Гниль в груди

Проблема в том, что Тайлер заявляет, что он не Тайлер, когда он не Тайлер, который должен заявлять, что он не Тайлер. Понимаете? Дёрден уже который раз усложняет наши отношения, смотря на меня недовольно и устало, пока я стою рядом и рассказываю о платье подружки невесты, купленном за один доллар.

Глаза Тайлера — сигналы отрицания. Они говорят мне: «Как же ты меня достала». А я пожимаю плечами, пытаюсь выглядеть безразличной и, хватая куртку, ухожу.

Когда мы впервые встретились с Тайлером, его звали Руперт. Потом его звали Ленни. Корнелиус. Трэвис. Он ходил на все эти собрания людей с какими-то неизлечимыми болезнями, плакал вместе с ними над приближающейся смертью, а сам был здоров.

Когда можно представить, что ты медленно гниёшь изнутри, умираешь, то можно и поплакать. Смотреть на больных и слушать их неинтересное нытьё и думать о том, что среди них ты ёбаный бог. Избранный богом. И даже если на все эти собрания больше никто не придёт — если они все сдохнут от сжирающего их заболевания, — то Тайлер останется. Руперт, Ленни, Корнелиус, Трэвис, Мудак. Но не будет никого, кто его выслушает. Потому что он и не умирал никогда. Собственно, как и я.

Два симулянта, наблюдающие за страданиями других, чтобы немного пострадать самому. Воззвать к эмоциям, воззвать к боли, воззвать к самому себе: жалкому червяку, пытающемуся хоть как-то устроиться в жизни. Копошащемуся в дерьме в надежде, что что-то чудесное произойдёт. Исцеление или погибель.

Смерть тяжело найти. Даже если выйдешь на дорогу с оживлённым движением машин, даже если встанешь посреди неё и будешь доставать шариковую ручку, чтобы написать на клочке бумажки своё имя и свой мобильный тому самому Тайлеру Дёрдену, который такой же симулянт, как и ты. Смерти разве что не ищет, только — чудес. Свободы.

Когда-то мне говорили, что я должна жить. Те самые мужики, что прибежали из спасательной службы меня откачивать, пытаясь выломать дверь в мой номер, когда я пробежала мимо них с Тайлером за руку. Я кричала им вслед: «Когда-то эта милая дама была очень даже обаятельной!» Сбегала с Дёрденом по лестнице, оборачиваясь для того, чтобы крикнуть: «Но сейчас она — настоящий монстр!» Смеялась громко, сжимая руку Тайлера, чтобы крикнуть: «Просто чудовище, недостойное жить!» И я не помню, смеялся ли Тайлер вместе со мной.

И ты никогда не знаешь, каким Дёрден будет перед тобой в этот раз. Страстным любовником или отстранённо-раздражённым знакомым. Беспощадным мучителем или обходительным мальчишкой. Смеющимся бунтарём или зажатым притворщиком. Тайлер постоянно что-то скрывает, а я смотрю на его лицо и не могу понять, как его можно описать словами так, чтобы не забиться в истерике от непонимания.

Сначала ты трахаешься с ним всю ночь напролёт, задыхаясь в криках боли и наслаждения, а затем находишь его на кухне, уныло пьющего кофе и смотрящего на тебя холодно. Он говорит тебе: «Что ты делаешь в моём доме?» И хочется рассказать про презерватив, который похож на туфельку Золушки. Ну, знаешь, надеваешь его, чтобы заняться сексом с незнакомцем. Тайлер говорит тебе: «О чём ты?» И сил не остаётся, чтобы оставаться рядом с этим человеком и чувствовать, что он к тебе ничего не чувствует. Вот такая херня. Дилемма взрослых. Не поможет даже рассказ о дешёвом платье.

Я звоню Тайлеру, чтобы сказать: «У меня гниль в груди», а он молчит в трубку. Слышится только шипение и треск, а потом уже и его ответ. Недоумевающая интонация тихого психопата, который не может найти себе места в собственной голове. Поэтому я говорю ему: «Приезжай и проверь». Дёрден не отвечает. Молчит напряжённо, а я слышу, как где-то в помещении на том конце связи грохочет принтер. Я говорю: «Пожалуйста». Тайлер молчит, но в итоге приезжает.

Мы стоим перед зеркалом: рука Тайлера на моей груди. Щупает её, водит пальцами по бледной коже, обводит ореол соска, больно стискивает. Говорит мне: «Ничего нет», а я отвечаю, что нужно лучше проверить. Ведь это не какая-нибудь там шутка. Это может быть болезнь, которая сожрёт меня изнутри.

Буду ходить на эти собрания страдальцев, которые получили порцию испортившегося обеда от Бога, и рассказывать свою историю. Обязательно расскажу им о Тайлере Дёрдене, который когда-то сказал, что он не Тайлер Дёрден. Меня обязательно выслушают: я ведь умираю. Пожалеют, погладят по спине и позволят моим слезам впитываться в ткань их одежды. А я буду представлять, что на месте безликого собеседника — Тайлер Дёрден. Руперт, Ленни, Корнелиус, Трэвис. Пусть послушают о моей гнили в груди.

Я застёгиваю кофту и поворачиваюсь лицом к Тайлеру. Благодарю его, а он только сконфуженно улыбается, говоря, что это было без особой необходимости. Лучше бы врачу позвонила, а я отрицательно мотаю головой, приближаю своё лицо к чужому и касаюсь своими губами губ Дёрдена. Целую, но не получаю никакого ответа. Именно поэтому хочется вгрызться в лицо Тайлера, пока тот не заверещит. Никогда не знаешь, кто перед тобой будет сегодня: Тайлер Дёрден или кусок дерьма, который тоже Тайлер Дёрден.

И ты ходишь на эти собрания больных, слушаешь их истории, наливаешь себе бесплатный кофе и, неохотно его попивая, нервно сжимаешь сигарету между пальцев. Среди больных — ни одного здорового. Ни одного симулянта, кроме тебя.

А когда ты спрашиваешь у Тайлера, куда он пропал, он говорит, что так получилось. Он спрашивает, почему ты ходишь на эти собрания, а отвечать приходится не задумываясь: «Удовольствие приносит». Дёрден улыбается, опустив голову. Выдаёт только: «Знакомо». Тайлеру Дёрдену знакомо, а мне сегодняшний Тайлер Дёрден не знаком — и я, хватая куртку, ухожу.

Спустя несколько недель я прихожу к его дому, смотрю за незнакомцами, которые что-то делают во дворе, а затем уже вижу спускающего с крыльца Тайлера. Я не спрашиваю, кто все эти люди, но говорю: «Можно войти?» И то выражение, застывшее на лице Дёрдена, нельзя описать словами так, чтобы не начать грызть кожу на руках и выть побитой псиной.

Он говорит мне: «Тайлер уехал. Исчез. Нет его здесь», а я должна смотреть на это лицо и пытаться его описать словами в своей голове. Тайлер заявляет, что он не Тайлер, когда он не Тайлер, который должен заявлять, что он не Тайлер. Понимаете? Я — нет.

И никогда не знаешь, когда снова встретишь Дёрдена, который будет бежать за тобой и просить прощения, просить выслушать. Остановись, говорит он, послушай меня, Марла. А мне хочется убежать, пока Тайлер не пропадёт навсегда, потому что очень больно, когда в одном человеке живут двое, а ты обязан различать их и подстраиваться. Поэтому я сказала Дёрдену: «Я устала. У тебя проблемы с головой».

А он всё равно хочет что-то объяснить, рассказать. Каждое его слово — извинение, раскаяние, признание. Ты сидишь за столом, где весь рабочий персонал поглядывает на Тайлера с восхищением, и чувствуешь себя беспомощной жертвой собственного кошмара. Лишь в конце, когда Дёрден насильно всучивает тебе в руки деньги и тянет к автобусу, осмеливаешься сказать ему о том, о чём всегда хотела сказать. Я говорю Тайлеру, поворачиваясь к нему лицом, стоя на ступеньках автобуса: «Ты — кошмар моей жизни». И я бы солгала, если бы заявила, что не хочу этот кошмар увидеть вновь.

Проблема в том, что у Тайлера разорвана щека пулей навылет. Резко приходится забыть о том, что до здания тебя тащила толпа побритых мужиков в чёрном, от которых несло бензином и потом. Что водитель автобуса долго смотрел на удаляющегося Тайлера, который посадил меня в транспорт, надеясь никогда не увидеть.

Я подбегаю к Дёрдену, смотрю на его изуродованное лицо и слышу, как он грубым хрипом говорит мне: «Теперь всё наладится». Сейчас притащат бинты, сейчас взрываются небоскрёбы, сейчас моя рука в руке Тайлера. И он, стоя рядом без штанов и с окровавленным лицом, улыбается так, как ещё не улыбался мне ни разу. В его глазах отражаются обрушивающиеся здания и густые вспышки взрывов. Эти глаза говорят: «Верь мне».

И если бы у меня действительно была гниль в груди, то я бы назвала её «Тайлер Дёрден».