки.
А вообще, она втайне от всех любила красивую цветастую мангу: обязательно о любви, желательно о неправильной или даже запретной — это ведь так красиво. Но закрывая очередной пухленький томик, в голове оставалась лишь смазливая мордашка красавчика-героя, однако и она забывалась, вытесняемая каким-нибудь новым персонажем или солистом бойз-бенда — это так по-девичьи, если честно.
Персонажи из книг, манги, мальчики с экрана — они такие другие: недосягаемые, кукольно-пластиковые, со слащавыми голосами и идеальными манерами, а Дайки здесь — идёт рядом — такой живой, настоящий, несёт тяжёлые пакеты к ней домой — вроде невежда и грубиян, а помогает ей. Говорит, что не тяжело, что эти «кульки» намного легче набравшей в весе Сацуки, но по скатившейся за ворот плотной футболки бисеринке пота девушка понимает: хорохорится.
Они идут молча, изредка перекидываясь парой фраз. Но тишина не гнетущая — у них не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу.
Ключ проталкивается в замочную скважину — щелчок, второй, тёплая ладошка ложится на уже остывший металл дверной ручки — другой щелчок — и дверь неслышно отворяется.
Момои переступает вымытый ещё вчера днём порог, гулко топает тяжёлой подошвой о паркет, включает свет в прихожей: клац — и отвыкшие глаза начинает резать от яркого освещения. Гремят в тишине скидываемые кеды и кроссовки, шуршат пакеты.
Аомине бесцеремонно шлёпает потными ступнями по гладкому полу в направлении кухни. Дайки всегда такой — Момои привыкла: не говорит ничего, семенит следом миниатюрными — по сравнению с его — ножками.
Очередной тихий и по-настоящему спокойный вечер. Момои временами кажется, будто они уже эдак пару-тройку вечностей, как женаты, но тут же трясёт головой — ведь это же Дайки. Просто Дайки.
Свободная рубашка прилипла к взопревшей спине, а волосинки — к вискам, широким скулам, припухлостям щёк и точёной шее. Этим летом в Токио небывало душные ночи.
Чайник свистит и выключается со щелчком.
Момои привычно наливает кофе, прекрасно, в общем-то, понимая, что глупо пить подобное в такую-то жару, — кипяток, шипя, льётся в большие пузатые кружки, высыпанный из пакетиков порошок пенится, чайная ложка гулко звякает о керамические стенки, а Дайки молчит. Смотрит.
Он в последнее время всё чаще то будто куда-то проваливается в мыслях, то внимательно, немигающе пялится на неё — Сацуки от этого не по себе. Она тут же начинает суетиться и прятать взгляд. Что-то определённо меняется, и Момои страшно: вдруг её мир рухнет, а всё то, что она так долго и трепетно собирала, выстраивала в ни то традиции, ни то привычки, окажется так просто разрушить — и ничего не останется.
Парень тем временем откидывается на спинку стула, переводит взгляд на дверной косяк с кривыми разноцветными чёрточками — пометками роста, скребёт зудящее колено коротко обрезанными ногтями. Когда перед ним на стол ставится пышущая ароматным паром кружка, берёт ту обеими ручищами, согревая вечно холодные кончики пальцев.
Момои дует на жидкость — по ней пробегает рябь, чуть отхлёбывает и смотрит на Аомине: он сидит, задумавшись, глядит на оставшиеся у самого донышка разводы от гущи и молчит. У них всегда так: если Сацуки ничего не говорит, то и Дайки слова не выскажет — не любит он пустой болтовни, и Момои к этому привыкла.
Смуглая кожа лоснится, тёмный пушок на руках становится будто резче при таком освещении, над верхней губой выступает испарина, и парень, вновь откидываясь на спинку стула, оттягивает тугой ворот футболки.
Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, даже почти невозможно, но провожая Дайки до двери, она уже на пороге вдруг — неожиданно даже для себя самой — хватает его за край рубашки, сжимает ткань во вспотевшей ладошке и прерывисто втягивает воздух ртом.
Аомине оборачивается через плечо и непонимающе вскидывает брови.
Сацуки вздрагивает и отводит взгляд, ослабляя хват, а Дайки резко наклоняется к её лицу — так близко, что подайся Момои чуть вверх, и носы соприкоснутся — опаляет горячим дыханием ещё по-детски пухлые губы, точёный подбородок и зардевшиеся щёчки, но больше не делает ничего — точно давая возможность девушке отодвинуться.
Влюбиться в лучшего друга — неужели так бывает?
У Сацуки спирает дыхание — воздуха не хватает, коленки подкашиваются, а сами ноги стали ватными, что-то горячее, вязкое разливается с кровью по венам, крутым кипятком — к часто вздымающейся груди, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц.
Момои рывком становится на носочки, жмурится до трепета слипшихся после умывания ресничек и впивается в обветренные губы — те под плотными пластинками мягкие, влажные, кладёт руки на крепкую грудь.
Аомине даже через плотную ткань ощущает, какие у неё горячие ладошки. Парень целует — чуть грубовато, неумело, неуверенно приобнимает за худенькие плечики и прикрывает глаза.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно,» — ну, как-то так думала Момои.
Ребристая подошва липнет к ещё не остывшему после недавней укладки асфальту, а покоцанный фонарный столб с облупившейся краской резко выбивается из всей этой почти кукольно-пластиковой атмосферы. И Момои в который раз цепляется за него взглядом, как всегда цепляется за информацию — свою стихию, за тёплые пышные булочки в том неприметном ларьке двумя кварталами раньше её дома, за счастливый брелок в левом кармашке прошлогодней сумки, о котором совсем-совсем никто не знает — Дайки не в счёт, за всё, в чём уверена.
А ещё Момои держится за Аомине — просто лучшего друга, просто человека, которого она знает едва ли не всю жизнь. И Сацуки нравится это постоянство, эта уверенность в завтрашнем дне: даже если мир рухнет или начнётся ядерная война, Дайки всё равно будет где-то на площадке отсыпаться, отлынивая от тренировок или радуясь, что те отменили по причине катаклизмов, Момои обязательно сразу его найдёт, парень кинет пару заезженных пошловатых шуточек — других он не знает, и они пойдут домой, как обычно: изредка соприкасаясь рукавами, будут плестись по зыбким от золотистого закатного марева улицам, идти навстречу вечереющему небу.
Всё это никогда не изменится — по крайней мере, девушка в это верила. Она человек, а людям нужно во что-то верить — иначе никак.
Сегодня Аомине проиграл. Впервые за долгое время. Казалось бы, Дайки нужно реветь, как делали Мурасакибара или Кисе, но плакала девушка — вместо него — рядом с раздевалкой, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал, давя всхлипы и пытаясь проглотить ершистый ком, так некстати подкативший к горлу — с одной стороны, хорошо, что теперь Аомине может снова полюбить баскетбол, а с другой — они всё-таки проиграли.
Сацуки всегда была жуткой плаксой.
Рука парня тогда легла ей на светлую взъерошенную макушку, и только тогда Момои поняла: Дайки вырос. У него теперь большие и тёплые шершавые ладони, зычный бас, грубые — почти до уродливости — черты лица, наждачная мелкая поросль жёсткой щетины и порой слишком взрослый взгляд.
А вот она так и осталась той девчушкой, что вечно всюду с немеркнущим светилом своего поколения. В тот день Момои впервые поняла, что это не она приглядывает за Аомине, а он за ней.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно: всё равно что влюбиться в собственного брата — так бывает только в манге, ведь разве можно просто взять, и в один прекрасный день увидеть в мальчишке, с которым чуть ли не на один горшок ходили, парня или даже мужчину,» — как-то так, наверное, думалось Сацуки.
А вообще, она втайне от всех любила красивую цветастую мангу: обязательно о любви, желательно о неправильной или даже запретной — это ведь так красиво. Но закрывая очередной пухленький томик, в голове оставалась лишь смазливая мордашка красавчика-героя, однако и она забывалась, вытесняемая каким-нибудь новым персонажем или солистом бойз-бенда — это так по-девичьи, если честно.
Персонажи из книг, манги, мальчики с экрана — они такие другие: недосягаемые, кукольно-пластиковые, со слащавыми голосами и идеальными манерами, а Дайки здесь — идёт рядом — такой живой, настоящий, несёт тяжёлые пакеты к ней домой — вроде невежда и грубиян, а помогает ей. Говорит, что не тяжело, что эти «кульки» намного легче набравшей в весе Сацуки, но по скатившейся за ворот плотной футболки бисеринке пота девушка понимает: хорохорится.
Они идут молча, изредка перекидываясь парой фраз. Но тишина не гнетущая — у них не бывает неловких пауз — настолько привыкли друг к другу.
Ключ проталкивается в замочную скважину — щелчок, второй, тёплая ладошка ложится на уже остывший металл дверной ручки — другой щелчок — и дверь неслышно отворяется.
Момои переступает вымытый ещё вчера днём порог, гулко топает тяжёлой подошвой о паркет, включает свет в прихожей: клац — и отвыкшие глаза начинает резать от яркого освещения. Гремят в тишине скидываемые кеды и кроссовки, шуршат пакеты.
Аомине бесцеремонно шлёпает потными ступнями по гладкому полу в направлении кухни. Дайки всегда такой — Момои привыкла: не говорит ничего, семенит следом миниатюрными — по сравнению с его — ножками.
Очередной тихий и по-настоящему спокойный вечер. Момои временами кажется, будто они уже эдак пару-тройку вечностей, как женаты, но тут же трясёт головой — ведь это же Дайки. Просто Дайки.
Свободная рубашка прилипла к взопревшей спине, а волосинки — к вискам, широким скулам, припухлостям щёк и точёной шее. Этим летом в Токио небывало душные ночи.
Чайник свистит и выключается со щелчком.
Момои привычно наливает кофе, прекрасно, в общем-то, понимая, что глупо пить подобное в такую-то жару, — кипяток, шипя, льётся в большие пузатые кружки, высыпанный из пакетиков порошок пенится, чайная ложка гулко звякает о керамические стенки, а Дайки молчит. Смотрит.
Он в последнее время всё чаще то будто куда-то проваливается в мыслях, то внимательно, немигающе пялится на неё — Сацуки от этого не по себе. Она тут же начинает суетиться и прятать взгляд. Что-то определённо меняется, и Момои страшно: вдруг её мир рухнет, а всё то, что она так долго и трепетно собирала, выстраивала в ни то традиции, ни то привычки, окажется так просто разрушить — и ничего не останется.
Парень тем временем откидывается на спинку стула, переводит взгляд на дверной косяк с кривыми разноцветными чёрточками — пометками роста, скребёт зудящее колено коротко обрезанными ногтями. Когда перед ним на стол ставится пышущая ароматным паром кружка, берёт ту обеими ручищами, согревая вечно холодные кончики пальцев.
Момои дует на жидкость — по ней пробегает рябь, чуть отхлёбывает и смотрит на Аомине: он сидит, задумавшись, глядит на оставшиеся у самого донышка разводы от гущи и молчит. У них всегда так: если Сацуки ничего не говорит, то и Дайки слова не выскажет — не любит он пустой болтовни, и Момои к этому привыкла.
Смуглая кожа лоснится, тёмный пушок на руках становится будто резче при таком освещении, над верхней губой выступает испарина, и парень, вновь откидываясь на спинку стула, оттягивает тугой ворот футболки.
Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, даже почти невозможно, но провожая Дайки до двери, она уже на пороге вдруг — неожиданно даже для себя самой — хватает его за край рубашки, сжимает ткань во вспотевшей ладошке и прерывисто втягивает воздух ртом.
Аомине оборачивается через плечо и непонимающе вскидывает брови.
Сацуки вздрагивает и отводит взгляд, ослабляя хват, а Дайки резко наклоняется к её лицу — так близко, что подайся Момои чуть вверх, и носы соприкоснутся — опаляет горячим дыханием ещё по-детски пухлые губы, точёный подбородок и зардевшиеся щёчки, но больше не делает ничего — точно давая возможность девушке отодвинуться.
Влюбиться в лучшего друга — неужели так бывает?
У Сацуки спирает дыхание — воздуха не хватает, коленки подкашиваются, а сами ноги стали ватными, что-то горячее, вязкое разливается с кровью по венам, крутым кипятком — к часто вздымающейся груди, бухает кровотоком в висках и впадинке меж ключиц.
Момои рывком становится на носочки, жмурится до трепета слипшихся после умывания ресничек и впивается в обветренные губы — те под плотными пластинками мягкие, влажные, кладёт руки на крепкую грудь.
Аомине даже через плотную ткань ощущает, какие у неё горячие ладошки. Парень целует — чуть грубовато, неумело, неуверенно приобнимает за худенькие плечики и прикрывает глаза.
«Влюбиться в лучшего друга — так странно и, наверное, почти невозможно,» — ну, как-то так думала Момои.
