Платина и шоколад. Глава 20. Часть 2
Раздел: Фэндом → Категория: Гарри Поттер
Кончик пера выводил на пергаменте полосы, пересекающие друг друга.
Толстый подсвечник, стоящий на краю стола, приковывал к себе рассеянный взгляд. Поздний вечер всегда приносил за собой эту меланхолию, заставляющую сознание проваливаться.
Почти исчезать, замирая где-то на границе.
Это было нормальным, и для полного расслабления не хватало только оркестра, который играл бы за спиной.
Курт мог представить, как откидывается назад, прикрывает глаза и водит пушистым пером по воздуху, лениво дирижируя, прикрыв глаза и наслаждаясь лёгкой улыбкой, блуждающей по губам.
Музыка…
Да, в детстве он всегда хотел стать музыкантом. Или врачом. И обязательно должен был быть оркестр, возносящий душу под своды потолка, пока сам Миллер лечил бы какого-нибудь незадачливого мага от очередного недуга.
Он не сдержался.
Прикрыл глаза, откидывая голову на высокую спинку стула.
Да-а… музыка.
Он почти слышал её в голове. Он так любил вечера — мог посвятить немного времени себе. Чертить на бумаге эти полосы, радуясь каждый раз, когда одна пересекает вторую. С каждым образовавшимся пересечением он представлял, как под прекрасную мелодию арфы кружит по комнате, улыбаясь своим мыслям.
Но нет. Он не будет вставать сейчас.
Хотя мысли уносили его всё дальше, дальше. Закручиваясь. А рука уже выводила на пергаменте буквы. Прямо среди линий.
“Лори Доретт”.
Красивое имя. Ему всегда нравились эти мягкие переплетения созвучий, когда в именах присутствовали влажные… будто смоченные приятными духами буквы.
Это имя было так легко произносить.
Лори. Лори. Ло-ори.
Как быстро у нас с тобой всё закончилось, Ло-ори.
Но в следующее мгновение он нахмурился. Иногда Курт ненавидел своего отца за это резкое и невзрачное “Курт”, которым был вознаграждён с рождения. Иногда он так сильно ненавидел, будто был для этого рождён.
Но как же так — как можно ненавидеть людей и одновременно испытывать желание лечить их?
Нет. Врачом он хотел стать до того, как в его голове начало просыпаться… это.
То, что отец называет “этим”, кажется, имело название. И название даже когда-то было известно Курту. Оно было слишком сложным. Слишком лишним, чтобы запоминать.
Потому — “это”. Просто и всеобъемлюще.
Уже привычно, за последние пару лет. Вполне приживчато. Как сожитель. Подкожный, мозговой.
Следующим именем было “Ирэн Боустридж”.
Перо слегка зацепилось за пергамент, и около последней буквы тут же возникла клякса. Ирэн… ты разочаровала меня, Ирэн.
Я не люблю грязь, я не люблю кляксы. Не люблю грубые имена.
Но в то же время… я и сам в этой грязи.
Каждая мысль, плывущая по узким мозговым поворотам и извилинам. Каждая мысль пачкала его голову. Особенно по вечерам, когда музыка становилась громче.
Рука раздражённо отбросила перо. Ещё одна клякса украсила пергамент. Он не обратил внимания — слегка сдавил пальцами ноющие виски.
“Это” всегда приходило с болью. Не сильной, но сверлящей болью. И в такие моменты ему было особенно тяжело цепляться за себя-прежнего. Себя-настоящего. В такие моменты с настоящим не хотелось иметь ничего общего. Поэтому Курт снова позволял мыслям унести его из гостиной Когтеврана.
В библиотеку. На два часа раньше.
Где была эта староста девочек. Эти её глаза. И эта её улыбка.
— Ты неправильно держишь руку, Курт. Это неверно. Вот. Вот такое движение кистью, запомни.
— Так?
— Да, молодец. А теперь - чётко. Как я говорила, помнишь? Агуаменти.
— Агуаменти! Чёрт. Чёрт, прости, я… я дурак.
Она смеётся. Струшивает с себя капли воды, которые не успевают впитываться в ткань. У неё напряжённая улыбка.
— Ничего. У тебя получится.
— Скажи, знаешь ли ты ещё одного такого человека, который бился бы над одним и тем же заклинанием целый месяц?
Его голос искренне расстроен.
Он собой недоволен. Действительно недоволен.
Потому что “это” прогрессирует — и тяжело осознавать, что ты отключаешься. С трудом получаются даже некоторые заклинания из тех, что они изучали с МакГонагалл. Из тех, что когда-то получались только так. Трансфигурация была его любимым предметом.
Когда-то. Когда он не делил ни с чем свою голову.
— Мой сосед по парте до сих пор путает некоторые руны. А стихийная магия требует особенной сосредоточенности.
Она успокаивает его. Как маленького ребёнка. Это немного раздражает, но он действительно успокаивается. Староста девочек ему нравится. Она кажется очень… ответственной.
— Ты уже говорила о нём. Невилл, кажется?
— Да, он.
— Он немного нелепый, знаешь.
— Знаю… — протягивает она и снова смеётся. На этот раз более искренне и тепло.
Но всё равно напряжённо. Это не остаётся без внимания.
В чём дело? Почему она закрывается?
Потому что ты не такой. И она знает об этом. Не так ли?
Нет. Нет-нет, откуда ей знать. Откуда ей знать… Это останется секретом. Это останется настоящей тайной до того момента, пока не исчезнет. Не уйдёт окончательно, оставит его голову. Оставит одного.
И тогда он помыслить не сможет о том, чтобы заниматься музыкой. Он никогда больше не захочет заниматься музыкой.
Это тело возненавидит любые звуки, которые могут издавать инструменты.
Курт затыкает себе уши ладонями, плотно закрывая глаза.
Тишина. Такая чудесная. Потому что он всё ещё в воспоминаниях, он всё ещё в библиотеке. И там тихо. Разговаривать можно только шёпотом.
Может быть, у него не получается заклинание потому, что он говорит так тихо? Разве можно создать что-то, едва размыкая губы?
Кажется, нельзя.
По крайней мере, нужно попытаться.
Он покачивается на стуле из стороны в сторону, прикрыв глаза. Не желая возвращаться, но воспоминания тают. Проходят сквозь, пачкаясь грязью. Он ненавидел это. О чём бы он ни думал, всё тут же пачкалось об эту гадость в его голове.
Бессмысленно.
Уже бессмысленно цепляться за библиотечный шёпот. Потому что Курт в гостиной. Сидит за столом и отрешённо наблюдает за подсохшими кляксами на расчерченном листе.
И снова.
Мелодия в голове. Выученная мелодия. Хочется покачиваться ей в такт. Но он только протягивает руку за пером. Окунает кончик в чернильницу. Ведёт пухом по губам. А пером — по бумаге. Полоска, полоска. Перечеркивая буквы. Перечеркивая слова.
— Агуаменти!
Кажется, получилось что-то вполне приличное. Потому что, несмотря на неровную и дрожащую струю воды, срывающуюся с кончика палочки, кубок удаётся наполнить ровно на четверть.
И какое-то мгновение это настоящий, взрывной восторг. Подпрыгнувшее сердце. Потому что для Курта это больше, чем просто четверть кубка наколдованной воды. Для него это: вдруг всё не так плохо?..
А Грейнджер не видит.
У Грейнджер стеклянный взгляд.
Она иногда вот так задумывается посреди разговора, явно размышляя о ком-то другом. О чём-то отвлечённом. Но только на пару секунд. В следующий момент она вскидывается.
— Молодец! Вот видишь! Видишь! Я же сказала, что всё у тебя получится.
Она радуется, как ненормальная.
Как будто специально. Искренне так не радуются, наверное. Но ему снова становится легче. Появляется надежда, что “это” всё ещё не целиком там. Только какой-то своей частью.
И он улыбается.
— У меня хороший учитель.
И она тоже улыбается.
А он зачем-то вспоминает бал Хеллоуина. И её тело в том платье.
У старосты девочек красивое тело. Кто бы мог подумать, что оно будет смотреться именно так в этом наряде. Да, он не прогадал с подарком. Это было очень эффектно.
Самая эффектная девушка в Хогвартсе вошла в зал с ним под руку.
Улыбка растягивает губы, и Курт довольно жмурится, перехватывая перо поудобнее. Снова окуная его в чернильницу, потому что острый кончик успел высохнуть.
Она необычная. Она — то, что нужно.
Наверное, действительно то, что сможет помочь. Отец будет доволен. И, возможно, прекратит наконец-то ходить с этим несчастным выражением лица. Это раздражало. Каждый раз так раздражало.
Рука аккуратно движется. В углу, оставшимся чистым от чернил, появляется новое имя: “Гермиона Грейнджер”.
Курт смотрит на витые буквы и хвалит себя.
Какой красивый почерк. Как красиво это имя смотрится на бумаге.
Да, определённо это нужное имя. И тихое подвывание “этого” отдаётся в голове. Как подтверждение. Попытка остановить.
Но почти сразу же вой перекрывает музыка. А имя — полосы.
Курт прикусывает губу, хмурит лоб.
И вдруг. Ощущает, как боль постепенно отступает. И в сознании становится чисто.
Он моргает.
Осмысленный взгляд задерживается на подсвечнике. Опускается на лист. Глаза расширяются, выцепляя из хаотичной неразберихи несколько имён.
Приглушённый стиснутыми зубами всхлип выдирается из горла.
— Ч-чёрт… — руки откидывают перо, будто оно занялось пламенем.
Зарываются в волосы.
Глаза, обожжённые, распухшие и полные слёз, зажмуриваются.
— Чёрт, нет… Прекрати…
Несколько секунд проходят в тишине. Блаженной тишине, нарушаемой рваным дыханием и короткими всхлипами, которые так тяжело остановить.
И целой пучиной немой пустоты, которая накрывала всегда в эти моменты.
Господи.
Тишина приходит со свободой. Курт Миллер никогда не был свободным.
Тишина — ценнейшее в мире благо.
Но такое короткое. Потому что на задворках сознания снова возникает этот гул. Напряжённый, нарастающий.
Пальцы сильнее впиваются в кожу головы, но это не помогает. И пока всё не началось снова, Курт роняет ладони на стол, комкает пергамент и швыряет комья бумаги в огонь камина, расположившегося у ближайшей стены.
— Гори. Гори, твою мать! Гори… — рычит он, сдавленно, чтобы разошедшиеся по спальням когтевранцы не слышали ни слова.
А музыка становится всё громче. И грязная пелена снова падает на глаза.
Отрешённый взгляд наблюдает за тем, как медленно сгорает в камине бумага, опадая пеплом на поленья.
“Это” ликует.
У “этого” есть название. Жаль, оно слишком сложное, чтобы запомнить его.
Толстый подсвечник, стоящий на краю стола, приковывал к себе рассеянный взгляд. Поздний вечер всегда приносил за собой эту меланхолию, заставляющую сознание проваливаться.
Почти исчезать, замирая где-то на границе.
Это было нормальным, и для полного расслабления не хватало только оркестра, который играл бы за спиной.
Курт мог представить, как откидывается назад, прикрывает глаза и водит пушистым пером по воздуху, лениво дирижируя, прикрыв глаза и наслаждаясь лёгкой улыбкой, блуждающей по губам.
Музыка…
Да, в детстве он всегда хотел стать музыкантом. Или врачом. И обязательно должен был быть оркестр, возносящий душу под своды потолка, пока сам Миллер лечил бы какого-нибудь незадачливого мага от очередного недуга.
Он не сдержался.
Прикрыл глаза, откидывая голову на высокую спинку стула.
Да-а… музыка.
Он почти слышал её в голове. Он так любил вечера — мог посвятить немного времени себе. Чертить на бумаге эти полосы, радуясь каждый раз, когда одна пересекает вторую. С каждым образовавшимся пересечением он представлял, как под прекрасную мелодию арфы кружит по комнате, улыбаясь своим мыслям.
Но нет. Он не будет вставать сейчас.
Хотя мысли уносили его всё дальше, дальше. Закручиваясь. А рука уже выводила на пергаменте буквы. Прямо среди линий.
“Лори Доретт”.
Красивое имя. Ему всегда нравились эти мягкие переплетения созвучий, когда в именах присутствовали влажные… будто смоченные приятными духами буквы.
Это имя было так легко произносить.
Лори. Лори. Ло-ори.
Как быстро у нас с тобой всё закончилось, Ло-ори.
Но в следующее мгновение он нахмурился. Иногда Курт ненавидел своего отца за это резкое и невзрачное “Курт”, которым был вознаграждён с рождения. Иногда он так сильно ненавидел, будто был для этого рождён.
Но как же так — как можно ненавидеть людей и одновременно испытывать желание лечить их?
Нет. Врачом он хотел стать до того, как в его голове начало просыпаться… это.
То, что отец называет “этим”, кажется, имело название. И название даже когда-то было известно Курту. Оно было слишком сложным. Слишком лишним, чтобы запоминать.
Потому — “это”. Просто и всеобъемлюще.
Уже привычно, за последние пару лет. Вполне приживчато. Как сожитель. Подкожный, мозговой.
Следующим именем было “Ирэн Боустридж”.
Перо слегка зацепилось за пергамент, и около последней буквы тут же возникла клякса. Ирэн… ты разочаровала меня, Ирэн.
Я не люблю грязь, я не люблю кляксы. Не люблю грубые имена.
Но в то же время… я и сам в этой грязи.
Каждая мысль, плывущая по узким мозговым поворотам и извилинам. Каждая мысль пачкала его голову. Особенно по вечерам, когда музыка становилась громче.
Рука раздражённо отбросила перо. Ещё одна клякса украсила пергамент. Он не обратил внимания — слегка сдавил пальцами ноющие виски.
“Это” всегда приходило с болью. Не сильной, но сверлящей болью. И в такие моменты ему было особенно тяжело цепляться за себя-прежнего. Себя-настоящего. В такие моменты с настоящим не хотелось иметь ничего общего. Поэтому Курт снова позволял мыслям унести его из гостиной Когтеврана.
В библиотеку. На два часа раньше.
Где была эта староста девочек. Эти её глаза. И эта её улыбка.
— Ты неправильно держишь руку, Курт. Это неверно. Вот. Вот такое движение кистью, запомни.
— Так?
— Да, молодец. А теперь - чётко. Как я говорила, помнишь? Агуаменти.
— Агуаменти! Чёрт. Чёрт, прости, я… я дурак.
Она смеётся. Струшивает с себя капли воды, которые не успевают впитываться в ткань. У неё напряжённая улыбка.
— Ничего. У тебя получится.
— Скажи, знаешь ли ты ещё одного такого человека, который бился бы над одним и тем же заклинанием целый месяц?
Его голос искренне расстроен.
Он собой недоволен. Действительно недоволен.
Потому что “это” прогрессирует — и тяжело осознавать, что ты отключаешься. С трудом получаются даже некоторые заклинания из тех, что они изучали с МакГонагалл. Из тех, что когда-то получались только так. Трансфигурация была его любимым предметом.
Когда-то. Когда он не делил ни с чем свою голову.
— Мой сосед по парте до сих пор путает некоторые руны. А стихийная магия требует особенной сосредоточенности.
Она успокаивает его. Как маленького ребёнка. Это немного раздражает, но он действительно успокаивается. Староста девочек ему нравится. Она кажется очень… ответственной.
— Ты уже говорила о нём. Невилл, кажется?
— Да, он.
— Он немного нелепый, знаешь.
— Знаю… — протягивает она и снова смеётся. На этот раз более искренне и тепло.
Но всё равно напряжённо. Это не остаётся без внимания.
В чём дело? Почему она закрывается?
Потому что ты не такой. И она знает об этом. Не так ли?
Нет. Нет-нет, откуда ей знать. Откуда ей знать… Это останется секретом. Это останется настоящей тайной до того момента, пока не исчезнет. Не уйдёт окончательно, оставит его голову. Оставит одного.
И тогда он помыслить не сможет о том, чтобы заниматься музыкой. Он никогда больше не захочет заниматься музыкой.
Это тело возненавидит любые звуки, которые могут издавать инструменты.
Курт затыкает себе уши ладонями, плотно закрывая глаза.
Тишина. Такая чудесная. Потому что он всё ещё в воспоминаниях, он всё ещё в библиотеке. И там тихо. Разговаривать можно только шёпотом.
Может быть, у него не получается заклинание потому, что он говорит так тихо? Разве можно создать что-то, едва размыкая губы?
Кажется, нельзя.
По крайней мере, нужно попытаться.
Он покачивается на стуле из стороны в сторону, прикрыв глаза. Не желая возвращаться, но воспоминания тают. Проходят сквозь, пачкаясь грязью. Он ненавидел это. О чём бы он ни думал, всё тут же пачкалось об эту гадость в его голове.
Бессмысленно.
Уже бессмысленно цепляться за библиотечный шёпот. Потому что Курт в гостиной. Сидит за столом и отрешённо наблюдает за подсохшими кляксами на расчерченном листе.
И снова.
Мелодия в голове. Выученная мелодия. Хочется покачиваться ей в такт. Но он только протягивает руку за пером. Окунает кончик в чернильницу. Ведёт пухом по губам. А пером — по бумаге. Полоска, полоска. Перечеркивая буквы. Перечеркивая слова.
— Агуаменти!
Кажется, получилось что-то вполне приличное. Потому что, несмотря на неровную и дрожащую струю воды, срывающуюся с кончика палочки, кубок удаётся наполнить ровно на четверть.
И какое-то мгновение это настоящий, взрывной восторг. Подпрыгнувшее сердце. Потому что для Курта это больше, чем просто четверть кубка наколдованной воды. Для него это: вдруг всё не так плохо?..
А Грейнджер не видит.
У Грейнджер стеклянный взгляд.
Она иногда вот так задумывается посреди разговора, явно размышляя о ком-то другом. О чём-то отвлечённом. Но только на пару секунд. В следующий момент она вскидывается.
— Молодец! Вот видишь! Видишь! Я же сказала, что всё у тебя получится.
Она радуется, как ненормальная.
Как будто специально. Искренне так не радуются, наверное. Но ему снова становится легче. Появляется надежда, что “это” всё ещё не целиком там. Только какой-то своей частью.
И он улыбается.
— У меня хороший учитель.
И она тоже улыбается.
А он зачем-то вспоминает бал Хеллоуина. И её тело в том платье.
У старосты девочек красивое тело. Кто бы мог подумать, что оно будет смотреться именно так в этом наряде. Да, он не прогадал с подарком. Это было очень эффектно.
Самая эффектная девушка в Хогвартсе вошла в зал с ним под руку.
Улыбка растягивает губы, и Курт довольно жмурится, перехватывая перо поудобнее. Снова окуная его в чернильницу, потому что острый кончик успел высохнуть.
Она необычная. Она — то, что нужно.
Наверное, действительно то, что сможет помочь. Отец будет доволен. И, возможно, прекратит наконец-то ходить с этим несчастным выражением лица. Это раздражало. Каждый раз так раздражало.
Рука аккуратно движется. В углу, оставшимся чистым от чернил, появляется новое имя: “Гермиона Грейнджер”.
Курт смотрит на витые буквы и хвалит себя.
Какой красивый почерк. Как красиво это имя смотрится на бумаге.
Да, определённо это нужное имя. И тихое подвывание “этого” отдаётся в голове. Как подтверждение. Попытка остановить.
Но почти сразу же вой перекрывает музыка. А имя — полосы.
Курт прикусывает губу, хмурит лоб.
И вдруг. Ощущает, как боль постепенно отступает. И в сознании становится чисто.
Он моргает.
Осмысленный взгляд задерживается на подсвечнике. Опускается на лист. Глаза расширяются, выцепляя из хаотичной неразберихи несколько имён.
Приглушённый стиснутыми зубами всхлип выдирается из горла.
— Ч-чёрт… — руки откидывают перо, будто оно занялось пламенем.
Зарываются в волосы.
Глаза, обожжённые, распухшие и полные слёз, зажмуриваются.
— Чёрт, нет… Прекрати…
Несколько секунд проходят в тишине. Блаженной тишине, нарушаемой рваным дыханием и короткими всхлипами, которые так тяжело остановить.
И целой пучиной немой пустоты, которая накрывала всегда в эти моменты.
Господи.
Тишина приходит со свободой. Курт Миллер никогда не был свободным.
Тишина — ценнейшее в мире благо.
Но такое короткое. Потому что на задворках сознания снова возникает этот гул. Напряжённый, нарастающий.
Пальцы сильнее впиваются в кожу головы, но это не помогает. И пока всё не началось снова, Курт роняет ладони на стол, комкает пергамент и швыряет комья бумаги в огонь камина, расположившегося у ближайшей стены.
— Гори. Гори, твою мать! Гори… — рычит он, сдавленно, чтобы разошедшиеся по спальням когтевранцы не слышали ни слова.
А музыка становится всё громче. И грязная пелена снова падает на глаза.
Отрешённый взгляд наблюдает за тем, как медленно сгорает в камине бумага, опадая пеплом на поленья.
“Это” ликует.
У “этого” есть название. Жаль, оно слишком сложное, чтобы запомнить его.
